Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

– Ну, согласны? приостановил отец Иоанн речь.

Отец Сергий, не поднимая головы, сделал отрицательный жест.

– Нет, не согласен. Лучше присоединить одного человека в год, но искреннего, чем десять равнодушных и пять лицемеров, которые своим примером отвлекут от церкви еще пятерых.

– А если среди них оттолкнется и искренне желающий присоединиться?

– Искренний не побоится выдержать испытание, которое я им назначаю. Пусть подождет полгода, год, в это время ходит в церковь и ко мне. Когда он докажет свою искренность, я его присоединю.

В глазах отца Иоанна погасли всегда мелькавшие там веселые искорки. Они стали строгими, почти суровыми.

– Жесток человек еси, Илие! не то с укором, не то с уважением проговорил он.

– Я рад, что вы сравнили меня с Илией, – ответил отец Сергий, старательно оттушевывая карандашом рисунок светлой клеенки на столе.

– Следующую проповедь о браках со старообрядцами я начну со слов Илии: «Доколе вы хромлете на оба колена? Аще есть Господь Бог, идите вслед Его, аще же Ваал есть, идите за ним!» Вы и не представляете, как это сравнение меня подбодрило.

Но вы же сами говорите, некоторые уходят в раскол! Голос отца Иоанна чуть заметно дрогнул. – Ведь жалко же людей!

Отец Сергий бросил карандаш и поднял голову. В его светло-голубых глазах светилась печаль и непреклонная воля.

– Вам жалко? А я их крестил, учил, еще родителей некоторых из них венчал, вы думаете, мне не жалко? Но я жалею не только Домашку Ливочкину и Леску Антипа Назарыча, мне гораздо больше жалко других, и жалко, что я давно не додумался до тех требований, которые применяю теперь. Если бы я отказался обвенчать Максима Дурова с его Стешей, он бы до сих пор ходил в церковь, может быть, был бы моим помощником, вроде Николая Сабашникова, а не прятался бы от меня. И у Капишиных, Анюрку Старикову и Лизку Никуткину вероятно, выдали бы за православных. А теперь они обе беспоповки и детей у них крестит какой-то Китай Герасимыч, «наставник», а я их венчал, дал им благословение на жизнь с этими мужьями. Думаете, мне их меньше жалко, чем Леску с Домашкой? А есть одна такая… ее свекровь поедом ела, она не выдержала и перешла к австрийцам, а теперь плачет, бьется, всячески старается не ходить в моленную, а открыто порвать боится. Постом договорится как-нибудь с матерью, прибежит к ней попозднее и меня позовут, я ее исповедаю и причащу, и ребят всех бабушка ко мне приносила миром помазывать. А чем это кончится? Сама-то она долго ли выдержит такую жизнь, не говоря уже о детях, их она сохранить не сумеет. Я бы не знаю, что отдал, чтобы этих браков не было.

Эти слова были сказаны так горячо, с такой болью, что дальше продолжать спор стало невозможно. Оба друга помолчали несколько минут, потом заговорили совсем о другом. Оба опять оживились, загорячились, и, как всегда, когда отец Иоанн собрался наконец уезжать, у обоих оказалось столько непереговоренного, важного, неотложного, что они останавливались и говорили и в дверях, и на крыльце, и надолго еще остановились на улице, один уже сидя в тележке, а другой облокотившись на нее. Смирная лошадь, обмахиваясь хвостом, покорно ждала, а они все говорили и говорили. В опустевшей комнате на исчерченной здесь же брошенным карандашом клеенке, на которой еще валялись не убранные после обеда крошки, чернели тщательно написанные четким овальным почерком отца Сергия слова:

«Душа моя скорбит смертельно!»

