Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Глава 30
Пожар

Новое несчастье произошло неожиданно. Было 25 ноября, канун Георгиева дня. В этот день впервые истопили печи в церкви. Около четырех часов вечера сторож Ларивон зашел к отцу Сергию за ключами от церкви и за разрешением звонить. Он ушел обычной своей медленной походкой и вскоре вернулся неловкой рысцой.

– Батюшка! – задыхаясь, проговорил он. – В темнице что-то дымно!

Отец Сергий, читавший перед иконами вечернее правило, торопливо снял епитрахиль.

– Беги! – уже на ходу сказал он.

У церкви мирно беседовали несколько человек, заблаговременно пришедших к вечерне. Ларивон мимоходом сказал и им: «В темнице дым», – и бросился к лестнице, с которой только что спустился.

На бегу он обдумал, сообразил, где мог начаться пожар. Не в темнице, как называли темное помещение между вторым и третьим ярусом колокольни. Нет, в нее дым нашел снизу. Вернее всего загорелась крыша или обшивка стены, там, где к ней близко подходит печная труба.

Из окна второго яруса по легкой приставной лестнице Ларивон выбрался на крышу, открыл запорошенный снегом люк, через который можно было добраться к опасному месту. Люк тесный, пришлось сбросить толстый стеганый пиджак, чтобы пролезть в чердачное помещение между потолком и крышей.

Так и есть! Дым валил именно отсюда, из отверстия в обшивке около трубы.

Если бы Ларивон, пролезая в узкий люк, не сбросил пиджака, он в первую минуту еще мог бы им плотнее забить отверстие, чтобы хоть ненадолго прекратить доступ воздуха к огню и дождаться, пока тем же неудобным путем, которым пробирался он сам, доставят два-три ведра воды. Пока огонь, заглушаемый дымом, едва тлел, этого было бы достаточно. Но он на минуту растерялся, в это время густой черный дым, собравшийся под крышей, шапкой повалил из люка. Из отверстия в обшивке взметнулись языки пламени. Пламя затрещало, засверкало, охватывая сухой смолистый лес. Теперь уже тремя ведрами ничего не поделаешь, если бы даже они чудом очутились наверху. Ларивон одним прыжком выскочил из люка.

– Звони всполох! – отчаянно закричал он.

Два колокола ударили враз, в полную силу. И внизу, у веревки часового колокола, и наверху у большого, уже стояли наготове люди, раскачав предварительно тяжелые языки, ожидая только этого крика. Перегоняя друг друга, беспорядочно и торопливо, полетели над селом тревожные звуки. Страшен такой звон. Он говорит о внезапно налетевшей беде, когда нужна помощь срочная, немедленная и когда не очень-то надеются, что она поспеет вовремя…

Когда-то давно на прибрежной полосе сел от Духовницкого до Софьина, полосе, в которую входила Острая Лука, какой-то, теперь забытый, рачительный начальник позаботился о необходимых мерах борьбы с пожарами. На площадях в центре каждого из этих сел были построены «стойки» – легкие пожарные вышки, а около них пожарные сараи, где хранились ручной насос и одна или две бочки. Рядом, в тесной конюшне, целое лето дежурили две очередные лошади, а нанятый обществом «стойщик» должен был находиться тут же в любую пору дня и ночи. Правда, не всегда так бывало. Все еще помнили, как несколько лет тому назад, в самый сенокос, сгорело шесть домов, а стойщик в это время ездил на дежурных лошадях за сеном. Его тогда грозили бросить в огонь, во всяком случае избили бы, если бы он не спрятался. Но это был исключительный случай.

Тогда, когда строились стойки и приобретался пожарный инвентарь, были приняты и другие меры. Еще в двадцатых годах на воротных столбах многих домов были прибиты небольшие таблички с изображением ведра, топора, багра, вил, лопаты, а то и бочки для воды. С этими предметами хозяева домов должны были при первой тревоге спешить на пожар – все село представляло как бы регулярную пожарную дружину. Порядок этот давно уже полностью не соблюдался, на пожар бежали кто с чем вздумал, но все-таки добрая привычка укоренилась: в случае пожара большинство мужчин бежали тушить не с пустыми руками, а кто мог, приезжал с бочками. Да и нельзя было иначе, не на стойщика же надеяться, много ли он один сделает. Его дело – поднять тревогу и привезти насос.

