Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Глава 36
Другие приходы

Даже при описании крупных событий, совершившихся в прогремевших на весь мир городах, вроде Сталинградской битвы и блокады Ленинграда, авторам не удается полностью придерживаться хронологического порядка. Тем более это невозможно, когда дело идет о мало кому известных городах и совершенно неизвестных селах. Поэтому придется описывать происходившее в каждом из них отдельно, не считаясь с тем, когда начались и когда окончились эти события.

Как уже упоминалось, после получения в Камне письма отца Сергия, там образовалась православная община во главе с отцом Константином Виноградовым и его сослуживцем отцом Иоанном. Постепенно их община все разрасталась, а обновленческие общины уменьшались. Тогда православные начали хлопотать о передаче им одной из городских церквей.

Желанное постановление было получено в Страстную пятницу 1925 года. Часы служили еще в молитвенном доме. На его оборудование в свое время тоже было затрачено немало энергии. Он помещался в большом доме, снимаемом общиной. Дом был расположен глаголем, и алтарь пришлось устроить посредине, в прямом углу на стыке двух комнат. Потому иконостас был сделан не в виде прямой стены, а полукруглым, обнимающим алтарь с трех сторон. В числе прихожан оказался искусный резчик по дереву, и иконостас, сделанный из кедрового дерева, был весь резной, так же как и подсвечники, красивая дарохранительница в виде пятиглавого храма и даже сосуды. Чтобы Святые Дары не могли попасть на дерево, внутрь чаши вставили большую фаянсовую чашку с расширяющимися наверху краями.

Теперь все это нужно было переносить. Отслужив велии часы, сразу начали переселение в церковь. Некоторые из прихожан даже домой не заглянули в этот день. Переносили церковную утварь, приводили в порядок церковь, мыли полы. Когда, наконец, все было сделано, церковь освятили и тут же, хотя и с большим опозданием, начали вечерню с выносом плащаницы. А во время пасхальной заутрени в освященное алтарное окно кто-то выстрелил из охотничьего ружья. Одна из дробинок оцарапала висок четырнадцатилетнего сына отца Константина, прислуживавшего в алтаре.

В окрестностях Самары борьба началась раньше, чем в самом городе. Так, в группе сел было дано распоряжение перейти на новый стиль с 8/21 ноября 1922 года, т. е. вместо празднования Архистратигу Михаилу праздновать Введение. В селе народ показал свой протест прямо во время службы. Конечно, службу совершали Введению (этого прихожане остановить не могли), но икону праздника беспрестанно заменяли. Только что кто-нибудь уберет и заменит образом Архистратига Михаила.

Вовсе не подчинялся этому распоряжению только священник отец Павел П-й.

В самой Самаре долго шла борьба за храмы, наконец за обновленцами закрепились кафедральный собор и Покровская церковь. Причем вновь приехавший обновленческий архиерей Александр Анисимов, как тогда говорили, «брал собор штурмом». Очевидцы и участницы этих событий рассказывали, что, когда Александр пробивался к дверям собора, женщины оттаскивали его за рясу назад; под рясой были обнаружены брюки-галифе, что и утвердило за ним прозвище Сашки-Галифе. Но немногие знают, что после Анисимова в Самаре был другой обновленческий архиерей с тем же именем, для большинства они слились воедино. Между тем этот второй Александр не только не обладал наглостью первого, а даже, как рассказывают, под конец своей жизни горько раскаивался в своем уклонении. Больной, почти умирающий от истощения, он, однако, отказывался от приносимых ему православными женщинами продуктов, говоря: «Я не достоин этого».

Недавно одна женщина, К. И. Д., вспомнила, как она, вероятно году в 25-27-м, попала в собор на Пасху. Она, тогда еще молодая, ни в чем не разбиравшаяся девушка, вместе с несколькими подругами отправилась к Пасхальной заутрене в Ильинскую церковь. Они немного запоздали, крестный ход уже закончился и войти в церковь не было никакой возможности. Покружившись некоторое время в толпе около церкви, они решили пойти в собор. Торопливо, все еще, видимо, с сознанием того, что опаздывают, они влетели туда, выскочили на середину и остановились в недоумении: собор был пуст, только по углам виднелось человек десять богомольцев.

– Может быть, их было и пятьдесят, может быть, и сто, – говорила К. И., – факт тот, что в таком огромном здании их было совсем незаметно. Это нас особенно удивило, потому что мы только пришли из Ильинской церкви и видели, какая там давка.

