Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Глава 33
«Полоса»

– Ну вот, мы почти и дома!

– Да, почти дома, только я не могу идти. Дай мне руку. Почти совсем стемнело, и потому отец Сергий не заметил, что шедшая с ним рядом Соня спотыкается, цепляя за землю заплетающимися ногами. Кругом было сыро, присесть негде, да и досадно сидеть, когда до дома осталось всего с полверсты. Все-таки они постояли немного, потом Соня оперлась на руку отца и они тронулись дальше, причем отец Сергий заметил ободряющим тоном:

– Как-нибудь доберемся. Сегодня у тебя было вполне достаточно причин, чтобы дойти до такого состояния.

Еще ранним утром, когда пароход подходил к Хвалынску, отец Сергий предупредил дочь, что они не пойдут сразу к перевозу, а походят по городу и зайдут к некоторым его новым знакомым. Может быть, придется ее и одну посылать в город, так нужно, чтобы она знала, куда идти.

По грязной от ночного ливня дороге они забрались в горы, на пчельники среди сплошных садов. На одном напились чаю со свежим медом и потолковали о том, где доставать искусственную вощину и нет ли у хозяина знакомого, который бы мог научить сучить восковые свечи (воск в церковь сельские пчеловоды всегда пожертвуют, а мастера нет). На втором посмотрели ульи новой, более совершенной конструкции и прослушали объяснение опытного пчеловода-инструктора, как заставить отроившихся пчел сесть на намеченное хозяином место. Когда после этого возвратились в город и отчистили грязь с обуви и одежды, наступило уже такое время, что не особенно удобно было зайти и к городским знакомым; проезжему, стремящемуся в этот же день попасть домой, простителен и такой ранний визит. Между прочим, побывали и у протоиерея Карманова.

Отцу Матвею Карманову было уже за семьдесят лет, но его светло-русые волосы красивыми волнами спадали ему на спину и грудь чуть не до пояса; хотя и были сильно тронуты сединой, все еще сохраняли свой настоящий цвет. Принимая гостей, он обыкновенно первое время как будто не мог найти темы для разговора; сидел в своем кресле, слабый и безразличный, и бросал только самые необходимые для поддержания разговора реплики. Хорошо, что отец Сергий в первый раз сам побывал у него с Соней; если бы он впоследствии послал ее одну, она могла бы растеряться и уйти ни с чем, подумав, что старик просто не хочет с ней разговаривать. Но, оказывается, посетителям нужно было начинать разговор самим. После того, как ему рассказывали два-три, пусть мелких, но интересных для него факта, отец Матвей оживлялся и начинал рассказывать сам. И иногда оказывалось, что у него в запасе имеются очень ценные новости.

На этот раз у него были известия из Ташкента. Ему только что сообщили, что туда рукоположен новый епископ Лука Войно-Ясенецкий. Это был замечательный хирург, основатель и профессор университета, труды которого были известны за границей. Несколько лет тому назад у него заболела жена, он и сам, конечно, понимал, что состояние больной безнадежно, но все-таки созвал консилиум из знаменитостей, и они подтвердили его диагноз.

«Тогда, – писал корреспондент Карманова, – он встал на колени и дал обещание: если жена выздоровеет, она будет для детей, а он для Бога. Жена поправилась. Войно-Ясенецкий пошел к местному епископу и отдал себя в его распоряжение. Через несколько времени его посвятили в сан священника».

Этот рассказ несколько отличается от официальной биографии архиепископа Луки, где говорится о смерти его жены и о том, что его детей воспитывала посторонняя женщина. Между тем историю исцеления, с другими подробностями, рассказывал много лет спустя один врач-ташкентец. Он подростком бегал слушать проповеди епископа Луки и рассказывал об этом с его слов.

Впрочем, исцеление не предполагает бессмертия. Исцелившаяся могла умереть, даже довольно скоро, однако врачу скорее, чем нам, может быть понятно, что эта отсрочка смерти, пусть хотя бы на год, иногда даже на день, является не случайным улучшением, а настоящим чудом.