Словом, летом, в самое опасное время, кое-какие противопожарные меры, по возможности, принимались. Зимой пожары тушили снегом, работая одними лопатами. А вот осенью… осенью было хуже всего. Снег еще только припорошил землю, лопатой его не подхватишь, озерца за огородами затянуло тонким льдом, заехать на него с бочкой нельзя – не выдержит, а въезжать по-летнему – прямо в воду, – насмерть простудишь себя и лошадь. Может быть, и нашлись бы такие, которые и себя не пожалели бы, как-нибудь сумели бы достать воды, да какой толк? Так можно тушить крестьянские дома, а не церковь. Пожарный насос еще годился, когда нужно было помыть стены церкви изнутри, а на крышу струя воды не доставала. Да и вообще примитивные сельские насосы не приспособлены для работы в мороз, вода в шланге замерзает. И во всем селе не было достаточно высокой лестницы, по которой можно было бы взобраться на крышу церкви. А скоро уже и вообще ничего нельзя было поделать. После у некоторых и появлялись какие-то соображения, может быть и ценные, но использовать их можно было только в самом начале пожара. Момент был упущен.

Отец Сергий всегда сам активно участвовал в тушении пожаров, работал и распоряжался другими. Тем яснее видел он, что церковь обречена, хотя горела еще только часть крыши. Он поспешно вошел в алтарь, в последний раз положил земной поклон перед престолом, приложился к нему. Потом снял покрывавший его большой шелковый платок и начал быстро складывать в него сосуды, дарохранительницу, маленькое Евангелие, в которое вложил антиминс; разоблачил престол и жертвенник и тоже свернул все в узел. Бегом отнес святыню домой, предупредил оставшихся там Юлию Гурьевну и Наташу, чтобы на всякий случай собирали вещи, взял топор и, прибежав снова в церковь, начал отдирать доски – разбирать по частям престол и жертвенник.

Не он один работал в храме. Все трое церковных дверей были открыты настежь, и в них торопливо сновали мужчины, женщины, подростки. Бегом выносили хоругви, подсвечники, облачения, вынутые из иконостаса и киотов иконы; несколько человек с усилием несли большое распятие, другие помогали отцу Сергию снимать Царские и боковые врата, отрывали от иконостаса резные позолоченные украшения, выламывали половицы. Работали быстро, споро, стиснув зубы, едва сдерживая слезы. Если бы с такой быстротой, с такой энергией работать в другом месте, заливать огонь, растаскивать пылающие бревна!.. Пусть бы не удалось ничего вынести из церкви или вызволить бы только самое необходимое, лишь бы отстоять стены! Но не выходит так. Огонь как будто не торопится, он точно уверен, что добыча от него не уйдет, но как быстро он распространяется! Церковь уже полна дыма, уже пробиваются в разных местах красные языки… А они, мужчины?.. Они выламывают доски из пола и выносят последнюю рухлядь из кладовой…

Отец Сергий работал вместе со всеми, пока ему не сказали: «Нужно выходить, опасно». Выходя, он еще раз оглянулся на опустошенный алтарь, так хорошо видимый в зияющие отверстия, где час тому назад закрытыми дверями и иконами, на ободранный иконостас, на провалы в полу… Около него стояли люди, торопили. Может быть, некоторые из них разделяли поверье, что священник не имеет права выйти из горящей церкви, что он должен сгореть с ней, если его не выведут насильно. Один он мог упустить момент, задержаться в церкви дольше, чем это допускала хотя бы относительная безопасность.

Площадь была полна народа. Большой колокол звонил недолго – на колокольне опасно, но в часовой били, сменяясь до тех пор, пока от жара стало невозможно стоять. Сколько раз вот так беспокойно и тревожно гудели эти колокола, предупреждая о грозящей опасности, приказывали: «Спасайте!» Сегодня они сами звали на помощь, кричали из последних сил, но никто не помог им, и они замолчали, покорились своей участи.