Глава 42
Половодье

Чем чаще виделись отец Иоанн и отец Сергий, тем больше им друг друга не хватало и тем труднее было расставаться при встречах. Этим и объясняется то, что однажды, во время разлива в 1926 году, отец Сергий сам решил перевезти приятеля через воду. Узенькая, с бродом по колено речка Чагра, извивавшаяся среди лугов и кустарников, а ближе к Волге исчезавшая в чаще деревьев, каждую весну совершенно скрывалась под массой воды, заливавшей все окрестности настолько, что в самом узком месте, между Острой Лукой и Дураковкой, ширина «пролива» приближалась к полутора километрам. В это время отец Иоанн, приезжая к другу, оставлял лошадь у знакомых в Дураковке, а сам шел на берег и ожидал первого, направлявшегося на лодке «на ту сторону», прося захватить его. Так он мог поступить и на обратном пути, и если отец Сергий вызвался перевезти его, так это потому, что они еще не обо всем переговорили. Для того же, что с ними пошли все четверо детей отца Сергия, причин было несколько. Во-первых, кому-то нужно было грести; во-вторых, интересно до конца дослушать разговор двух друзей; и, наконец, кто же откажется лишний раз прокатиться на лодке, если есть возможность?

Выезжали из небольшого озерца с громким названием Ильмень, тихим заливом врезавшегося в берег за огородами Можар – улицы, где жил отец Сергий. Когда подъехали к острому мысу, за которым открывались залитые водой луга, в лодку подсел попутчик, крепкий, здоровый мужчина, и сразу же взялся за весла. Это оказалось большим счастьем, может быть, спасло всем жизнь при возвращении: молодежь не устала раньше времени.

Пока переезжали на ту сторону, пока прощались и под прикрытием высокого берега выезжали на открытый простор, оказалось, что ветер, и сначала довольно заметный, еще усилился; по воде загуляли крупные беляки. Притом в начале пути был сильный гребец, а сейчас гребли Соня и шестнадцатилетний Миша. Вдвоем, на недальнем расстоянии они, пожалуй, стоили и побольше одного мужчины, но у них не хватало выносливости. Они начали быстро уставать, а разгулявшаяся на почти пятнадцатикилометровой шири Волга считалась только с сильными. Вдобавок они гребли неравномерно – Миша сильнее налегал на свое весло. Если бы не было ни руля, ни волн, лодка при таких гребцах шла бы не вперед, а описывала бы широкий круг, как колесо с неравномерно стесанным ободом. И это еще не так страшно, только труднее рулевому, вынужденному выправлять недостатки гребцов. Хуже было то, что ветер дул в бок лодки. Не было никакой возможности плыть туда, откуда выехали, подставив волнам борта; одного сильного удара волн было бы достаточно, чтобы опрокинуть лодку. Отец Сергий правил к противоположному концу села, даже чуть правее, ближе к Волге, и то лодка разрезала волны наискось; они ударяли не прямо в нос лодки, а несколько сбоку, по правому борту. Конечно, все, кроме, может быть, Наташи, понимали, что положение серьезное. Года четыре тому назад, когда дети, возглавляемые Соней, попробовали было выплыть из Ильменя примерно в такую же погоду, у нее хватило ума понять опасность и вернуться. Но тогда ответственность лежала на ней, да и гребцы были меньше и слабее. Главное же, все-таки, заключалось в том, что с ними был папа. Он правил рулем. От рулевого в бурю зависит жизнь и смерть остальных. Папа – хороший рулевой, хотя и слабосильный, а главное, он ПАПА, все четверо верили ему безгранично и были почти спокойны. Сам же отец Сергий знал только то, что вернуться невозможно, что он смертельно устал, но ему непременно нужно сохранить внешнее спокойствие: если кто-нибудь, испугавшись, сделает лишнее движение, они пропали. И он, напрягая все внимание и все силы, следил, чтобы лодка не повернулась бортом к волнам, и думал, как тогда, четыре года назад, когда узнал, что дети отправились на лодке в Березовую: «Все четверо сразу!»

Миша немного плавает, но до берега, конечно, не доплывет, остальные не плавают совсем. Кого спасать, если лодка опрокинется?