В Пугачеве тоже была попытка «штурма», только с другим концом. Ей предшествовали другие достойные внимания события. Прежде всего, во второй половине 1922 года там собрался съезд для избрания епископа. Собрали его спешно, присутствовали на нем только горожане да приехавшие из ближайших сел. Кандидатом был выдвинут всеми уважаемый Николай Асофович Благомыслов, бывший преподаватель местного Духовного училища, девственник, один из идейных и культурных руководителей города. Он отказался, ссылаясь на болезнь, и действительно после того недолго прожил.

Тогда избрали священника ближнего села Давыдовки, отца Николая Амасийского, чуть ли не единственного вдовца среди присутствовавшего духовенства (кроме старика Парадоксова и единоверца Заседателева).

Только самому Амасийскому известно, как он «ошибся» в Москве и вместо митрополита Тихона попал к митрополиту Антонину, главе Союза Возрождения. Известно-то только ему, однако темные слухи об этом достигли Пугачева еще до его возвращения. Встречая Амасийского по приезде в город, настоятель Пугачевского кафедрального собора (Нового), отец Павел Попов, в «приветственной» речи задал ему вопрос: «Дверьми ли входишь, Владыко?» Из ответа новопосвященного епископа можно было понять, что он очень обижен этим вопросом.

Разумеется, после такой встречи Попову не пришлось служить в Пугачеве, но и епископ Николай очень недолго удержался в Новом соборе. Он укрепился в Старом, где настоятелем был давно известный как либерал протоиерей Парадоксов, а на второй штат Амасийский перевел из села своего сына, тоже Николая.

Если епископ Николай хотел прикрыться авторитетом отца Василия Парадоксова, то он глубоко ошибся. Получилось наоборот, что и этот авторитет сильно пошатнулся, особенно среди прихожан Нового собора. Многие из них долгие годы не могли простить Парадоксову его уклонения от православия.

Рассказывали, что отец Василий выступил на общегородском собрании верующих с защитой обновленчества, причем употребил выражение: «У Старой Церкви имеются наросты…» В ответ на это послышалась реплика: «Это у тебя самого наросты», – намек на большую шишку на плешивой голове оратора.

На освободившееся место настоятеля Нового собора вскоре был назначен протоиерей Александр Моченев. Но пока об этом хлопотали, о пустующем месте узнал Варин и решил сам занять его. Самое видное (хотя далеко не самое богатое) место в уезде привлекало его и лично, и как уполномоченного ВЦУ, чтобы не выпустить его из сферы влияния обновленцев. Вот тут-то и произошло столкновение, в котором, в отличие от Самары, принимали участие не только женщины, а и мужчины, попечители. «Штурм» был отбит, сломать замка не дали, но Варин подал в суд на весь церковный совет. Среди его членов был известный тогда в Пугачеве адвокат Земцов, но для характеристики Земцова можно сказать, что его соперником, как знатока своего дела, тогда был до сих пор славящийся уже в Куйбышеве Татаринцев.

Земцов, конечно, взял на себя защиту всех своих сотоварищей и выиграл дело.

Дальнейшие события развернулись на Святках, в зиму 1923-24 гг. В Пугачеве были тогда два больших собора – Старый и Новый и, кроме них, еще маленькая кладбищенская церковка и храм при женском монастыре на юго-восточной оконечности города. На Крещение обыкновенно крестные ходы из всех церквей собирались к Новому собору и оттуда уже шли на Иордань. Попечители Старого и Нового соборов по очереди «готовили Иордань», т. е. прорубали прорубь, делали подмостки для духовенства на случай, если лед «сядет» от тяжести толпы, ставили рядом с прорубью большой ледяной крест и деревянное изображение Иоанна Предтечи и Крещаемого Спасителя, украшали все вокруг молодыми сосенками. На этот раз очередь была Нового собора, однако они заблаговременно предупредили «старособорных», чтобы те готовили свою Иордань, что вместе они не пойдут.

Как? Почему? В чем дело?

Кажется, нагляднее, чем где бы то ни было, в Пугачеве подтверждалась особенность, ставшая чуть ли не одним из отличительных признаков обновленчества: инертность и непонимание прихожанами разницы между православием и обновленчеством.