На крыше сторожки виднелась одинокая фигура крепкого молодого мужика с лопатой в руках. Он то сбрасывал залетавшие на крышу «галки» – горящие головни, то лопатой разравнивал снег, который ему кидали снизу. Снега было мало, да и тот быстро подтаивал от жара. Люди с трудом соскребали тонкий слой, сохранившийся за сторожкой с противоположной от церкви стороны, таскали лопатами чуть не от школы. Мальчишки лепили большие снежки и тоже кидали на крышу. У школы, у всех домов, выходивших на площадь, тоже хлопотал народ – хозяева и добровольные помощники. Как всегда во время сильного пожара, ветер разыгрывался. Хорошо еще, церковь стояла посреди большой площади, окруженная с двух сторон садами. И то на следующий день одна хозяйка обнаружила, что в шерсти стоявшей на дворе лошади выгорела порядочная плешина – на нее попала «галка». «Галка» должна была пролететь через всю площадь, над школой, через улицу с примыкавшими к домам огородами, мимо небольшого озерца и тогда только попала на спину злополучного лысанки.

А в начале прямой линии, конечной точкой которой оказалась спина Лусатого, в каком-нибудь десятке шагов от церковной ограды стояла сторожка, и на ней, четко выделяясь на огненном фоне, чернела человеческая фигура. Время от времени человек хватал пригоршню снега, жадно глотал его, торопливо облеплял им плечи, спину, шапку и опять бросался скидывать новую головню. «Старообрядец, а смотри, как отстаивает, словно свою, – говорили в народе. – Если бы не он, сторожка давно бы занялась».

Поспешно сложив в узлы наиболее ценное имущество, Юлия Гурьевна, сопровождаемая Наташей, решила пойти за ворота, посмотреть на пожар. Еще в сенях они услышали громкий треск и рев огня, крики работающих на пожаре, плач женщин. Лицо Юлии Гурьевны выразило страдание. «Нет, не могу», – сказала она и, возвратившись в комнату, крепко прикрыла дверь и подошла к окну.

Звонили всполох и в Березовой, и в Дубовом. Могли бы и не звонить. И без звука набата, на одно только зарево, так же отчаянно мчались бы оттуда помощники. Да что пользы в их помощи! Если сначала еще пытались что-то делать около церкви, скоро к ней стало невозможно подступиться.

Колокольня пылала, как огромный факел, стройная и теперь, и грозно-прекрасная. Из распахнутых тяжелых, обитых железом дверей, из окон главного купола вырывалось пламя. «Матушка! Кормилица! Красавица ты наша!» – рыдали женщины.

«Б-у-у-м-м-м!»

Это сорвался большой колокол. Ломая перекрытия, раздувая пламя, с треском и гулом пролетел он вниз, ударился о землю, загудел в последний раз. За ним упал второй.

Далеко ли их было слышно? Случалось, что в буран их редкие, размеренные удары доносились с ветром до самого спуска с горы верстах в трех от Духовницкого. Сколько людей спас в буран этот звон… В летний полдень далеко в полях люди слышали двенадцать ударов и садились отдыхать. Но лучше всего звучал он пасхальной ночью, когда небо темное-темное и торжественное, а свежий морозный воздух пахнет влажной землей и молодой травкой.

Батюшка, не пора звонить? спрашивал сторож. В Дубовом ударили.

– Ударили? Ну, звони и ты.

Сторож шел на колокольню, раскачивал тяжелый язык, с силой ударял о край колокола; бил сильно, часто, почти как сейчас, но в том звоне не было тревоги, он звучал победной радостью. Начинали звонить и в Березовой. Звуки благовеста трех церквей красиво переплетались в чистом ночном воздухе. Если Пасха была поздняя и Чагра успевала залить луга, по воде звуки разносились чуть не до самой Волги, мягкие и могущественные.

Теликовка – в восьми верстах от Острой Луки. Тех, других колоколов в ней не слышно, слышно только один. Иная заботливая хозяйка выйдет на улицу посмотреть, что делается кругом, услышит далекий звон, перекрестится и скажет: «В Вострой звонят, сейчас и у нас начнут».

А то еще был тревожный звон, который ни с чем не спутаешь. Дон-дон-дон… дон-дон-дон… дон-дон-дон… По этому звону сбегались все, особенно женщины, бросая любое дело… Да что уж вспоминать!

А далеко ли разнеслись последние призывные звуки колоколов? Далеко ли был слышен их предсмертный стон? Едва ли. Он был заглушён шумом пожара.

Жара становилась все нестерпимее. Свободное пространство вокруг церкви все увеличивалось, но нескольким попечителям, взявшим на себя наблюдение за порядком, все казалось мало. Они ходили по внутренней стороне народного кольца, напирали на него, просили:

– Потеснитесь, пожалуйста, по силе возможности! Еще, еще, как можно подальше! Того и гляди, колокольня упадет, в какую сторону неизвестно, долго ли до греха!