Он напряженно всматривался в разбушевавшийся простор, легким движением весла поворачивал лодку чуть больше наперерез каждой набегавшей волне и снова выравнивал путь, направляясь по-прежнему несколько правее села.

Еще недавно на этом направлении был островок, высокая грива, которую почти никогда не заливает. В 22-м году, а может быть и в 20-м, они с Соней, отправившись в ветреную погоду осматривать рыболовные снасти, отсиживались на нем. А два дня назад пастухи, стерегшие там жеребят-двухлеток, взбудоражили все село – островок заливало. Испуганных водой жеребят с большим трудом удалось переправить вплавь за лодками; теперь над островком около трех метров воды.

Лодка скользила уже мимо села. Слева сзади остался острый обрывистый мыс, давший название селу; потянулись полузатопленные огороды. Нужно поворачивать. Господи! Кого спасать, если опрокинемся?

Отец Сергий дождался, когда очередная волна пронеслась мимо лодки, и повернул. Теперь волны ударяли уже в корму, тоже немного с правого борта, но все же положение лодки было правильное. Впереди показались колья затопленного плетня. Только бы не напороться, не пробить лодку! Впрочем, тут уж можно дойти вброд. Еще немного, и лодка врезалась в берег. Подоспевшие мужики помогли вытащить ее повыше, подальше от воды, привязали к яблоне, чтобы не унесло до тех пор, пока ветер уляжется и лодку можно будет перегнать на прежнее место. Вода так сильно прибывает.

Вода в 1926 году прибывала необыкновенно. Никто не помнит такого большого половодья, граничащего с наводнением. Даже в церковной летописи ничего подобного не было записано. Волга не ограничивалась теми жертвами, которые сами неосторожно лезли к ней, она забиралась в села, разрушала и сносила постройки. На расстоянии сотен километров вдоль Волги у ее берегов дежурили катера, шлюпки, рыбацкие лодки, перехватывали плывущие по реке избы, снимали с них окоченевших, перепуганных людей. Случалось, что плыли только перекосившиеся срубы, спасать там было некого, трупы их обитателей всплывали где-то в другом месте. Около Самары, Покровска и других городов, на залитых водой запасных железнодорожных путях стояли целые составы, приспособленные под жилье оставшимся без крова жителей прибрежных слободок. В окнах и дверях вагонов виднелись детские головки, висело мокрое белье. Шлепая по колено в воде, женщины выходили на берег, готовили на кострах обед.

Острая Лука находилась в стороне от главного русла, там дома не разрушало, люди не погибали, но и там разлив принял невиданные размеры. Считалось нормальным, что во время половодья из села можно было выехать только одной дорогой, а иногда даже и не дорогой, а в объезд ее, через пески. По этому пути, уже за песками, перед подъемом на увал, приходилось переезжать вброд через неширокую долину. Если вода стояла невысоко и сама не заходила в долину, там нарочно прорывали канаву, чтобы полая вода освежила узкое, длинное озеро Мартышечье, по высокому восточному берегу которого зеленели «дальние» сады. Если вода не зайдет в озеро, земля у корней деревьев не напитается влагой, озеро летом зацветет и пересохнет, задохнутся живущие среди камышей и осоки караси.

В 1926 году сады были залиты надолго, так что гордость остролукцев сладкая, почти черная вишня-украйка полностью вымокла. Брод стал глубоким, вода разлилась по пескам, коровы с пастбища брели по колено, а где и по брюхо – в воде; пастухи сгоняли их в тесную кучу, чтобы какая-нибудь, отбившись, не ввалилась в яму. Многие коровы ночевали на площади, потому что их дворы были отделены еще более глубокими озерами и оврагами. Хозяйки из высоко расположенных, но окруженных водой улиц вечером и утром приезжали доить коров на колодах и снятых с петель воротах. Ворота и плотные, не пропускающие внутрь воду колоды-кормушки для скота заскользили по улицам и задворкам, заменяя гондолы в селе, неожиданно превратившемся в Венецию.