Соборы стояли на двух примыкающих одна к другой площадях, точнее, на одной громадной площади, разделенной оврагом; от каждого из них были видны люди, собирающиеся около другого; и вот в Новом соборе происходили такие бурные события, а старособорные точно и не слышали ничего; до них только теперь дошло, что не кого-то неизвестного, а их именно, Ивана Васильевича, Василия Ивановича, Евдокию Петровну и других, новособорные считают раскольниками и не хотят молиться вместе с ними. Начались более или менее бурные объяснения между причтом и народом. Третий священник Старого собора отец Димитрий Шашлов (переведенный епископом Николаем из Нового) встал на сторону православных. Парадоксов и младший Амасийский тоже смирились; принесли покаяние, заново освятили собор. Епископ Николай перешел в монастырь, в котором служил шурин младшего Амасийского, отец Александр Ахматов, тот самый, которого когда-то Наташа, в простоте душевной, называла батюшкой лохматым.

Должно быть, Ахматов крепко держал в руках всех окружающих, если ему не решились возразить ни игумения монастыря, ни второй священник, тихий и смиренный до робости отец Павел Смеловский. Монахини тоже молчали, но молча делали свое дело: старались не ходить в свой храм, а под каким-нибудь предлогом улизнуть в город, в православный храм. Особенно это было заметно не в воскресенье, а в дни других праздников, которые Ахматов начал праздновать по новому стилю.

Так было и под Петров день. Сидя под сиренью в палисаднике, на крылечке своего домика, выходившего фасадом на внешнюю сторону монастырской ограды, отец Павел Смеловский обратил внимание на то, что монахини то в одиночку, то по две, по три пробирались на черный хозяйственный двор и, осторожно оглянувшись, не видел ли их кто-нибудь, направлялись в город. Понаблюдав некоторое время, отец Павел окликнул одну из выходивших и спросил, куда они идут.

Смеловского монахини не боялись. Он всегда держался очень просто, любил посидеть и поговорить в их кружке, хотя частенько прерывал разговор словами:

– Ведь вы, матери, опять за пересуды взялись!

– Ничего, батюшка, мы ведь только так, рассуждаем, – отвечали ему.

– Рассуждение сродни осуждению, – возражал отец Павел и переводил разговор на другую тему.

Вполне понятно, что и теперь остановленная им монахиня, которая, как нарочно, оказалась еще «с простинкой», охотно ответила ему:

– В город, батюшка, собрались, Богу молиться. Ведь у нас завтра Петров день!

Уж отцу ли Павлу было не знать, что завтра день его ангела! Может быть, потому-то он и сидел на крылечке и смотрел в ту сторону, откуда доносился церковный звон, в то время как его родная церковь, в которой он прослужил столько лет, стояла пустая и темная. Может быть, и он всей душой стремился туда, куда украдкой пробирались его духовные дочери.

В эту ночь его разбил паралич.

Прошло несколько месяцев прежде, чем он оправился, и к тому времени в городе уже не было ни одной обновленческой церкви.

Кажется, на Петров день епископа Николая уже не было в городе. Он уехал (в конце 1929-го года) к патриарху, принес покаяние, и его сразу же направили на другую кафедру – в Кустанай. Вскоре покаялся и Ахматов, и Пугачев стал полностью православным.

Но, еще до присоединения Ахматова, весной 1924 года в город был прислан православный епископ Павел Флоренский, судьба которого впоследствии так крепко переплелась с судьбой отца Сергия и его детей. Правда, в 1924 году епископ Павел пробыл в Пугачеве очень недолго, не более трех-четырех месяцев, а потом опять переехал в село Большую Глушицу где раньше, до архиерейства, служил священником.

Глава 37
Благочинный

В первую зиму своего благочинствования отец Сергий не ездил никуда, кроме как в Левенку принять дела да к ближайшим соседям. Остальные приходы округа он известил о своем назначении и дальше сносился с ними при помощи писем. Издавна существовал порядок пересылать подобные письма из села в село. Их в полном смысле слова можно было назвать циркулярами, так как они циркулировали по округу. Благочинным не давалось ничего на канцелярские расходы. То есть, может быть, Перекопковский и получал что-нибудь в возмещение за труд, но отец Сергий ничего не получал, да и кто стал бы давать? Бедные, еще не оправившиеся после голодовки приходы, про которые отец Григорий говорил: «В наших приходах с голоду не умрешь, а без штанов находишься»?

