Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Глава 26
Утрата

1920 г.

Юлия Гурьевна приехала на Сретенье, которое в этом году приходилось на воскресенье перед Масленицей. Печальная это была встреча. Приехала она осунувшаяся, постаревшая на несколько лет и сразу же после первых приветствий уединилась с дочерью в дальнем уголке комнаты. Даже отца Сергия не было с ними. Наташа подошла было со своими неотложными рассказами, но бабушка отправила ее, сказав, как показалось малютке, строго и с досадой:

– Пусти, Наташенька, не мешай!

Так и прошептались весь вечер одни.

На следующий день Евгения Викторовна уже не поднялась. Зная, что теперь дети и без ее наблюдения будут сыты и под присмотром, она как будто сразу потеряла силу бороться с болезнью. Боли стали еще мучительнее. Только горячее немного успокаивало их, поэтому голландскую печь, около которой стояла кровать больной, раскаляли до того, что одеяло, случайно касавшееся печки, прогорело, на нем образовалось несколько круглых дыр. Евгения Викторовна, в одной сорочке, садилась на маленькую скамеечку так близко к печке, как только могла терпеть. Едва печь немного остывала, больная вплотную прижималась к ней спиной, а еще через некоторое время приходилось открывать наружную дверь. Этим способом пользовались некоторое время и после того, как больная перестала вставать сама и ее приходилось поднимать и усаживать, что становилось все труднее и труднее.

Отец Сергий съездил к врачу, летом направившему Евгению Викторовну в Самару, и тот, расспросивши о состоянии больной, прописал морфий. «Единственное, чем мы можем помочь теперь, это заглушить, хоть на время, боль», – сказал он, дал лекарство и сам не поехал, бесполезно. Приняв порошок морфия, больная засыпала на несколько часов, а чуть только просыпалась, боли начинались снова; она терпела некоторое время, потом опять принимала порошок и опять засыпала, но с каждым днем, с каждым разом просыпалась все скорее и скорее. Есть она совершенно не могла. Стоило пропустить глоток самой легкой пищи, даже воды, как боли усиливались и к ним прибавлялась мучительная рвота. Вполне понятно, что к началу Великого Поста она дошла до такого состояния, что ее приходилось ворочать, вернее слегка поворачивать, то на спину, то на левый бок, – ей казалось, что в новом положении боли будут легче.

Было ли это действительно успокоение или самообман, он продолжался недолго, скоро больная снова просила повернуть ее. К 13 февраля дошло до того, что переворачивать приходилось каждые 10–15 минут. Днем еще находились добровольные помощницы, приходившие проведать больную, а ночью весь уход за больной и за шестимесячным Сережей падал на Юлию Гурьевну и отца Сергия. А ведь шла первая неделя поста, длинные службы и исповедь. Исповедь начиналась со среды. В этот день с утра исповедовались глухие, с которыми приходилось кричать на всю церковь или разговаривать через переводчиков; за ними шли дети школьного возраста и кое-кто из старушек. В четверг исповедники подходили беспрерывной вереницей; хорошо, если отцу Сергию удавалось соснуть часа два перед заутреней. В пятницу и субботу обыкновенно не удавалось и этого; дойдя до изнеможения, отец Сергий заходил вздремнуть всего на 15–20 минут.

В это тяжелое время несколько женщин решили отложить говенье до четвертой недели, а сейчас предложить свои услуги по уходу за больной и ребенком. С их помощью больной в четверг последний раз сделали поясную ванну с массажем – средство, предложенное недавно приехавшей учительницей. Евгения Викторовна ухватилась за него с последней надеждой молодой женщины, которой так хочется жить, жить для мужа и детей, да и для себя тоже.

Ванна вместо получаса продолжалась на этот раз пять минут, и все-таки, когда больную поднимали, она потеряла сознание. Поднялся переполох, вызвали из церкви отца Сергия. Правда, матушка быстро пришла в себя, и он опять пошел исповедовать.

А вечером Евгения Викторовна уже снова попросила позвать мужа.

– Хочу благословить детей, – сказала она, когда отец Сергий пришел.