«Сделавшись священником, а потом епископом, – рассказывал Карманов, – Войно-Ясенецкий не прекратил и прежней деятельности. На лекции он приходил в рясе и с крестом, в таком же виде являлся и в операционную и только там заменял рясу на халат. В операционной у него иконы, перед операцией он крестится и больных заставляет креститься. Рассказы о его операциях граничат с чудесным».

В письме приведен такой случай. Одна женщина излечилась у Войно-Ясенецкого от какой-то серьезной болезни и безгранично верила в его искусство. Через некоторое время тяжело заболел ее муж. Ему требовалась сложная операция. Жена настаивала, что нужно обратиться к Войно-Ясенецкому а муж не хотел: он молиться заставляет. Тогда жена сама пошла на прием и со слезами рассказала все. Войно-Ясенецкий посоветовал ей молиться, сказал, что и сам будет молиться, и успокоил, что ее муж поправится. Действительно, операция прошла благополучно.

Первые слова больного после того, как он очнулся от наркоза, были: «Молодец Войно-Ясенецкий, как он хорошо мне сделал операцию». Напрасно жена и врач, дежурившие у его постели, уверяли его, что оперировал не Войно-Ясенецкий, а другой хирург, – больной настаивал на своем. Он говорил, что прекрасно помнит, что, как только его положили на стол, вошел Войно-Ясенецкий, сделал ему операцию и сказал, что через две недели он будет вполне здоров[29]29
  Может быть, было сказано и не две недели, во всяком случае, какой-то очень короткий срок.


[Закрыть]. Врач на это только рассмеялся: после таких операций лежат месяцами, но получилось так, как говорил больной. Через указанный им срок он выписался из больницы совершенно здоровым.

– Вот вам человек, а вот – другой, – и отец Матвей рассказал об обновленце Василии Коблове, который незадолго перед тем приезжал не то в Сызрань, не то в Саратов, в галифе, с наганом и… в митре.

Была уже середина дня, когда С-вы наконец подошли к перевозу. Собственно того, что называли перевозом маленького пароходика с двумя баржами-паромами на буксире, в этот день не было, просто у берега ожидали большие рыбацкие лодки, забиравшие человек по 15–20 пассажиров с багажом. Две лодки грузились одновременно. «Батюшка, иди сюда, здесь свои, у нас на том берегу и лошадь есть!» – крикнул от дальней лодки Павел Яшагин, крепкий мужик лет тридцати с небольшим.

Ближняя лодка уже кончила грузиться и пошла вверх по Воложке, в обход острова. Скоро отчалила и вторая и направилась прямиком через остров. Перевозный пароходик с громоздкими баржами не смог бы сейчас пройти здесь, но проток, прорезавший остров, был еще достаточно широк и глубок, и лодочник, экономя время и силы гребцов, направил лодку именно туда.

Как хороша Волга в ясный июньский день! Половодье уже кончается, вода убывает, но все еще стоит высоко. Только несколько дней назад показалась вершина лесистого острова, на восточной стороне его, обращенной к Духовницкому чуть видна из воды длинная песчаная отмель. Мутная волжская вода на солнце сверкает яркими искрами. Лодку чуть покачивает, вода рядом. Хочешь – можно умыться, освежить пропыленное, разгоряченное лицо; можно напиться из пригоршни или запить мягкой мутноватой водой дорожный завтрак: на берегу редко кто ел как следует, торопились закончить дела и переехать на свою сторону, чтобы засветло вернуться домой. Да если и не пить и не умываться, все равно от воды веет свежестью и прохладой, разгоняющей усталость и сон. Когда лодка идет протоком, с берега доносится аромат цветов, распускающихся чуть не в самой воде. Да вон, на отлогом берегу, калина, вон куст шиповника, они в полном цвету, хотя воды около них еще по колено.

Неудивительно, что люди на лодке почти всегда бывают в хорошем настроении. Конечно, если не считать таких, как вон тот «степной» мужик, который всего во второй раз в жизни (туда и обратно) переезжает через Волгу и с тех пор, как вошел в лодку, считает себя обреченным почти на верную смерть. Остальные мирно разговаривают, рассказывают разные случаи. И не беда, если в это время заговорят и о Волге, когда она не такая тихая и ласковая, а бурная и жестокая. Это все равно, что, сидя зимним вечером у жарко натопленной печки, слушать рассказы о степных буранах, засыпающих целые обозы.