Сначала поднялось и залило все мосты длинное, перерезавшее все село озеро Язев, потом, разрезая село на части, налились мелкие, обычно сухие овражки и долочки, а затем начало затоплять и улицы. Жители пытались бороться, окружая дома и дворы земляными насыпями, но вода все поднималась. Тогда на колодах и воротах (лодок не хватало) начали перевозить на другие улицы повыше домашнее имущество, кур, поросят. Поросята не боялись воды, и, случалось, бойкий хрюшка вырывался и с визгом плыл обратно к дому, опережая хозяина, догонявшего его на своем неуклюжем судне. Некоторые уходили из домов только, когда вода начинала выпирать полы. Иногда это случалось среди ночи.

В разгар половодья незалитой оставалось около трети села. Почти в каждом доме теснились две-три семьи. Жили в половнях, на гумнах, в пожарном сарае, в школе; две семьи ютились на широком, крытом школьном крыльце. Когда вода спала, оказалось, что в домах и банях размыты печи, обвалились погреба и колодцы, всюду нанесло разного мусора.

Избы держались, но амбары и бани иногда срывались с места и плыли, подгоняемые незаметным на первый взгляд течением. Хозяева, с помощью соседей, на лодке догоняли их, отводили на буксире поближе к прежнему месту и покрепче привязывали к деревьям.

Отец Сергий сначала перенес свой пчельник с дальнего конца огорода ко двору, потом перетащил ульи на противоположную сторону улицы, в сад одного из прихожан. Там, за домами, вдоль всей улицы тянулась неширокая, но довольно глубокая долина. Весной в ней собиралась снеговая вода, поившая корни яблонь и ягодных кустарников, но в половодье ее никогда не заливало, она была изолирована со всех сторон. Неожиданно вода прорвалась там, где не думали, на окраине села, и быстро начала заливать долину. Отца Сергия, как на грех, не было дома. Пока его нашли, вода поднялась настолько, что ульи пришлось перевозить на безопасное место при помощи лестницы, превращенной в плотик, причем отец Сергий и помогавший ему старик-пчеловод ходили сначала по пояс, а потом по грудь в воде. Когда очередь дошла до последних, выше всех стоявших ульев, вода уже подбиралась к леткам.

При этом знавшие привычки пчел обратили внимание на мелкий, но интересный факт. Только крайность может заставить пчеловода перенести улей днем, когда пчелы разлетелись за взятком. Пчелы примечают не улей, а место, на котором он стоит. Если днем передвинуть улей хотя бы метра на два, возвратившиеся с добычей пчелы уже не найдут его и будут кружиться на старом месте, а потом и совсем растеряются. В другие ульи их не пустит бдительная охрана, в чужой улей могут принять только молодых, в первый раз вылетевших и заблудившихся пчелок. Остальных охранники вежливо подхватывают челюстями за крылья и «выводят под руки», точно милиция пьяного буяна. Если пришельцев много, то на помощь являются пчелы, занятые работой внутри улья, и начинается борьба. На этот раз ничего подобного не произошло. Прилетевшие пчелы, покружившись над водой, садились на любой улей и их принимали. Огород отца Сергия, как и его соседей, был полностью затоплен, вода пробралась даже в сарай. В открытую калитку, ведущую со двора на огород, выставили широкую скамейку с отломленной с одной стороны ножкой. Получились удобные мостки, с которых набирали воду для стирки и мытья полов и полоскали белье. Там было приятно сидеть с книгой или рукодельем, особенно тихим вечером, на закате. Почти круглая чаша Ильменя наполнилась до краев, залила не только капустники, но и сады до самых дворов. Дальше, на север, открывалась водная гладь с зеленеющими, как островки, вершинами осокорей, и за ней маячили старинная церковь и избы Березовой Луки. Вода, как и небо, переливалась разными оттенками голубого, розового и золотистого цветов, и в ней отражались буйно цветущие стоя в воде яблони и вишни; каждую веточку, каждый лепесток можно было рассмотреть в водном зеркале. Пение гнездившихся в них соловьев разносилось по воде особенно звучно и красиво. А ведь вишня вымокла. В этом году она почти не дала ягод, а на следующий и совсем засохла. Сады погибали, радуя глаз своей прощальной красотой.