Дети по очереди вставали на колени в узком промежутке около кровати, и мать осеняла их образками, которые подавал отец Сергий. «Помогай бабушке заботиться о младших», – сказала она Соне. «Слушайтесь бабушку, не шалите», – говорила мальчикам. Только пятилетней Наташе ничего не наказала, подняла ее, когда малютка по примеру старших хотела было опуститься на колени, прошептала: «Маленькая моя девочка!» – и, осенив ее образком преподобного Серафима, на минутку привлекла к себе. Потом осенила образком и поцеловала личико спящего Сережи и подняла глаза к Родниковской иконе.

– Матерь Божия, Тебе поручаю их, будь Ты их матерью!

* * *

В пятницу обедали во втором часу. Юлия Гурьевна только что подала на стол кашу, когда Евгения Викторовна, неподвижно лежавшая на своей кровати, вдруг подняла исхудавшую руку и медленно и истово начала креститься. Старшие встали из-за стола и подошли к постели, за ними встали и дети. Больная что-то беспокойно зашептала, указывая на детей, и, когда муж переспросил ее, повторила громче: «Пусть они едят!»

Соня подошла к столу, взяла ложку и сделала вид, что жует, но, заметив, что взгляд матери неподвижно устремлен в какую-то далекую точку, подошла и встала в ногах кровати. По другую сторону, тоже в ногах, стояла Юлия Гурьевна. Младшие дети разместились вдоль кровати. Старая бабушка Наталия Александровна сидела на стуле чуть позади Юлии Гурьевны и Сони. Стул ей подала какая-то из столпившихся женщин. Отец Сергий сидел на своей кровати у самого изголовья жены, слегка склонившись к ней. Сколько раз сидел он так у изголовья других больных! Умирающая то опускала руку, то начинала опять креститься.

– Еничка, ты умираешь? – с болью и тревогой вырвалось у отца Сергия.

Она не ответила. Немного погодя, он снова спросил:

– Еничка, ты слышишь меня?

– Слышу, – чуть прошептала она.

– Еничка, не хочешь ли еще раз исповедаться?

Не прошло еще двух суток с тех пор, как она исповедовалась и причастилась, и может быть поэтому или потому, что она уже чувствовала себя перешагнувшей какую-то невидимую черту, она прошептала: «Нет…»

Опять все молчали, смотря, как медленно вздымается грудь умирающей, как медленно и широко ложится крест на ее плечи и грудь. И в то же время с какой-то особенной, обостренной ясностью замечались окружающие мелочи. В углу, из-за задравшихся обоев спускается тонкая паутинка, термометр на стене показывает 15° Реомюра, сегодня печку не раскаляли. По щеке отца Сергия скатывается слеза, и он не замечает ее…

Вдруг Евгения Викторовна из последних сил сжала руку мужа.

– Сережа, я боюсь! – вырвалось у нее.

Как и раньше, всю жизнь, так и теперь она видит в нем защитника, более сильного физически и духовно, – руководителя, которому безусловно верит; и сейчас, в тяжелую минуту, именно к нему обращается за помощью. А он ответил, как муж и духовный руководитель, – печально, ласково и с глубокой верой:

Не бойся, Еничка, молись, Господь милостив, Он тебя примет.

Судорожно стиснутые пальцы разжались и сложились в крестное знамение, но рука уже с трудом поднималась. Отец Сергий помог жене еще несколько раз перекреститься, потом осторожно положил ее отяжелевшую руку.

И все с трепетом следили за последними вздохами, как будто было важно, чтобы они еще продолжались, как будто пока умирающая дышала, у живых еще оставалась надежда.

Вот еще один вздох, кажется последний, вот еще один… еще… промежутки между вздохами все увеличиваются… Вот еще один, слабый, чуть заметный… Все с замиранием сердца следят. Проходят две минуты… пять… десять… Отец Сергий осторожно прикрыл полуопущенные веки жены, осенил ее иерейским крестом.

– Спи спокойно, Еничка! Господь с тобой, – и обратил к детям залитое слезами лицо:

– Ну, детки, сиротки вы теперь.

– Вдовец ты теперь, – как эхо отозвалось в груди Сони. Среди стоящих у дверей женщин раздались рыдания. Кто-то завел причитания:

– А и раздорогая ты наша матушка! Покинула ты нас молодым-молодешенька!

Отец Сергий резко повернулся в ту сторону. Глубокая поперечная морщина, пересекавшая переносицу и часть лба, придала его лицу суровое повелительное выражение. Таким он уже бывал иногда в тяжелые минуты жизни, но еще редко. После его все чаще видели таким. И он сказал властно, почти прикрикнул:

– Молчите, не растравляйте мне детей!