На этот раз говорили о двух лодках, перевернувшихся во время бури два дня назад. Одна опрокинулась недалеко от берега, когда ветер уже начал стихать. С нее удалось спасти всех, кроме рулевого, который не сумел вовремя разуться и сбросить толстый пиджак. С другой не спасли никого.

Да, хорошо было ехать протоком, а вскоре после того, как вышли из него, беззаботное настроение нарушилось. Многие, в том числе и остролукские рыбаки, и лодочник, внимательно смотрели на маленькую, с темными краями тучку, показывавшуюся из-за левого берега.

– А ведь туча-то с полосой! – озабоченно сказал кто-то. «Полоса» это шквал, внезапно налетающий среди тихого ясного дня. Обыкновенно он предшествует дождевой туче, которую гонит, и на земле несет с собой целую массу песка и пыли, образующих темную полосу, ограничивающую тучу. Соне года три-четыре назад пришлось однажды попасть в такую «полосу» на берегу, на песках, по дороге из Духовницкого в Острую Луку. Тогда она ехала еще с матерью и их возница, Сергей Евсеич, заметив тучу, выпряг лошадей, поставил их спиной к ветру и укутал их морды мешками, а матушке и Соне посоветовал хорошенько укрыться большим брезентом, покрывавшим повозку, даже сам старательно подоткнул его края. Но и сквозь брезент было слышно, как бушевал ветер, с какой силой бились в брезент поднятые ветром песок и мелкие камешки. А когда все кончилось, с рассеченного лба у Сергея Евсеича бежала струйка крови. Он тоже было завернулся в чапан, сидя на козлах, но испуганные лошади начали биться, грозя опрокинуть повозку; он сошел и успокоил их. В это время ветром подняло доску, заменявшую козлы, и ударило его в лоб.

Вот что бывает на берегу, а на воде…

– Давай, ребята, греби сильнее! – скомандовал Павел Яшагин.

Павел – исконный рыбак, каждый год с начала до конца половодья он день и ночь на воде, попадал во всякие переплеты на десяти-двенадцатикилометровой шири разлившейся по займищу Волги. Не беда, что он небольшого роста, на воде это даже удобнее, зато он плотный, ловкий, прочно сбитый, словно весь состоит из мускулов, и он не может не распоряжаться, если видит, что лодочник растерялся.

– Ну-ка, наши, рыбаки! А духовницкие есть? Садитесь в весла, по двое на весло, еще двое берите доски со дна, гребите, может быть, еще доплывем.

Быстро, но осторожно, чтобы не раскачивать лодку, обменялись местами. Павел сел за руль. Рулевым в бурю должен быть самый опытный. Часто только от него зависит судьба судна. Лодка полетела с такой быстротой, на какую только способна тяжелая рыбацкая посудина. Вот она уже на середине Волги, вот пройденная полоса воды стала значительно шире оставшейся. Берег заметно приближался.

Но и ветер не ждал. Вода сначала покрылась легкой рябью, потом на ней заходили волны, сначала мелкие, потом все крупнее и крупнее; верхушки волн запенились, и скоро вся поверхность Волги, покрытая «беляками», напоминала кипящий котел. Разгулялась погодушка!

– Разуйтесь, кто может, – предупредил Павел, – и лишнюю одежонку снимите. Если лодка перевернется, держитесь за борта, не за доски. От лодки оторветесь – пропадете.

Соня сидела на боковой скамейке недалеко от рулевого и наблюдала, как постепенно краснеет его лицо. Как и все, она разулась, да что толку? Легко сказать: «Держитесь за лодку!» – для этого все-таки нужно выплыть на поверхность, а она плавает как топор (именно это сравнение почему-то вертелось в голове). Папа умеет плавать, он, конечно, попробует спасти ее, но с его ли силами бороться с такой стихией! Он и один-то едва ли сумел бы выплыть, а вдвоем они оба непременно погибнут. Одна надежда на святителя Николая, помощника бедствующих на воде. Святителю отче Николае Милостивый, помоги!