Но даже и имея возможность оплачивать почтовые расходы, ни один благочинный не был бы в состоянии заготовить письма для всех сел, в 20–30 или хоть в 12–15 экземплярах. Поэтому каждое распоряжение или извещение писалось в одном экземпляре, в уголке делалась пометка «циркулярно» и прикладывался маршрут следования. Каждый батюшка, получив письмо, прочитывал его, если нужно было, расписывался в ознакомлении, если считал нужным, переписывал, и отсылал дальше по маршруту любым способом – с попутчиком, со специально посланной от церкви подводой, а то и сам запрягал лошадь и отвозил письмо к соседу, чтобы, кстати, обсудить его содержание.

Первые шутеи отца Сергия, которые он в шутку называл «окружными посланиями», были направлены к усилению пастырской деятельности духовенства. В них он советовал больше обращать внимания на проповедническую и миссионерскую деятельность. Говорил, что священник не должен быть только требоисправителем, что это тоже нужно, но на этом нельзя останавливаться, важнее всего настоящая пастырская деятельность. Недаром апостол Павел говорил: «Не послал меня Господь крестить, но благовестить». А пророк грозно обличает: «И это псы немые, не умеющие лаять, и это пастыри бессмысленные!»

В это время у него появилось выражение «зауряд-священник». Он объяснял его так: во время войны, когда стало не хватать офицеров, на их место назначались практически опытные унтер-офицеры, не имевшие, однако, достаточного образования; они назывались зауряд-прапорщиками. Так и зауряд-священники годились только на крайний случай, когда некому крестить и причащать. Выше их в своей терминологии он ставил священников в полном смысле слова, которые не только крестили, но и учили, а еще выше – пастырей, которые «душу свою полагали за овец своих».

Он предлагал сообщать, сколько проповедей кем было сказано в течение Великого Поста, рекомендовал обмениваться лучшими проповедями или даже присылать их к нему, чтобы ими могли воспользоваться и другие. Советовал больше работать над собой, полнее используя церковные библиотеки, имевшие много ценного материала, о котором иные батюшки иногда даже не подозревали. Настойчиво рекомендовал вести такой образ жизни, чтобы являться примером прихожанам.

– И не забывайте, – заканчивал он, – что лучшая академия всякого священника в переднем углу перед иконой.

Сам он широко пользовался этой академией. Если бы даже его близкие не видели, сколько времени проводит он за молитвой, об этом достаточно свидетельствовал бы его молитвослов с потрепанными пожелтевшими листами его любимых канонов и акафистов. Когда нижние уголки листов от постоянного переворачивания истирались чуть не до самых букв, отец Сергий начинал переворачивать за верхние уголки; через некоторое время и их постигала та же участь.

Но если отец Сергий сидел дома, это не значило, что он мало был связан с округом. Наоборот, отчасти потому он и оставался на месте, чтобы все желающие могли его застать. К нему чаще прежнего стали приезжать священники, даже такие, которые никогда раньше не бывали. Ехали и миряне со всех концов округа – и из Липовки, и из Никольского, Брыковки, Кольцовки. Из Брыковки приезжал, между прочим, тот крестьянин, который прошлым летом в первый раз в жизни решился переправиться на лодке через Волгу и попал вместе с отцом Сергием в бурю. Он сам напомнил: «Батюшка, помните, как мы с вами тонули?»

Чаще всего заходили посетители из Дубовского, здесь рядом. Приходили навестить родных или пробирались в Хвалынск, а по пути заглядывали к островскому батюшке, посетовать на упорство своего батюшки, отца Федора, попросить совета в каких-нибудь семейных делах.

Вслед за ищущими справедливости появились скандалисты и бестолковые, жалующиеся на священников из-за мер, явились как-то и из Березовой недовольные слабым голосом отца Григория. Отец Сергий старательно объяснил, что священника нужно ценить не за голос, а за убеждения, смотреть, не самочинник ли он, не обновленец ли. Отец Григорий как раз показал себя в этом отношении лучше большинства. А что голос слабый, так он старше всех в округе, кроме екатериновского батюшки, и у них же, в Березовой, состарился.

Один из недовольных заявил, что отец Григорий и служит не по уставу, во время отпевания не открывает Царские Врата, как это делается в Острой Луке.

– Так это я делаю не по уставу, – возразил отец Сергий. – Нигде не написано, чтобы открывать Царские Врата, просто в Острой Луке был такой обычай. Мне, когда я приехал, он понравился, я тоже стал так делать, а в уставе этого нет.