Юлия Гурьевна тоже повернулась и вытерла слезы. Ее руки слегка дрожали, как и голос.

– Теперь нужно поискать, приготовлено ли у нее что-нибудь на смерть, – проговорила она.

– Приготовлено, мама мне показывала, вот тут! и Соня вынула из комода узелок с бельем. – А венчальное платье в сундуке.

* * *

Пока несколько старушек, затворившись в передней комнате, обмывали и одевали умершую, кухня и сени наполнились женщинами. Все хотели первыми проститься с матушкой, которую все любили и о смерти которой жалели. И до позднего вечера одни посетители сменялись другими. Подходили, крестились, смотрели на умершую, кланялись ей со словами: «Матушка, прости Христа ради». Некоторые говорили несколько сочувственных слов, но никто не плакал, как не плакал, отерев первые слезы, сам отец Сергий. «Батюшка не велел», – передавали выходящие входящим, и женщины глотали искренние слезы, а мастерицам причитать не пришлось показывать свое искусство.

А отец Сергий уже опять был в церкви, где его ждала толпа исповедников. После того, как умершую одели и положили на столе, он зашел, отслужил панихиду, посидел несколько минут молча, вглядываясь в неузнаваемо изменившиеся дорогие черты, и опять ушел.

* * *

Несмотря на то, что Соня ожидала смерти матери, она никак не могла понять происшедшего. Чем больше она думала об этом, тем меньше укладывалось в сознании, что вот мама ходила, говорила, что-то делала, а теперь лежит неподвижно и никогда не встанет, не откроет глаз, не приласкает ее. Только мгновениями острая боль в сердце давала знать, что она как будто осознала утрату, но боль снова сменялась мучительными усилиями понять, и неизвестно, что было тяжелее.

Младшие дети, конечно, понимали еще меньше. Вечером, укладываясь спать, Наташа весело смеялась и шалила, а мальчики неожиданно поссорились из-за места на полатях. Соня не могла выдержать. Она накинула на голову старый мамин пуховой платок, выбежала в сарай и встала, прижавшись лбом к холодной шершавой стене. От платка пахло мамой, и плечи девочки вздрагивали все сильнее, но она плакала беззвучно: а вдруг папа или бабушка услышат и расстроятся.

* * *

Душа отца Сергия разрывалась. Его влекло домой, к умершей жене, к осиротевшим детям, но между алтарем и выходной дверью стеной стояла толпа, и это тоже были его дети, именно в этот субботний день особенно нуждавшиеся в нем. Отец Сергий говорил, что из всех пастырских обязанностей исповедь – самая тяжелая и физически, и морально, но что в то же время она дает самое большое удовлетворение. Все души открыты навстречу его слову, размягчены трогательными великопостными молитвами и проповедями, непременно говорившимися за каждой службой, и с особенной силой воспринимают все сказанное на исповеди. И отец Сергий не ограничивался перечислением грехов по требнику, он хорошо знал души своих прихожан, которых исповедовал уже пятнадцатый год, и говорил с каждым о том, что было нужно именно этому человеку. А люди стояли часами, ожидая своей очереди, мог ли он оставить их? И мог ли в то же время забыть о том, что делается дома? И, улучив минуту, он заходил домой, садился, понурившись, около гроба и, не отрываясь, смотрел в лицо жены, которое на второй день как-то смягчилось и стало более похожим на прежнее. Потом поднимался, сразу исхудавший и осунувшийся, и усталой походкой шел в церковь.

Впоследствии, вспоминая эти тяжелые дни, он говорил, что физическая усталость и невозможность сосредоточиться на своем горе спасла его, что без этого он мог бы сойти с ума или заболеть, но в тот момент окружающие видели только то, что он изнурен и не может побыть у гроба, и особенно сильно жалели его именно поэтому.

– Хоть бы дали ему наглядеться на матушку в последний раз! – волновались Маша Садчикова, Дуня-Кузнечиха и другие женщины, занятые приготовлением к похоронам. – Что бы догадались отложить причастие до другой недели! Пойти разве, поговорить?

Наскоро одевшись, они отправились к церкви и через некоторое время возвращались возбужденные.