И не одна только она молилась!

– Греби! – кричал Павел, и лицо его из просто красного становилось пунцовым.

Гребцы делали отчаянные усилия, но лодка шла все тише, сопротивление волн и ветра все увеличивалось. А уже недалеко осталось. Уже видна кучка людей, столпившихся на крутом берегу и наблюдавших за нами. Рассмотреть еще никого нельзя, только белые пятна лиц. Видно, а яснее не делается, расстояние не уменьшается. Лодка как бы замерла на одном месте.

– Не доплывем, – сказал кто-то из гребцов.

Нужно поворачивать и на остров гнать парусом. Ну, Павел! Хорошо говорить поворачивать, а как подставить волнам борт лодки? Вот когда жизнь семнадцати человек зависит от рулевого!

– Держись, – кричит Павел. – Хозяин, готовь парус! Ребята, навались! Ровнее! Правая греби, левая табань! Готово. Парус скорее!

Но лодочник совсем растерялся. Неизвестно откуда взявшийся узел застрял в блоке, снасть заело, парус поднялся только наполовину. Лодочник дергал веревку, но ничего не получалось.

– Ничего не выходит, видно, нам пропадать, – всхлипнул кто-то.

– Двое кто-нибудь замени его, – изо всех сил крикнул Павел. – Один управляй парусом, да держи крепче, чтобы не вырвался. А другой попробуй еще, может, удастся поднять, как следует. Таким растяпам только на лодке и плавать! – зло бросил он в сторону хозяина.

Повернутая по ветру лодка понеслась с утроенной быстротой, разрезая волны. Но Павлу все было мало. «Сильнее греби! – командовал он. Нам одно спасение волны перегонять. Сильнее! Ровнее греби, не дергай лодку! Раз! Раз!»

Вдруг, подчиняясь отчаянному рывку снизу, узел на блоке проскочил и парус поднялся доверху. Лодка чуть наклонилась и полетела еще быстрее, сделав ненужными усилия изнемогавших гребцов. Ветер еще усиливался, но теперь он только помогал обгонять волны. А не может ли он опрокинуть лодку? Конечно, может, если рулевой или тот, который управляет парусом, допустят неверное движение.

Сильный толчок. Лодка со всего размаха врезалась в песок, и сразу же крупная волна захлестнула ее, закачала, пронеслась от кормы до носа, до нитки промочив тех, на ком еще оставалось что-то сухое. Но люди уже выскакивали в напитанный водой песок, в мелкую у берега воду, вытаскивали лодку подальше на берег песчаной отмели. Отмель большая, но она показалась из воды не позже чем вчера: песок еще мокрый, и поднимается она над уровнем воды всего на 15–25 сантиметров. Немногие сообразили в эту минуту, что было бы, если бы отмель оставалась еще под водой, а их вот так ударило бы о крутой берег острова.

На отмели оставались часа полтора, пока хлынувший ливень прибил волны, и из-за острова вверх по Волге показалось черное пятнышко – та, другая лодка, которая плыла вокруг острова. Тогда вычерпали воду из лодки, поехали, продрогшие, измученные. Один Павел Яшагин оставался в приподнятом настроении и подшучивал над Соней.

– Я смотрел, а она все бледнеет, бледнеет, – говорил он.

Соня молчала. Ей не хотелось оправдываться. Что удивительного, если испугалась молоденькая девушка, когда боялись и все остальные. Она могла бы сказать, что, не понимая степени опасности, догадывалась о ней, глядя на его все краснеющее лицо. Но ничего не сказала. А он добавил: «Если бы перевернулись, я-то никак бы не выплыл, в сапогах».

На берегу их встретили словами: «А мы не чаяли, что вы живы останетесь, думали – все погибнете».

На лошадь, ожидавшую Яшагина и его товарищей, погрузили багаж, а сами пошли пешком. По грязной дороге подвода еле двигалась, и отец Сергий с Соней ушли вперед. Вот как получилось, что они оказались одни в темноте за селом и что отец Сергий не удивился внезапной слабости дочки.