Колокольня упала на запад, через дорогу, к полосе садов. Обрушилась, подняв столб искр и пламени, разбросав далеко в стороны горящие «галки», засыпав площадь толстым слоем раскаленных углей. Снова зарыдали, запричитали и притихшие было женщины. Плакали и мужчины, скупыми, суровыми слезами.

Затем рухнула крыша. Церковь превратилась в громадный, бесформенный костер, потом в такую же громадную кучу тлеющего угля. Народ постепенно расходился, наконец остались только дежурные, приставленные следить за тем, чтобы пламя опять не раздуло.

Отец Сергий, который несколько раз забегал домой успокоить женщин, зашел опять и немного погодя снова вышел, захватив с собой Наташу. Была уже глубокая ночь, а он все стоял и смотрел на мерцающие угли. Тяжелые, как ртуть, крупные слезы катились у него из глаз и капали на землю.

Погоревали, погоревали и опять взялись за дело. Порядок известный: погоришь, так хоть в ниточку вытягивайся, а опять стройся. Хоть конуру какую-нибудь, а все нужно. Так было и с церковью. Выборные прошли селом по сбору, набрали амбар хлеба на предстоящие расходы. Давали не только православные, а и некоторые старообрядцы; увидев проходившую подводу, окликали выборного и выносили пудовку зерна. Из соседних сел тоже «дохнули», чтобы приехали собирать к ним, и тоже помогли неплохо.

Конечно, о постройке такой церкви, как прежняя, нельзя было и думать: средств мало и настоящих строителей не найдешь. Даже леса не достанешь. Раньше ездили «в верха», пригоняли по Волге плоты на постройку домов, но на это нужны наличные деньги, а с хлебом, тем более зимой, куда сунешься?

Решили послать «стариков» в ближайшие степные села, где еще много было больших домов. Опытные «старики» облюбовали и приторговали почти новый дом шесть сажень в длину и три в ширину. Уцелевший после пожара церковный фундамент был шесть на шесть сажен, значит, придется поставить на нем дом поперек, вырезать середину восточной стены и пристроить алтарь из обыкновенного амбара, а к задней стенке, у выходящего к сторожке угла, добавить небольшие сени и тем ограничиться.

Как раз в это время услышали, что в Пугачев приехал вновь посвященный епископ Николай (Амасийский). Отец Сергий с кем-то из попечителей съездил за благословением на закладку церкви. По первопутку несколько десятков подвод выехали из Острой Луки за разобранным уже домом и к вечеру привезли его. Свои же местные плотники, а потом кровельщики и печники взялись за работу. Весной надеялись быть опять со своей церковью.

Несколько времени отец Сергий составлял черновик большого письма, потом усадил Костю переписывать его в двух экземплярах. Оно предназначалось для более богатых сел – Дубового и Теликовки, их просили уступить погорельцам какие-нибудь, хоть маленькие колокола.

Костя засел за переписку с воодушевлением. Ведь это действительно нужное дело. Конечно, во время пожара и он, и Миша, по мере сил, помогали, да ведь угоди на взрослых! Нет-нет, кто-нибудь и крикнет: «А ну, уходите! Чего вы здесь путаетесь! Не дай Бог, пристукнет чем-нибудь!»

Теперь никто ничего не скажет. Сам папа дал работу. Костя сидел за папиным столом и тщательно выводил букву за буквой.

Письмо начиналось словами: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом…» И правда, отец Сергий плакал, когда писал, да и у Кости буквы вдруг исчезали, когда он вспоминал, что они потеряли.

В ответ на письмо получили два колокола – в 7 пудов, надтреснутый, и, кажется, в 4 пуда. Когда расчищали место для церкви, нашли зарывшийся в золе самый маленький и самый звонкий колокольчик. («Теперь мы его будем звать колоколо[26]26
  Так звали самый большой колокол.


[Закрыть]», – печально шутил Ларивон.) Он упал на подушку из золы и углей, немного в стороне от главного пожарища, не разбился и не расплавился, как его старшие собратья, сохранил прежний серебристый звук. Еще через год удалось приобрести колокол в 12 пудов. И этому уже были рады.