– Никиты Варакина жена сразу с нами согласилась, даже сама нам помогала людей уговаривать, – с торжеством рассказывали они. – А вот баушка Леканида так и уперлась, говорит: «Я всегда на первой неделе молюсь». Уж мы ей толковали, толковали: «Что тебе делать на старости лет, ходи да ходи в церковь, взяла бы да помолилась еще на четвертой неделе». Ничего не слушает, все свое тростит, бестолочь упрямая!

Через некоторое время женщины повторили свою вылазку и пришли расстроенные:

– Батюшка-то совсем из сил вышел, сидит! – почти с ужасом сообщили они.

– Принесли ему из сторожки табуретку, он так и исповедует сидя.

Домой отец Сергий зашел около часа ночи, сказал Соне: «Разбуди меня через двадцать минут», – лег на выставленную в кухню кровать бабушки Натальи Александровны и сразу заснул мертвым сном.

Через двадцать минут Соня подошла к кровати и тихонько окликнула: «Папа!» Отец не пошевелился. Соня встала на колени около постели, тихонько, больше желая остаться незамеченной, чем разбудить, коснулась его волос и позвала чуть погромче. Отец Сергий не слышал, он спал в неудобной позе, не успев даже лечь, как следует. Его брови были напряженно сдвинуты, лоб наморщен, словно и во сне он не забывал о своем горе.

Соня наклонила голову, чтобы слезы, падавшие с ресниц, случайно не попали ему на руку и не разбудили его.

– Пусть поспит еще десять минут, – решила она. Но и через десять минут разбудить не удалось, а через пятнадцать пришлось потрясти его за плечо и позвать по-настоящему громко.

– А? Что? – отец Сергий вдруг проснулся и сразу сел на постели. – Что случилось?

– Папа, прошло уже тридцать пять минут!

– Тридцать пять? Пойду скорее. А ты еще не ложилась? – обратился он к дочери. – Ложись, отдохни!

Одевшись, он на секунду подошел к гробу, на секунду остановился около спящих детей, благословил каждого и ушел.

Соня легла на полу в кухне у самой двери в переднюю комнату. В доме было тихо, все спали, только около гроба горели свечи и читалка негромким мерным голосом читала псалтирь. И Соне вдруг вспомнилось, как в тяжелые минуты жизни, когда отцу Сергию грозила опасность или неприятность, мама брала маленькую русскую Библию и читала вслух псалмы. Это повторялось часто. Потом она начала читать каждый вечер перед сном, и Соня приходила к ней на кровать и слушала любимые мамины псалмы. И сейчас в полудремоте ей показалось, что она слышит голос матери, повторяющий:

«Услышит тебя Господь в день печали, защитит тебя имя Бога Иаковлева. Пошлет тебе помощь от святилища Своего и от Сиона заступит тебя». Как легко и сладко было засыпать под эти слова!

А как переносила смерть дочери Юлия Гурьевна? Как и остальные, она не плакала при людях. Может быть, она выплакалась еще дома и дорогой, недаром все заметили, как сильно она постарела. Нет, выплакаться так, чтобы потом не являлось желания излить в слезах свое горе, она не могла, но плакала, конечно, много; ведь она первая, по получении письма дочери, узнала у профессора жестокий, не оставляющий места надежде диагноз: саркома желудка.

Но сколько же мужества было в этой маленькой, хрупкой женщине, что она ни разу за эти мучительные две недели не выдала своего знания и предоставила остальным постепенно осваиваться с мыслью о неизбежности смерти. И сейчас ее почти не было заметно, но она везде присутствовала, следила за детьми, управляла хозяйством. Уже две недели управляла, но всем, и ей в том числе, казалось, что она взялась за дело только вчера, а до этого времени во главе всего продолжала оставаться исхудавшая до неузнаваемости, измученная болями и голодом женщина, которую каждые десять минут осторожно поворачивали на постели.

Но и с ее мужеством едва ли Юлия Гурьевна смогла бы перенести, если бы знала то, о чем узнала только через год. Почта почти не работала в эти годы, и никто не мог сообщить Юлии Гурьевне, что в это самое время в одной из новосибирских больниц доживала последние дни ее старшая дочь – красавица Наденька. Она умерла через четыре дня после Енички, одна среди чужих, в то время, когда муж ее лежал в тифу в другой больнице, а дети, до возвращения отца, были взяты в детский дом. Да зачтет милосердный Господь этим горемыкам их страдания, а для Юлии Гурьевны ее долгое неведение было счастьем.