А все-таки она была еще девчонка! Им пришлось-таки немного посидеть на ступеньках большого амбара, в каких-то пятидесяти метрах от дома, чтобы войти домой нормальным шагом. А не успел еще зашуметь самовар, поставленный, едва они пришли, как братья уже утащили Соню смотреть новую церковь… Все они, не исключая и Наташи, обошли церковь кругом, облазали остатки фундамента и проверили прочность новой колокольни на столбах. Правда, когда они вернулись, у Сони были красные глаза и она жаловалась, что их надуло ветром и что она не может глядеть на свет. Вероятно, она испытывала что-то вроде того, что чувствовали старые евреи, когда увидели бедный храм, построенный Зоровавелем, на месте пышных зданий Соломонова храма.

Глава 34
«На страже моей стану…»

Сколько раз уже говорилось о том, как неравномерно распределяются события в человеческой жизни. То идет время тихо, однообразно, так что не только месяц с месяцем, а и год с годом можно спутать. А то вдруг события нагромождаются одно на другое, сталкиваются, как льдины в ледоход, попробуй-ка спокойно следить за их наскоком!

С неделю спустя после возвращения отца Сергия из Самары около полудня к нему пришел сторож Ларивон и сообщил:

– Батюшка, там какие-то два священника приехали, велели за тобой сходить.

– Почему же они заехали в сторожку, а не ко мне? – удивился отец Сергий. – И почему сюда не пришли?

– Не хотят. Приехали из Духовницкого и лошадей обратно отправили. Вперед мою Марью с Матрешей послали попечителей собирать, а потом меня сюда. Говорят – благочинный, а другой вроде брыковский – толстый, красный.

– А, вот что! Ну хорошо, скажи, сейчас иду!

Отец Сергий надел парадный подрясник, спрятал под ним повешенный на шею мешочек с копией Родниковской иконы, с которой он старался не расставаться, особенно если предстояло серьезное дело, истово перекрестился на иконы, громко сказал: «Господи, помоги!» – и вышел. Семейные, мысленно повторяя те же слова, прильнули к окнам.

В сторожке сидели Апексимов, Бурцев и несколько попечителей, живших поближе. Апексимов не начинал серьезного разговора, пока не пришел последний попечитель с самого конца села. Тогда он вынул официального вида бумагу с печатью и протянул отцу Сергию.

– Прочитайте и распишитесь!

– А ну, в чем дело?.. Запретить в священнослужении за неблагоповедение на съезде… священника села Острой Луки Сергея Евгеньевича С-ва… а также священника села Березовой Луки Григория Алексеевича Смирнова и священника села Духовнического Сергея Ивановича Филатова… подписано: Николай, епископ Пугачевский…

Отец Сергий бегло просмотрел приказ, потом внятно, чтобы все поняли, прочитал его вслух, еще раз про себя, точно стараясь запомнить во всех деталях, потом аккуратно свернул и протянул Апексимову Держался он как будто спокойно, только непроизвольно вздрагивал мускул на щеке. Отец Сергий потер его рукой.

– Возьмите, – сказал он Апексимову. – Должен вас предупредить, что вы не в свою епархию заехали. И бумага эта для меня… как бы сказать…

– Филькина грамота, – подсказал Бурцев.

– Я хотел подобрать выражение помягче, но и это подойдет, – ответил отец Сергий. – Может быть, мне пришлют запрещение евреи, татары, беспоповцы или еще какие-нибудь иноверцы. Что же, я всех должен слушать?

– Хорошенько подумайте, отец Сергий, – предупредил Апексимов, принимая строгий вид. – Такая позиция может навлечь на вас крупные неприятности. Я завтра заеду проверить, как вы выполняете распоряжение.

– Можете не заезжать, вы меня все равно дома не застанете. Я буду служить. У нас завтра Рождество Иоанна Предтечи.

– Ну, как знаете. Я этого ждал, потому и собрал попечителей. Слышите, старики, – обратился Апексимов к собравшимся. – Ваш батюшка отказывается подчиняться архиерею, который запретил ему служение. Вы должны на него повлиять.