И снова объяснения, на этот раз того, что в разных местах существуют различные местные обычаи, не узаконенные уставом. Если это обычаи благочестивые, то священник может следовать им, – даже лучше следовать, незачем ломать то, к чему народ привык, – но может и не следовать. Вот здесь, и в Острой, и в Березовой, есть обычай после пасхальной заутрени, когда священник христосуется с прихожанами, обходить вокруг села с иконами и с пением: «Христос Воскресе!..» Обычай хороший, а все-таки, если бы сюда поступил новый батюшка и не разрешил брать иконы, его можно было бы просить, уговаривать, а не требовать – в уставе этого нет. А открывать Царские Врата при погребении в Березовой и никогда не было принято, так что нечего этим смущаться.

Из Левенки были несколько раз. Зимой, закутавшись в шали и тулуп чуть не до потери человеческого образа, приезжала женщина, особенно жалевшая семью Седнева, а незадолго до Пасхи, в самую ростепель, когда не проедешь ни на санях, ни на колесах, явился верховой, да не простой крестьянин, взгромоздившийся на лошадь, а настоящий кавалерист. Он и при встрече с отцом Сергием повел себя как военный – вытянулся и гаркнул во всю мочь: «Здравия желаю, ваше преосвященство!»

– Ну, мне до преосвященства-то далеко! – с легкой улыбкой возразил отец Сергий, благословляя его.

Только этот человек и мог решиться на трудный и опасный путь за 35 верст по дороге, перерезанной бесчисленными крутыми, налитыми водой овражками со скользкими склонами. Его погнала крайность: они все сделали, что могли, из того, что советовал отец Сергий, – ходили по селу собирали массу подписей за Седнева и против Апексимова, но сельсовет ничего не хочет принимать во внимание и не разрешает общего собрания. Да и староста, ставленник Апексимова, конечно, всегда на его стороне. А Пасха подходит. У них и поблизости некуда поехать помолиться, ближайшие села – Орловка и Липовка – тоже обновленческие. Вот народ и упросил его съездить еще раз к благочинному посоветоваться.

К сожалению, и отец Сергий ничего не мог ему посоветовать. Он мог только обещать еще раз побывать у них, когда просохнет и установится дорога. Но это будет уже после Пасхи.

Кроме приходских и окружных дел, у отца Сергия была и своя, семейная забота, забота о том, как дать детям образование. Над этим, заглядывая в будущее, он думал давно, но осенью или еще весной 1923 года вопрос встал ребром: мальчики кончили четыре класса сельской школы, хоть и с опозданием, так как в голодный год в школе почти не было занятий, да и потом они шли кое-как. Что предпринять дальше? С Соней все обошлось. После двух с половиной лет в Епархиальном училище она занималась дома самостоятельно, провела зиму в школе недальнего села Васильевки, потом опять дома. Осенью 1922 г. Филарет Евгеньевич, брат отца Сергия, предложил поместить девочку у него, чтобы она хоть год могла проучиться no-настоящему привести в систему свои знания и получить документ об окончании средней школы. Теперь это было сделано, а о дальнейшем, конечно, и мечтать не приходилось. Но с мальчиками и так не поступишь, им нужно учиться несколько лет, их не подбросишь, совесть не позволит. А главное, опасно в самые важные годы, когда формируется характер и убеждения, выпустить их из-под своего надзора. Наташе тоже в сельской школе нечего делать; она давно читает лучше старших учеников, а писать грамотно там не научишься: новая молоденькая учительница сама полуграмотная.

Поговорив с Соней, отец Сергий решил, что они будут учить детей сами. Наташа отдавалась безраздельно на ответственность сестры, а с мальчиками занимались поочередно. Отец Сергий взял на себя богословские предметы и математику, а Соне на первое время достались история, география и естествознание.

Этой зимой приезжие и свои прихожане частенько заставали благочинного с учебником алгебры или физики в испачканных мелом руках, а выкрашенная черным лаком голландка сверху донизу бывала исчерчена кругами, треугольниками или алгебраическими формулами. Иногда, при появлении гостей, они стирались, иногда поспешно заканчивались или оставлялись для того, чтобы кончить после, на свободе. Если приходили свои, – позвать батюшку отпеть, окрестить, причастить больного, – урок продолжался под руководством Сони. Постепенно, когда стало понятно, что у отца Сергия не найдется времени для регулярных занятий, он окончательно передал эти предметы дочери, оставив себе только богословские. По вечерам, в присутствии всей семьи, читались и толковались избранные места из Библии. Через отца Иоанна добыли некоторые учебники для семинарии, и занятия шли применительно к семинарскому курсу.