Только один раз около гроба громко звучали рыдания, когда приехала Лидия Дмитриевна Смирнова. Не раздеваясь, в шубе и шапочке, прошла она в комнату и разрыдалась у гроба подруги так, как не рыдала осенью, хороня одиннадцатилетнюю дочь. (Этот год был тяжел для окружающего духовенства, в каждой семье кто-нибудь умер.)

Поздно ночью отец Сергий зашел посмотреть на Сережу. Мальчика сразу же после смерти матери перенесли в соседний дом, где когда-то жили С-вы[23]23
  А теперь помещался сельсовет.


[Закрыть]. Там, посредине большой чистой кухни, повесили его зыбку, и здоровая молодая женщина Анна[24]24
  Сторожиха сельсовета.


[Закрыть] ухаживала за ним, как за своим. Ее сын Шурка был ровесник Наташи, и дети и раньше часто забегали к ласковой тете Нюре. Отправляли их к ней и теперь отдохнуть от тяжелой обстановки похорон. Заходила навестить братишку и Соня, и только здесь, с грустью и недоумением, говорила свое: «Не могу понять!»

Отец Сергий погрелся у печки, чтобы не простудить ребенка, и подошел к колыбельке. Сережа был в хорошем настроении, не плакал. Отец Сергий наклонился и позвал его. Мальчик повернул к нему личико и улыбнулся.

– Сережа! – еще раз позвал отец Сергий.

Голос его дрогнул, но он скрыл это, сделав вид, что закашлялся.

– Ну, как ты себя чувствуешь, герой? – Сережа потянулся ручонками к отцовской руке, а тот сидел на подставленной ему кем-то табуретке и играл с ребенком, не замечая, что слезы, как горох, катятся по его щекам и падают на рубашечку сына.

Глава 27
Памятный день

1920 г.

Наступил день похорон, первое воскресенье Великого Поста. Утром в доме опять толпились люди, на кухне хозяйничали чужие женщины. Одна из них погладила Соню по голове, как маленькую, и отрезала ей большой кусок сочня, подсушенного в печи до того, что он местами зарумянился и вздулся пузырями, и уже свернутого, чтобы резать его на лапшу.

Выросшая в деревне Соня любила это деревенское лакомство и частенько, бывало, сидя зимним вечером в кухне, выпрашивала у Тани кусок побольше. Но сейчас была какая-то горечь в том, что полузнакомая женщина дала ей сочень, и в том, что Соня, откусив из вежливости кусочек, вдруг почувствовала сильный голод и вспомнила, что она еще ничего не ела. Стыдясь своих слез, она убежала в мазанку и там, прислонясь к пыльному стенному шкафчику, небрежно брошенному набок, ела и плакала. Вот этот шкафчик, вернее полочка, сколько лет она висела в коридоре большого дома. Мама сама прибила голубоватый тик вместо задней стенки и повесила белую занавеску спереди. Это около него она стояла, смеясь, в летний день, когда здесь, на прохладе, был подан чай; дети все собрались, и только не было папы. Мама тогда окликнула его: «Сережа!» – а маленькая Наташа, сидевшая у стола на высоком стульчике, вдруг обернулась к своей няньке Маше и распорядилась: «Нянька, неси Силожа!» Как все тогда смеялись, и мама веселее всех. А вот теперь ее нет, и даже тик на шкафчике выгорел и порвался, не от ветхости, а насильно, и висит некрасивым, грязным лоскутом.

Сколько воспоминаний, связанных с коридором, где он висел, разбудил старый шкафчик! И везде мама. Вот она варит там варенье… вот, время от времени поглядывая в окно, читает вслух псалмы из маленькой русской Библии… Вот… но почему только припомнился этот маленький и как будто незначительный случай? Мама послала Соню в лавку за кренделями. Связка была большая, а Соня еще маленькая, – сколько ей тогда было? Лет восемь, девять? Наверное, не больше. Связка кренделей тащилась чуть не по земле. Вдруг стая собак, штук пять-шесть, привлеченные видом заманчивой добычи, окружили девочку. Она закричала и, не думая о том, почему так делает, быстро завертелась волчком. Повинуясь центробежной силе, связка описывала около нее большой круг, со свистом разрезая воздух. Собаки опешили и раздвинулись. И в это время в отворенную дверь коридора Соня увидела маму. Всегда степенная, слабая здоровьем Евгения Викторовна, не ускорявшая шага даже когда козы забирались в цветник, а посылавшая вперед Соню или девочек-нянек, сейчас мчалась вихрем, как могла бегать разве быстроногая Соня. Схватив по пути тяжелый деревянный засов от дверей, она выскочила на площадь, отогнала собак и увела с собой плачущую девочку.