В последний приезд отца Иоанна разговор получился не совсем обычный – друзья толковали о необходимости собрать окружной съезд. На последнем съезде, собиравшемся в 1923 году Вариным, конечно, не было возможности говорить о чем-нибудь, кроме Живой Церкви, да и с тех пор прошло почти три года. За это время накопилось много вопросов, подлежащих коллективному обсуждению; съезд был необходим. Но для того, чтобы собрать его, требовалось разрешение из Пугачева, требовалось согласовать кое-какие организационные вопросы с местной властью, разослать по округу приглашения на съезд – и все за каких-нибудь шестнадцать-семнадцать дней, чтобы собрать духовенство на единственной свободной от праздников неделе, следующей за Преполовеньем. И не менее необходимо было до того с первыми пароходами съездить в Покровск (Энгельс) к епископу Павлу. Договорились, что туда поедет отец Иоанн, а отец Сергий возьмет на себя организацию съезда.

Съезд был назначен на понедельник 18/31 мая в Острой Луке, ставшей после отделения части сел естественным центром округа. Извещения были разосланы, а вода все прибывала, село оказалось на острове. За священников из сел, расположенных по Чагре, отец Сергий не беспокоился: доберутся на лодках, если не будет бури. Зато легко могло получиться, что приехавшие из степной части округа потолкутся у того места, где дороги уходят в воду, повздыхают или поворчат, и уедут обратно. Во избежание этого, с раннего утра в день съезда у брода дежурил один из попечителей с помощниками, несколькими молодыми мужиками и подростками. Приезжавших знакомили с обстановкой и посылали с ними одного из помощников, чтобы по желанию гостей, проводить их вброд через пески или довести до другой дороги, где на месте затопленного моста, почти в самом селе, курсировала лодка.

На лодке, которой распоряжались Костя и Миша с товарищами, нужно было плыть метров 20–30, но для степняков, видевших воду только в колодцах да в гнилых прудах, где скапливалась снежница, и это казалось страшным. Отец Никита Сидорычев со своими спутниками чуть было не повернул обратно, их едва уговорили другие.

Двое из приехавших привезли сообщения о смерти митрополита Тихона; сразу же после обычных песнопений, которыми всегда открывали съезд, – «Царю небесный» и «Днесь благодать Святого Духа нас собра», – соборне отслужили вселенскую панихиду о почившем.

– Теперь, отцы, прошу ко мне, пообедаем, чем Бог послал, – пригласил отец Сергий после окончания съезда. – Гаврила Сафроныч, и вас прошу, – обратился он к присутствовавшему на заседании съезда председателю сельсовета.

Отец Федор Сысоев поморщился.

– Зачем это? – шепнул он хозяину. – Поговорили бы спокойно в своей компании.

– А чем вы потом докажете, что в этих спокойных разговорах не было ничего противозаконного? возразил отец Сергий. Нет, по-моему, так спокойнее.

Только года два спустя присутствовавшие на съезде оценили правильность его поступка. Тогда отец Иоанн (после перевода отца Сергия в Пугачев), назначенный благочинным, собрал съезд в Дубовом, и Сысоев пригласил на обед одно духовенство. Вскоре и он, и отец Иоанн были арестованы по обвинению в том, что после окончания съезда на квартире Сысоева состоялось незаконное собрание.

Едва гости уселись за стол, как отец Иоанн, во все время съезда бывший как на иголках, заявил:

– Вот что, отцы! Архиерей у нас голодает. Грех нам будет, если мы его не поддержим!

И рассказал, что ему об этом шепнула квартирная хозяйка епископа Павла; рассказала, как был рад епископ, когда он, отец Иоанн, купил ему большой каравай белого хлеба. «С нас никаких отчислений на епархиальные нужды не требуют, так должны же мы совесть иметь и сами догадаться посылать ему».