– Мы в эти дела не мешаемся, батюшка лучше знает, – ответил Иван Ферапоныч Чичикин (тот попечитель, который пришел последним), не вытерпел, добавил: – Значит, архиерей неправильный!

– Вся Чагра[30]30
  Т. е. села, расположенные по реке Чагре.


[Закрыть] одним духом вышита! Апексимов с досадой сунул приказ в папку.

– Я вас предупреждал, что тут не о чем будет говорить, – поддержал Бурцев.

Говорить нам, точно, не о чем. Но раз уже вы заехали, пройдемте ко мне домой, пообедаете, – пригласил отец Сергий.

Он был бледен и точно сразу похудел, но у него еще хватило сил вспомнить об обязанностях хозяина.

– От обеда не откажемся. Мы сегодня еще до солнца выехали.

Оба приезжих поднялись и пошли за отцом Сергием. Попечители нерешительно переглянулись и всей гурьбой тронулись туда же. (Как в те полузабытые дни, когда батюшка встречался на улице с Кузьмой Бешеным.)

– Вы хоть обедать пригласили, – заговорил Бурцев, когда нежеланные гости уселись за стол в тенистом уголке двора, а попечители расположились немного в стороне. – А матушка Филатова нас и на двор не пустила.

– Да уж, духовницкая матушка боевая! – подтвердил один из попечителей.

Разговор не вязался. Апексимов попробовал было еще раз убедить отца Сергия, указав на тяжелые последствия, которые может вызвать его позиция («в Хиву или в Бухару поедете»), но скоро понял, что тот не хуже его представляет возможные осложнения и все же не намерен уступать.

Опять помолчали. Потом Апексимов переглянулся с Бурцевым и спросил, точно спохватившись:

– А лошадей-то вы нам, конечно, дадите?

– Не дадим лошадей, пусть пешком идут, – опять вспыхнул Иван Ферапоныч, но отец Сергий остановил его.

– Не горячись, Иван Ферапоныч. Отправить-то мы их на этот раз, конечно, отправим.

В его тоне ясно слышалось недоговоренное: «С удовольствием отправим поскорее, чтобы только не видеть их, чтобы они больше не возвращались!»

– Будет лошадь, – сказал Сергей Евсеич и обернулся к кучке собравшихся женщин. – Женщины, дойдите кто-нибудь ко мне, пусть запрягут Гнедого, Иванушка пусть поедет. В Березовую, что ли, везти?

– В Березовую.

Ну так Гнедого. До Березовой Иванушка довезет. Он был откровенно доволен, что не придется самому ехать с этими возмущавшими его людьми.

Гости давно уже уехали, но ни попечители, ни женщины не расходились. Словно гнетущая тяжесть, тоска или страх перед неизвестным давили всех. Как будто случилось или грозит новое горе. Все понимали, что от людей, которые недавно были здесь, можно ожидать всего. И хотелось что-то предпринять, лишь бы не сидеть вот так…

– А отец Иоанн, наверное, уж вернулся! – вдруг сказал отец Сергий, как всегда первым взявший себя в руки и искавший, чем бы рассеять общее уныние. – Хоть бы узнать поскорее, что он привез! Если бы не завтрашний праздник, сейчас бы к нему пошел!

– Батюшка, а может, я схожу? – предложил Ларивон. – Без меня как-нибудь отмолитесь. А я на ногу легкий, скоро сбегаю.

– На ногу-то ты легкий, – полушутливо ответил отец Сергий, стараясь не обидеть давнишнего сотрудника, – да язык-то у тебя дубовый. Рассказать-то ничего не сможешь.

– Правда, язык у меня плохой, – согласился Ларивон. Другие тоже не годились, или их не пускали дела.

– А если я пойду? – вступилась Соня.

– Одна! На ночь глядя! Нельзя, возразил отец.

– Я могу завтра чуть свет.

– А через Чагру как? Она еще широкая и глубокая, вброд не перейти. Если бы еще кто пошел, хоть из женщин, вдвоем бы было безопаснее.

Я схожу, вызвалась Дуся Лысова, родственница Ивана Ферапоныча. – Сгоню утром корову и пойдем.