И еще вспомнилось. Это было уже недавно, года полтора назад, в субботу. Соня хорошо помнила этот счастливый день. Да, очень счастливый, хотя тогда с утра она чувствовала себя сначала несчастной, а потом чуть не преступницей.

В этот день Соня хотела сходить в соседнее село к подружке Вале и взять новый том Майн Рида на воскресенье. Но пока она мыла пол и убирала в комнате, началась гроза, да какая! Тучи наползали одни за другими, молния сверкала во все окна, гром грохотал с раскатами, с оглушительным треском. Мама беспокоилась о папе, с утра отправившемся с бреднем на озера, а Соню томило свое: нечего читать в воскресенье. Наконец немного прояснилось. Шел только несильный дождичек, и Соня упросила-таки маму отпустить ее. Но не успела она выйти из села, как снова начался дождь, да еще с градом. Соня то пряталась за стенами амбаров, то захлебываясь, пыталась идти навстречу ливню. Наконец и ей стало ясно, что идти нельзя, и она повернула обратно.

В это время впереди сверкнула такая яркая молния, что девочка снова прыгнула за угол амбара, на этот раз от стоявшего вдоль дороги обоза; вместе с молнией у нее мелькнула мысль, что после удара грома лошади метнутся и сомнут ее.

И, действительно, это был гром! Соня весь день после этого чувствовала себя оглушенной. И почти одновременно с этим она увидела дым, а немного погодя и пламя: горела подожженная молнией половня.

Сознавая, что мама беспокоится, девочка побежала было бегом, но ей попалась соседка, тетя Секлетея, с трудом тащившая по грязи полную тележку арбузов. Пришлось ей помогать, хоть сердце стучало: скорей, скорей!

Что только было с мамой, когда она увидела Соню! Она бросилась к ней, обнимала, гладила, словно желая убедиться, что ее дочка жива, целовала, дрожащими руками снимала с нее пропитанное водой платье, вытирала волосы и опять целовала, прижимаясь к ней мокрым от слез лицом.

Скоро по-настоящему прояснилось и пришел отец Сергий с кошелкой рыбы, большим букетом водяных лилий и совершенно сухой. Оказывается, гроза застала его, когда он уже подходил к селу, и он переждал ее в одном из крайних домов. Мама совершенно успокоилась, развеселилась и даже отпустила Соню за книгами.

– Вот какая хорошая у меня была мама! – не столько думала, сколько чувствовала Соня и, глотая соленые слезы, жевала сочень, который дала ей полузнакомая женщина, пожалевшая ее, как ребенка. Даже этот сочень напомнил о маме, хотя она никогда не месила лапши и у нее не хватило бы сил так натереть тесто…

– Соня! – раздалось в сенях.

Она торопливо вытерла слезы и вышла. Как нарочно! Не успеет она уйти, как ее кто-нибудь окликнет!

Она не знала, что отец Сергий, заходя ненадолго домой, оглядывался, ища ее; если ее не было, спрашивал: «Где Соня? – и добавлял, обращаясь к окружающим: – Найдите ее, не давайте ей плакать!»

Ни разу еще за все свое существование Острая Лука не видала такого торжественного богослужения, как отпевание матушки. Одно время, по инициативе отца Сергия, ближние священники собирались то в одном, то в другом селе, когда они по очереди говорили проповеди или проводили беседы. Тогда служили по два, по три священника, в день освящения нового иконостаса даже четыре, а сегодня собралось пятеро, кроме хозяина. Приехал отец Александр Орлов с матушкой, которая до сих пор еще не бывала у С-вых. В первый раз приехал, тоже с матушкой, телековский священник Иванов, недавно назначенный на место умершего прошлой весной отца Димитрия. Отец Петр Комков присоединился к духовенству уже во время выноса.