Некоторые имели при себе деньги и сразу же передали отцу Иоанну, другие обещали прислать. Присылали не только деньги, но и продукты, собранные прихожанами, – масло, яйца, даже муку. После Троицы отец Иоанн повез епископу хорошую помощь. Впоследствии отчисления делались регулярно, и положение епископа несколько улучшилось, хотя и потом он должен был экономить каждую копейку и все-таки нередко сидел без денег.

Глава 43
«Если любите меня, заповеди мои соблюдете»

– Папа, там тебя кто-то ждет, – предупредил Миша отца, возвращавшегося с рыбной ловли.

Отец Сергий открыл калитку. Около столба, на крытом крыльце, поставив между ног палку с серебряным набалдашником и опираясь на нее положенным на руки подбородком, сидел старик определенно городского типа – в пиджаке, со слегка подстриженной седой бородкой. Увидев отца Сергия, он встал и снял фуражку.

– Из Пугачева, член церковного совета кафедрального собора, Василий Ефремович Козлов, – отрекомендовался он вполголоса, подходя под благословение.

– Проходите в комнату, – пригласил отец Сергий.

Василий Ефремович с сожалением оглянулся на оставленную скамейку.

– Может быть, мы здесь поговорим, отец протоиерей, на прохладе, – сказал он.

– Что же, давайте здесь. Садитесь, я только на минутку переоденусь. Сейчас нам чай дадут.

– Мы писали вам. Вы получили нашу открытку? – начал Василий Ефремович, когда отец Сергий вернулся.

– Да, получил.

Действительно, приблизительно за месяц до этого отец Сергий получил открытку от церковного совета пугачевского собора с сообщением, что в соборе освободилась вакансия священника второго штата, и с приглашением приехать в Пугачев на пробу, как желательному кандидату на это место. Отец Сергий показал открытку кое-кому из близких и не ответил на нее, высказав в коротких словах свой взгляд, который ему сейчас пришлось повторить гостю.

– По церковным правилам назначение и перемещение духовенства является делом епископа, – сказал он, – а никак не договоренности между народом и каким-то желательным ему священником. Эти пробы, на которых народ все равно ничего не узнает о кандидате, кроме его голоса, противоречат каноническим правилам и просто оскорбительны. Церковь не базар, а священник не цыганская лошадь, чтобы ему смотреть в зубы.

Василий Ефремыч беспокойно заерзал на месте.

– Напрасно вы так говорите, отец протоиерей, возразил он. Мы, понятно, не лошадь себе ищем, а пастыря. А пробы не мы выдумали, все так делают. И владыка против них не возражает.

– Владыка не может возражать, потому что сейчас такой порядок. Это уж вы сами должны понять и передать решение в руки епископа, который все решит на основании наших церковных правил, установленных апостолами и соборами. И вот есть такое правило – 13-е правило Лаодикийского собора, которое определяет: «Да не будет дозволено сборищу народному избирать имеющих произвестися во священство», – и это очень разумное правило. Священник должен учить, наставлять, добиваться иногда, может быть, того, что народу неприятно. А как же это возможно, если они его сами на собрании выбрали, а завтра, если захотят, выберут другого, не такого строгого? Еще апостол Павел говорил: «БУДЕТ время, когда люди здравого учения принимать не будут, а будут по своим приходам выбирать себе учителей, которые льстили бы слуху». Вот она, ваша проба. Что во время пробы можно узнать? Каков голос да хороший ли оратор, то есть именно то, что льстит слуху. И бывает, до того льстит, что народ услышит такого батюшку с хорошим голосом и начинает уже не просить, а требовать у архиерея: «ДАЙ нам этого, а больше никого не хотим и не примем». А у архиерея-то, может быть, свои соображения, он и этого священника лучше знает и других имеет в виду, и думает о пользе не только этого прихода, а и всей епархии, а ему руки связывают, кричат: «ПОДАЙ нам такого-то, а больше никого знать не хотим». Нет, к епископу не так нужно идти: в крайнем случае, можно просить, что хотели бы мы, если можно, такого-то, а если нельзя, то кого дадите, ваша воля. А лучше с этого прямо и начинать.