– Ну это другое дело. Вдвоем идите.

Сразу стало немного легче. Поговорили о том, как лучше пройти, и собрались расходиться. Первым вышел было Ларивон, проверить, как убирается в церкви его Марья, не нужна ли ей помощь, но сразу же вернулся.

– Еще какой-то батюшка едет.

– Может быть, отец Иоанн? – обрадовался отец Сергий.

Нет, с другой стороны. Вроде мимо кладбища проехал. На коровах.

Все вышли к воротам посмотреть на нового гостя.

Со стороны кладбища действительно приближалась телега, запряженная парой коров. Из телеги выглядывали две белокурые детские головки, а между ними сидел, несомненно, священник, довольно молодой, с добродушно улыбающимся лицом и редкими светлыми волосами, не прикрывающими уже довольно заметную лысину.

– Отец Алексей Саблин! – воскликнул отец Сергий. – Откуда? Почему не со своей стороны?

Отец Алексей оставил буренок, не торопясь вылез из телеги и отряхнул солому, приставшую к подряснику.

– В Москву ездил, – ответил он, троекратно целуясь с хозяином.

– На коровах?

– Нет, на коровах только из Духовницкого. Вот эти богатыри меня встретили, – он указал на выбиравшихся из телеги двух мальчуганов лет семи-девяти. – Конечно, не один. Попутчик был. С самим патриархом разговаривал, – похвастался он.

– Как так? Где? Да оставьте вы своих коров! С ними-то ваши богатыри управятся, вон как бойко берутся. Ребята, сено вон там в сарае, тащите живее. Где вы его видели?

– В его собственном кабинете, в Донском монастыре.

– Принимает?

Отец Алексей оглянул окружившие его радостно взволнованные лица и удобно уселся на стул, на котором недавно сидел Апексимов. Ему хотелось поскорее поделиться важными новостями, но хотелось и полюбоваться нетерпением слушателей.

– Не только посетителей принимает, – торжественно ответил он, – но и принял управление Церковью.

– Слава Богу!

Конечно, стоило сделать крюк, чтобы, заехав сюда, увидеть эти осветившиеся радостью лица. Да отцу Алексею и самому не терпелось. Если бы не было по пути Острой Луки, он готов был бы останавливать встречных на дороге и рассказывать им.

– Послание от него имею. Митрополит Тихон дал.

– Да не томите, показывайте!

Апексимов был почти забыт, отец Сергий заискрившимися глазами следил, как Саблин достает заветное послание.

«Божиею милостию, смиренный Тихон, Патриарх Московский и всея Руси.

Архипастырям, пастырям и пасомым…»

Все перекрестились, словно собирались слушать Евангелие. Все затаили дыхание. Разве можно пропустить такие слова!

Патриарх писал, что снова принимает на себя бремя управления Русской Православной Церковью. Коротко напоминал уже всем известную историю возникновения обновленчества, подробнее останавливался на нарушении канонических правил при суде над ним, произведенном заглазно. Предлагал всем уклонившимся в обновленчество поспешно воссоединиться с Церковью, а тех из духовенства, кто не захочет сделать этого в указанный им срок, запрещал в священнослужении, а мирян отлучал от Церкви. Тем же, кто не сдался, кто твердо стоял за истину, объявлял свое благословение…

Все сидели точно ошеломленные неожиданной радостью. Сергей Евсеич, не стесняясь, плакал. А отец Алексей уже рассказывал, как он попал к патриарху.

Нечего скрывать, он уехал, как только пошли слухи о съезде. Уехал в Москву, к родственникам, и там вскоре услышал о патриархе и о том, что митрополит Тихон Уральский тоже в Москве. Управлять епархией пока не собирается, к себе никого не пускает, а его пустил. Ведь Саблин – воспитанник миссионерской школы, той школы, которую в Пугачевском уезде сначала шутя, а потом по привычке почти серьезно называли «Тихоновской академией». Первое назначение школы было готовить миссионеров местного масштаба и священников для единоверческих церквей, только в последние годы их стали назначать везде. Эту школу Тихон, тогда еще архимандрит, открыл в Преображенском монастыре г. Николаевска (Пугачева), где был настоятелем и где прожил чуть не всю свою жизнь, сначала викарием Самарской епархии, а потом и самостоятельным архиепископом. Школа – дело всей его жизни, он знал всех ее воспитанников и, конечно, не мог не принять Саблина. И, конечно, первый вопрос, который задал отец Алексей, был о том, как относиться к обновленчеству.