Раньше всех, конечно, приехал многократный кум С-вых отец Григорий Смирнов со всей семьей. Младшая из дочерей, Сонина подружка Валя, сразу же подсела к ней и плотно прижалась, молчаливо выражая свое сочувствие. Старшие дочери пытались развлечь мальчиков и Наташу. Взрослые разговаривали между собой. Наступило то тягостное состояние, когда все понимают, что надо выносить тело, и когда все откладывают решительное слово. Взглянув в окно, отец Григорий сказал, почти радуясь отсрочке:

– Вот еще отец Иоанн едет!

Отец Иоанн уже года четыре служил в Екатериновке, в десяти верстах от Острой Луки, но до сих пор не был по-настоящему знаком домами с окружающим духовенством. Причиной этого была его матушка, простая, малограмотная деревенская женщина, стеснявшаяся матушек-епархиалок. Отец Иоанн происходил из крестьян и, дав образование дочерям, не мог перевоспитать жену. Сам он много читал, сдал экстерном экзамен за семинарию и не уступал своим сослуживцам, даже превосходил многих из них. Это был беспокойный труженик, не останавливавшийся на достигнутом, миссионер, проповедник и хороший организатор. Епархиальный миссионер Пряхин имел дачу рядом с его домом, и там отец Сергий и отец Иоанн познакомились и довольно близко сошлись. Отец Сергий послал и ему, как и другим соседям, извещение о смерти жены, но не думал, что он приедет, и был рад, насколько мог радоваться в это время.

Отец Иоанн, поправляя свои седые, почти совсем белые волосы, вошел в комнату, помолился перед иконами, поклонился покойнице, по обычаю, трижды расцеловался с отцом Сергием и, не выпуская его руки, сказал, сочувственно глядя на него своими добрыми близорукими глазами:

– Его же любит Господь, наказует!

– Благо ми, яко смирил мя еси, – ответил отец Сергий и, помолчав с минуту, обратился ко всем:

– Что же, отцы? Помолимся!

Трое из присутствовавших священников были старше отца Сергия по службе, но они уступили ему печальную часть – первенствовать при отпевании жены. Нужно сознаться, что, несмотря на всю выдержку, голос его не раз срывался и дрожал, но ведь плакал он не один, плакал весь храм.

Народу собралось больше, чем неделю тому назад, когда хоронили дубовского батюшку, отца Евлампия. А когда гроб понесли из церкви на кладбище, добровольцам из женщин пришлось составить цепь, чтобы толпа не оттирала детей.

Глубокая могила была вырыта рядом с могилой Леночки и других детей.

– Глубоко вырыли, можно было и помельче, – сказал кто-то вполголоса, но отец Сергий услышал.

– Ничего, хорошо, – сказал он, – тут и меня положите.

Кончился поминальный обед, и гости стали разъезжаться, начиная с менее близких. Наконец дошла очередь и до Смирновых, хотя отец Сергий и Юлия Гурьевна несколько раз их удерживали и даже Соня шептала Вале: «Подождите, не уезжайте!» Надвигалось самое страшное: одиночество в доме, откуда только что вынесли самое дорогое. Отец Сергий проводил Смирновых и опять вошел в комнату. Тут царил хаос. Маша Садчикова с другими женщинами мыли посуду и прибирали в комнате, а дети сиротливо жались на скамейке, поставленной к столу, чтобы посадить побольше детей.

Должно быть, в эту минуту отцу Сергию вспомнилось его собственное раннее сиротство, потому что рассказ, которым он попытался развлечь детей, был связан с его матерью.

– Когда моя мама болела, – без предисловия начал он, – а она болела долго, у нее был туберкулез, – ей было трудно чинить белье на всю семью, и она приучила к работе детей. Когда она умерла, мне было девять лет, а мы с братом Еней уже штопали чулки и строчили на машине, и сестра Надя нам немного помогала. Мама, бывало, соберет нас всех, кроме крошечной Симы, около себя, даст тряпочки и иголки с нитками и заставит шить, кому что вздумается. Филаретик был меньше всех, она боялась дать ему иглу, а привязывала нитку к английской булавке; он и сидит вместе с нами, путает что-то. Однажды мама расспросила нас, кто что сшил, посмотрела наши работы, потом спрашивает его: «А ты, Филаретик, что сшил?» А Еня посмотрел на него и отвечает так серьезно:

– Филаретик сшил жареного поросенка.

Дети рассмеялись, даже на губах Сони появилась слабая улыбка. Отец Сергий отвернулся и украдкой смахнул слезу.