– А мы, отец протоиерей, так и сделали! Мы поехали к епископу Павлу и попросили, кого он нам посоветует. Он посоветовал Пентеровского, вас и Фесфитянинова. Тогда мы приглашения разослали. Те два батюшки приезжали, служили пробную службу очень понравились; а все-таки нам и от вас хочется ответ иметь, мы об вас много хорошего слышали.

– От кого же вы могли слышать? – усмехнулся отец Сергий. – Меня в Пугачеве никто не знает. Разве только считать ту старушку, которая мне булочку дала, когда я в прошлом году, возвращаясь домой, зашел мимоходом в собор.

– Да, да! – обрадовался Василий Ефремыч. – И она рассказывала. С Максимом Михеичем, у которого вы ночевали, разговорилась и догадалась, что это вы. Ужаственно вы ей тогда понравились. Худой, говорит, строгий, в лаптях, в ситцевом подрясничке… И преосвященный Павел вас очень хвалил, и от других слышали. Слухом земля полнится!

– Не всякому слуху можно верить, – нахмурился отец Сергий, не любивший похвал. – А вам не говорили, что я человек скандальный?

– Ну уж и скандальный? – недоверчиво повторил Козлов.

– Конечно, скандальный. Уж если я считаю что правильным или неправильным, так буду настаивать на своем, нравится это людям или нет, все равно. А у вас вот, говорят, певчие на клиросе разговаривают и смеются, регент неверующий. Я бы этого не потерпел, а вы будете кричать, что при нем поют хорошо.

– Убрали уж этого регента, отец Сергий, теперь у нас другой, скромный, верующий. А если вы певчих в руки возьмете, так вам никто слова поперек не скажет, все только приветствуют.

– Да у вас, по-моему, не только певчих в руки нужно взять, а в первую очередь церковный совет. Тоже, кажется, много на себя берете. Вот такой серьезный вопрос решаете, приглашаете нового священника, а настоятеля спросили, желает он меня или нет? Ведь ему с новым священником служить, а вы его подписи на письме не попросили. А может быть, он против? Да еще, кажется, он у вас и благочинный? Так это прежде всего его дело. Вот тут могут у вас выходить большие неприятности. Я бы вас постоянно одергивал. Нечего церковному совету в алтарь лезть. Их дело у свечного ящика, а у престола духовенство само разберется.

На лице Василия Ефремыча расплылась довольная, почти умиленная улыбка. От полноты чувств он даже руки к груди прижал.

– Вот нам такого пастыря и надо. Как хотите, отец Сергий, я теперь от вас не уеду, пока вы мне письменного согласия не дадите.

– Ни письменного, ни устного не дам. Я никуда уходить не собираюсь.

– Почему так? – удивился Козлов. Он откашлялся и привстал, собираясь перечислять все преимущества пугачевского собора.

– Как ни говорите, хоть маленький городок Пугачев, а все-таки город. И люди покультурнее, и жизнь не та. Уж у нас вам самому рыбу ловить не придется и в лаптях ходить не будете. У вас дети подрастают, учить их будет удобнее.

– Может быть, это и так, да я никогда прихода менять не буду. Я вам сказал давеча, что я не цыганская лошадь, а теперь добавлю, что и не цыган. И я удивляюсь, как это архиерей предложил мою кандидатуру. Ведь он знает мой взгляд на этот вопрос.

– Какой же ваш взгляд, батюшка?

– А вот! – Голос отца Сергия зазвучал почти торжественно, в этом вопросе заключалось отчасти его исповедание веры. Вы знаете, что при рукоположении священника его три раза обводят вокруг престола и поют те же песнопения, что и при венчании. Так вот, я считаю, что в это время священник повенчался с церковью, именно с той, которая указана в его Ставленой грамоте, и перейти на другое место может только в двух случаях: если епископ сам найдет нужным перевести его или если его выгонят. Переходить по собственному желанию на другой приход так же недопустимо, как менять жену.