– Я тебе пока ничего не скажу, – ответил митрополит. – Завтра сходи в храм Христа Спасителя, к обновленцам, посмотри; потом зайди, получи благословение у патриарха. А потом поговорим.

Отец Алексей пошел. В храме Христа Спасителя служил «митрополит Всея Сибири» Петр Блинов громадного роста, рыжий, стриженый и бритый, с бычьей шеей и грубым красным лицом. «Рожа кирпича просит, как бандит какой», – с отвращением вспоминал Саблин.

Потом он пошел к патриарху. Что тут рассказывать? Простая, светлая комната со множеством икон. Белые стены, белая мебель и сам патриарх весь белый – седой, в белой рясе, только глаза голубые, ласковые-ласковые. Он благословил посетителя и дал ему просфору, тоже белую-белую, каких в заволжских степях давно не видали. И все.

– Но когда я вышел на улицу – продолжал отец Алексей, – я не мог понять, почему люди ходят так, как в обычный будничный день. Мне казалось, что сегодня большой праздник.

Большой праздник он оставил своим посещением и в Острой Луке. Долго еще сидели люди во дворе у отца Сергия, перечитывая и обсуждая оставленную Саблиным копию послания, недлинного, но такого замечательного. Соня уже подумала, что ее завтрашнее путешествие отменяется, но нет. Всем хотелось еще больше хороших новостей, а что они будут хорошими, теперь почти не сомневались.

Хочется добавить еще одну подробность. У Саблина в это время тяжело болел мальчик. Родители начали давать ему каждый день по маленькому кусочку полученной от патриарха Тихона просфоры. Ребенок жил, пока не кончилась просфора.

Отец Иоанн Тарасов появился в соседнем с Острой Лукой селе Малой Екатериновке сравнительно недавно. В том селе рядом с церковным домом была дача отца Сергия Пряхина, там Тарасов познакомился с С-вым, но сблизились они гораздо позднее, уже после смерти Евгении Викторовны. Может быть, именно теперь проникнутые глубокой верой краткие слова сочувствия и ободрения, которыми он приветствовал отца Сергия, приехав на похороны, и дали толчок к этому сближению, принявшему несколько своеобразную форму. Про них нельзя было сказать, как про других, «знакомы домами». Старшие дети отца Сергия были ровесниками младшим отца Иоанна, оба батюшки, приезжая один к другому, нередко забирали с собой сыновей «посмотреть за лошадью»; Соня часто бывала в Екатериновке и с отцом, и одна, по его поручениям, и их всегда принимали очень радушно. И все-таки, трудно было представить, чтобы один из них приехал к другому со всей семьей на именины или престольный праздник. Зато сам отец Иоанн всегда был желанным гостем в семье Самуиловых, и старшие дети бросали все, чтобы слушать его разговоры с отцом, их горячие, одушевленные споры, во время которых они забывали все окружающее.

– Хоть бы вы говорили немного потише, – пыталась иногда вмешаться Юлия Гурьевна, – на улице могут подумать, что вы ссоритесь.

Собеседники немного стихали, но скоро опять увлекались и забывали все окружающее.

Иван Емельянович Тарасов в молодости был пастухом. Сидя где-нибудь под кустом около стада, он изучал логику и психологию, богослужебный устав и историю Церкви, и другие книги, которыми его снабжал местный священник. Когда в селе освободилось место псаломщика, он занял его, продолжая еще настойчивее заниматься самообразованием, и наконец экстерном сдал экзамен по программе духовной семинарии и сделался священником.

Из времен своей молодости он любил вспоминать один случай, когда ему пришлось беседовать с известным на всю Россию баптистским проповедником Калмыковым[31]31
  Фамилия вымышлена, т. к. действительную фамилию я не помню.


[Закрыть].