Всю зиму молились в сторожке. Служили вечерню, утреню, часы и обедницу Причащать детей возили в Березовую Луку. Взрослые редко причащались в мясоед, обыкновенно ждали Великого Поста. Постом во всех окрестных селах служили три недели: первую, четвертую и Страстную. В 1923 году погорельцам уступили Березово-Лукскую церковь на вторую, третью и пятую недели.

Это было необыкновенное говенье. Рано утром, почти еще ночью, в домах зажигались огни. Хлопали калитки, соседи стучали друг другу в окна, собирали попутчиков. Одни за другими растворялись ворота, скрипя полозьями, выезжали со дворов дровни. До Березовой недалеко, да по дороге попадаются волки, поэтому ехали обозами, по нескольку подвод, бросив в передок дровней топор на случай нежеланной встречи. Дорогой соединялись с обозами из других частей села, ехали тихо, благоговейно, перекидываясь только самыми необходимыми словами. Когда поднимались на гору к селу, а то и когда уж подъезжали к церкви, там начинался звон.

Служил свой батюшка, отец Сергий, на клиросе стоял псаломщик Николай Потапыч со своими островскими чтецами и певцами, а все чего-то не хватало. И колокол в Березовой не такой, дребезжит, и в церкви никак не найдешь себе удобного места. Нет нигде больше такой церкви, как была в Острой! Недаром некоторые со вздохом и скорбной гордостью рассказывали: «Когда в Самаре собор строили, с нашей церкви план-то снимали!»

Справедливость этого утверждения была более чем сомнительна, но вот что было несомненно: иконы первого, основного яруса в иконостасе являлись копиями с икон в Духовской церкви Троице-Сергиевой Лавры, и притом неплохими копиями. Сам умея рисовать, отец Сергий мог и потребовать от художников надлежащего исполнения. Недаром же новый иконостас в 1914 году стоил пять тысяч рублей – очень крупная сумма для сельской церкви.

Вставал вопрос о том, как быть на Страстной неделе и на Пасху. Даже в обычное воскресенье сторожка могла вместить только незначительную часть желающих помолиться, не говоря уже о Рождестве и Крещении. Церковь была еще не достроена, и все же решили с Великого четверга начать служить в ней, опять, как в сторожке, все, за исключением литургии.

В церкви, конечно, тоже было тесно и, благодаря низким потолкам, не хватало воздуха. Приходилось заново приучаться, как держать себя. Бывало, только в исключительных случаях кто-нибудь позволял себе выйти из церкви. Только Великим Постом во время причастия, когда причащалась чуть ли не вся церковь, некоторые выходили отдохнуть на крылечко, да летним утром одинокие хозяйки, приложившись во время заутрени к Евангелию, торопились отогнать коров в стадо.

Теперь сплошь да рядом выходили, потому что кружилась голова. Их место тотчас занимали другие, не попавшие в церковь и успевшие продрогнуть, стоя снаружи около окон. Постепенно начинали дрогнуть и те, что вышли, и опять теснились на крыльце, стараясь проникнуть внутрь. Отец Сергий скрепя сердце мирился с этим, только строго требовал, чтобы никакого хождения не было в главные моменты богослужения, т. е. во время Евангелия, Херувимской и Евхаристийного канона (от пения «Милость мира» до «Достойно есть»). «Если чувствуете, что не можете простоять, – говорил он, – лучше заранее выйдите, а в это время не толкайтесь».

Даже просто стоять приходилось учить. Хотя амвон был всего в одну ступеньку, все-таки с него было виднее, и отец Сергий советовал молящимся вставать не друг за другом, а в шахматном порядке, каждый следующий ряд в промежутках между стоящими впереди. Таким образом, вместо каждых трех рядов вставали четыре, а всего в церковь ухитрялись набиваться до шестисот человек.

И в этом году, и в следующем много внимания приходилось уделять упорядочению коленопреклонений, которые в такой тесноте казались бы нам теперь просто немыслимыми. Отец Сергий говорил, что там, где человек стоит на ногах, он может стоять и на коленях, только нужно вставать точно на свое место, главное, не пятясь, чтобы не прижать к стене задние ряды. Ногам же место как-нибудь найдется.

В конце концов он добился успеха, люди научились вставать на колени. Стояли даже в весеннюю и осеннюю распутицу, когда, как ни вытирай ноги, на них остается грязь, пачкающая соседей. Только девушки, трепещущие за судьбу своих нарядных платьев, додумались надевать под них темные старенькие юбки и ловко загораживались ими от особо опасной пары сапог.