Василий Ефремыч хитро прищурился.

– А вас, отец протоиерей, в это село посвящали? Как будто бы я слышал, что нет. Ушли же вы с первого прихода!

– Меня оттуда выгнали, – просто сказал отец Сергий.

– Все-таки вы, батюшка, обдумайте хорошенько, – продолжал убеждать Козлов. Он выпил уже бесчисленное количество стаканов чаю с медом, весь раскраснелся и от чая, и от волнения, не продвинулся вперед ни на йоту, но продолжал уговаривать, хотя и он, и собеседник уже по несколько раз повторили свои доводы.

– Мне нечего обдумывать, – повторил отец Сергий с терпением, выработанным беседами с раскольниками, и, нужно сознаться, с большим, чем ему бы хотелось, волнением. – А если бы я и стал взвешивать, все равно мое решение было бы в пользу Острой Луки. Я здесь служу двадцать лет, сроднился со всеми, знаю каждого, кто чем дышит. Здесь я схоронил четверых детей и жену и сам собираюсь, когда придет время, лечь рядом с ней.

– А если архиерей вам прикажет? – вдруг спросил Василий Ефремыч.

– Приказание я, конечно, должен был бы выполнить, но думаю, что против моего желания он меня не переведет.

– Ну так вот, напиши мне это слово! – оживился Василий Ефремыч, от волнения переходя на ты. – Мне больше ничего не надо, поеду и расскажу верующим и архиерею все, как есть, только напиши это слово!

– Да зачем же писать? Епископ Павел и так знает, что я не могу нарушить его распоряжения, – пытался протестовать отец Сергий, но Василий Ефремыч впился в него мертвой хваткой, и было видно, что он не отстанет, пока не добьется своего. Отец Сергий взял лист бумаги и, перекрестившись, начал писать. Василий Ефремыч тоже перекрестился, но молились они о противоположном.

В письме отец Сергий кратко изложил все то, что говорил, и в конце добавил: «ЕСЛИ епископ сочтет необходимым, ради пользы дела, перевести меня в пугачевский Воскресенский собор, я подчинюсь его распоряжению, но сам желания не выражаю и хотел бы лучше остаться в Острой Луке».

– Ты только последнюю букву зачеркни, – снова заволновался Козлов, когда отец Сергий прочитал ему письмо (он имел в виду вторую половину фразы после «но»), – только эту последнюю букву зачеркни!

На этот раз, сколько он ни спорил, ему ничего не удалось добиться. Отец Сергий подписал, сложил письмо и передал гостю со словами:

– Еже писах, – писах[36]36
  Что я написал, то написал.


[Закрыть]!

Правда, раньше он спросил тещу и детей, присутствовавших при разговоре, согласны ли они с тем, что он написал. А как они могли быть не согласны, если думали все одними словами и болели одними печалями? У Миши на этот раз печаль была так велика, что он подал голос за изменение другой «буквы» письма – о безусловном подчинении. Но он и сам понимал, что смысла этих слов изменить нельзя, значит, формулировка безразлична. Он кончил тем, что забрался на сеновал и, несмотря на свои семнадцать лет, наплакался там до того, что весь вечер ходил с красными, опухшими глазами.

Через несколько дней пришло письмо от настоятеля собора, протоиерея Моченева. Он тоже подтверждал приглашение.

А еще через некоторое время, в субботу после Успения, было получено письмо епископа Павла. Он писал, что общее собрание верующих Воскресенского собора произойдет в воскресенье 18 августа, и предлагал отцу Сергию прислать к этому времени заявление с согласием на переход.

– Це дило треба разжувати! – сказал отец Сергий, скрывая под шуткой свое волнение.

Но Соня уже завладела письмом и, посмотрев на даты, сказала, тоже взволнованно:

– Нечего тут и разжевывать, и писать нечего. Собрание будет завтра.