Мальчики занимались вместе, и это было невыгодно для Миши. Здоровый, ловкий, в полевых работах начавший уже обгонять своего отца, в умственном отношении он не мог сравняться с физически совсем слабым Костей. Это не значило, что у него не было способностей; впоследствии, в школе, когда братья были приняты в разные классы, Миша в своем шел в числе первых. Но его отвлекали многочисленные интересы и занятия, свойственные живому, сильному подростку, и он еще продолжал оставаться полуребенком. Костя же, по необходимости и склонности живший почти исключительно умственными интересами, за последний год значительно повзрослел, стал серьезнее и, конечно, начитаннее ребят своего возраста. Это был уже не тот мальчик, который увлекался Айвенго и Майн Ридом и мог целыми часами декламировать «Бородино», «Полтавский бой» и стихи о Суворове. Теперь он принципиально не хотел учить стихов, считая их пустяками, и увлекся книгами из отцовской библиотеки и теми, которые отец Сергий доставал для себя. Правда, он еще не дорос до творений Иоанна Лествичника и Феофана Затворника, которые все больше и больше привлекали отца Сергия. Косте больше нравилась подробная, в несколько томов, история вселенских соборов, философские статьи в старых журналах и тому подобное. Читал он с поразительной быстротой. Еще прошлым летом, до пожара церкви, устроившись в тени на паперти, он глотал одну книгу за другой и хвалился перед Мишей и Соней, что прочитал в день триста пятьдесят, четыреста страниц. Однажды ухитрился прочитать даже пятьсот.

– А запомнил ты что-нибудь? – спросил отец Сергий, услышав это, и посоветовал не торопясь перечитать наиболее ценное из того, что имелось у них.

Теперь он стал внимательнее следить за чтением сына, учил его делать выписки, разговаривал с ним о прочитанном, проверяя и углубляя то, что он понял.

Разумеется, общее развитие Кости отражалось и на его учении, особенно на его сочинениях. Соня плакала, читая описание пожара церкви, сделанное им с такой яркостью, что ей казалось, будто она сама видит все. А другое его сочинение, о книге пророка Давида, отец Сергий читал своим друзьям, и все единогласно признали, что такое сочинение впору написать семинаристу старших классов, а не пятнадцатилетнему мальчику.

Несмотря на такие отзывы и такие интересы, Костя иногда не прочь был совсем по-мальчишески поозорничать. По вечерам он дразнил Наташу.

В эту зиму семья отца Сергия жила в церковной сторожке, где было значительно теснее, чем даже в занимаемом ими в последние годы псаломщическом доме. Наташа спала на сундуке в общей комнате. Как маленькую, ее укладывали спать в половине десятого, когда вся семья, за исключением рано встававшей Юлии Гурьевны, еще занималась за столом своими делами. Едва Наташа начинала дремать, как Костя звал:

– Наташа!

– Что? – откликалась девочка.

– Спи!

Еще не очнувшаяся Наташа снова задремывала, а Костя снова окликал ее. Иногда она успевала заснуть довольно крепко, приходилось окликать два-три раза прежде, чем она отзывалась, и получала в ответ то же самое: «Спи!»

Разбуженная два-три раза Наташа начинала сердиться и пищать, а Костя со смехом оправдывался, что он только уговаривал ее спать. Дело кончалось тем, что отец Сергий замечал шум и, оторвавшись от книги или тетрадей, говорил: «Перестаньте!»

Шалили мальчики и за уроками. Соня, ставшая к этому времени единственной учительницей братьев и сестры, не имела, разумеется, ни педагогических знаний, ни тем более опыта. С Наташей еще дело кое-как шло, помогала разница лет и знаний; а каким авторитетом она могла пользоваться у братьев, когда была старше их всего на три-четыре года, а знания ее не превышали того, что они сами могли прочитать в учебнике? Готовясь к следующему дню, девушка сидит до двух-трех часов, встает с головной болью, но от этого урок не становится интереснее, он так же остается пересказом более или менее хорошо выученного урока. Мальчики скучают, слушают невнимательно, надеясь на книгу. Иногда, придравшись к неточному выражению Сони, а то и учебника, поднимают смех.

Учительница начинает нервничать, ее нервность передается ученикам, – урок превращается в ссору.

Через некоторое время обе стороны как будто успокаиваются, но урок становится еще неинтереснее.

Вот тут мальчики и пускают в ход то, что они называют молнией: выждав момент, когда сестра не смотрит на них, они быстро высовывают языки и снова прячут. Это и есть молния. Конечно, если бы Соня увидела это, она бы опять разволновалась, но в том-то и соль, чтобы она не увидела. Зато видит Наташа, сидящая рядом со своими уроками. От нее братья не скрываются. Наташа до глубины души обижена за сестру, она громко возмущается, иногда даже плачет, но не говорит, в чем дело, чтобы не подлить масла в огонь.

Наконец уроки кончаются. Мальчики торопятся на улицу, к своим занятиям, а Соня подходит к бабушке.

– Я не понимаю, что с ними творится. Раньше они такими не были, – с грустью говорит она.

– Нужно быть спокойнее, деточка! Ты сама слишком нервничаешь, а потому не можешь и их взять в руки. Придется потерпеть: в этом возрасте мальчики все становятся такими. Это переходный возраст. Со временем это пройдет, отвечает Юлия Гурьевна, от души жалея всех четверых.

– Со временем… – вздыхает Соня. – А сколько же должно пройти времени!

Соне не нужно было готовиться в священники. Она не писала сочинений, хотя старательно прочитывала учебники по церковной истории и основному богословию. В свободное время она занималась другим. Прожив одиннадцать месяцев в Самаре и не раз сталкиваясь там с неверующими, она остро почувствовала, что не имеет в этом отношении никакой подготовки и почти не может отвечать на их возражения. Возвратившись домой, она обратилась за разъяснениями к отцу, читала то, что он рекомендовал. Но даже и для отца Сергия это была новая тема: материалов против безбожия, можно сказать, не было, приходилось по крохам собирать самим. Отец Сергий уже начал это дело и был доволен, когда и Соня заинтересовалась им.

Неизвестно, каким путем дошла она до мысли перечитать все книги и журналы, имевшиеся хотя в небольшой (всего один шкаф), но достаточно громоздкой церковной библиотеке. Отец Сергий не мог порекомендовать ей такого кропотливого труда, но одобрил, когда она сама вызвалась.

– Может быть, и для меня что-нибудь полезное найдешь, – сказал он.

После пожара церковный книжный шкаф стоял в сарае около сторожки. Книги и журналы, переплетенные и непереплетенные, были свалены там как попало; у отца Сергия не хватало времени привести их в порядок. Соня разобрала все и начала читать с наименее обещающих. Скорее перелистала, чем прочитала «Епархиальные ведомости» и «Приходской листок», более внимательно просмотрела «Церковные ведомости» и «Миссионерское обозрение», в которых нашлось немало интересных статей на разные темы и кое-что по занимавшему ее в данный момент вопросу, и с жаром набросилась на «Голос Истины», на раздел «За веру и против неверия».

Некоторые статьи там (видимо, тоже первая проба) были наивные, примитивные, но и вопросы, которые имела в виду Соня, тоже не отличались большой глубиной, и ее эти заметки удовлетворяли. Скоро она заметила, что не может удержать в памяти всего, и начала делать выписки, сначала коротенькие, в несколько слов, потом более длинные. Отец Сергий, следивший за ее работой, посоветовал делать выписки на отдельных листочках плотной бумаги, чтобы можно было подбирать их по темам. Сам он тоже делал выписки, конечно более капитальные, из более солидных книг, но иногда, просмотрев Сонины листочки, выписывал из них и в свои тетради.

Не он один занимался этой работой. Подобный материал становился все необходимее. Выписки делали и отец Григорий, и отец Иоанн, и некоторые другие; делились друг с другом впечатлениями, обменивались материалами.

В 1924 году как-то особенно хорошо звучали паремии в Страстную субботу. В этот день женщины обыкновенно готовились к празднику, мужчины торопились наладить сельскохозяйственный инвентарь, чтобы сразу же после праздника выехать в поле, и потому в церкви бывало немного народа. Даже в маленькой новой стояли свободно, и так хорошо слушалось. Правда, и в прежней церкви чтение было отчетливо слышно, но в этой в эти дни казалось, что Николай Потапыч стоит рядом и читает так, что вкладывает в душу каждое слово.