Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Глава 40
Дети и отец

Весной 1925 года, по возвращении из Пугачева, отец Сергий, наконец-то, приобрел собственный дом, вернее, крестьянскую избу Об этом он думал много лет, его беспокоило, что он может оставить семью на произвол судьбы, даже без крова. И вот, отдав в счет уплаты за дом молодую корову, с трудом заняв недостающие семьдесят рублей, он сколотил наконец необходимые шестьсот рублей и семья переехала в «собственный дом». Он состоял из единственной комнаты, площадью около двадцати кв. метров, значительную часть которой занимали русская печь и «чулан» для стряпни. Поставив поперек комнаты фисгармонию и повесив занавески, отделили для привыкшей к лучшим условиям Юлии Гурьевны уголок с окошком, крошечным столиком и постелью на сундуке, а остальные члены семейства по-прежнему должны были спать на полу или полатях. Правда, при покупке имелось в виду, что пристроенные к дому большие, чуть ли не больше самой комнаты сени из толстых пластин со временем можно будет отеплить и превратить в жилое помещение. Но главное – теперь и у них есть свой угол. Отец Сергий чувствовал, что с его плеч свалилась гора.

Однако жизнь, налаживаясь в одном отношении, в другом становилась все тревожнее, все беспокойнее: дети что ни дальше, то больше ссорились. Мальчики делались все более непослушными, резкими, подчас прямо грубили. «Это переходный возраст, это пройдет, – не раз повторяла Юлия Гурьевна. – У всех так бывает. Хоть бы мой Миша. Такой он всегда был ласковый, услужливый, а в этом возрасте на себя стал не похож. Я тогда очень волновалась, пока мне не объяснили, в чем дело. А потом все прошло, стал таким же, как и раньше».

– В нашем роду этот период переживается очень болезненно, – добавлял отец Сергий. – Особенно тяжело проходила ломка характера у брата, Евгения. Несколько лет это тянулось. Наш Миша мне сейчас отчасти его напоминает. Главное то, что в это время обыкновенно происходит и переоценка всех прежних взглядов и убеждений. Многим это очень трудно достается. На мальчиков, у которых ломается характер, нужно смотреть, как на больных.

Может быть, все проходило бы гораздо спокойнее, если бы в семье, кроме мальчиков, были только кроткая Юлия Гурьевна да разумный, вдумчивый воспитатель – отец Сергий. Но тут была и Соня, а с ней мальчики ссорились чуть ли не чаще, чем между собой. Ее авторитет учительницы сошел на нет, старшинство на три-четыре года становилось все менее заметным. Мальчики и на уроках, и в обычных разговорах все чаще, каждый по-своему, восставали против выдвигаемых ею положений: Костя – целыми речами, за которые она досадливо называла его профессором, а Миша – едкими шуточками. Девушка в запальчивости не видела за этими шутками того, что бросалось в глаза отцу, – собственной Мишиной внутренней борьбы, – она видела только насмешку. Выдержка, которую она проявляла в серьезных случаях, при мелких стычках совершенно изменяла ей; она начинала горячиться, грубить со своей стороны и, чаще всего, плакать. Ссорились из-за всего: из-за того, можно ли поставить к столу скамейку или обходиться стульями – теснее, зато красивее.

Осложнило положение и то, что спорщиков было трое. Пока ссорились двое, дело еще кое-как шло, но стоило вмешаться третьему, и равновесие нарушалось. Получивший поддержку усиливал нападение, а оставшийся в одиночестве чувствовал себя несправедливо обиженным, чуть ли не преданным. Мальчики, благодаря большой близости по возрасту, чаще оказывались вместе, а для Сони дело оканчивалось слезами и сильнейшей головной болью. Нередко в ссоры вмешивалась и Наташа, обыкновенно бравшая сторону сестры, хотя часто и не понимала хорошенько, из-за чего началось дело. Дошло до того, что о некоторых вопросах стало невозможно разговаривать, за первыми же словами разражалась буря.

– Папа, и вы советуете терпеть, ждать, когда пройдет переходный возраст, когда характеры установятся, – со слезами говорила или думала иногда Соня. – А почему же никому не приходит в голову, что у меня, может быть, тоже характер ломается? Разве у девочек это невозможно? И сколько ждать? Пока солнышко взойдет, роса очи выест. Характер-то у них установится, а прежняя дружба у нас наладится ли? Может быть, так и останемся на всю жизнь врагами; конечно, ведь я прекрасно знаю, что они и сейчас, если бы это понадобилось, пожертвовали бы за меня жизнью, как и я за них. Почему же мы то и дело ссоримся? Врагами мы не будем, а охладеть друг к другу можем.

Возможно, что в словах Сони о ломке характера и у нее, была доля правды. Раньше подобных явлений не замечали, потому что жизнь девочек прежних поколений шла ровнее, чем у мальчиков, десятилетиями двигалась по одному руслу. Ученье, замужество или преподавание в школе, обычно кончавшееся тоже замужеством, семья. В этой жизни не оставалось места для проклятых вопросов, переходный возраст проходил незаметно, и у отца Сергия, и у Юлии Гурьевны могло создаться впечатление, что это чуть ли не свойство женского организма. Другое дело сейчас, когда все взбудоражилось, когда каждое установившееся мнение, каждый шаг требуют внутреннего обоснования применительно к новым условиям жизни. Ее мозг и сердце работали так же настойчиво, как и братьев, как и у Миши, с которым у нее было больше сходства в характерах и, может быть, именно поэтому чаще происходили столкновения. Несколько лет спустя выяснилось, что, исходя из общего центра, их мысли и подошли тоже к сходным решениям и выводам, но путь развития проходил по сложным кривым, которые у брата и сестры часто пересекались так, что казались идущими в противоположных направлениях. Миша тщательно рассматривал каждый проверяемый момент, каждое мнение со всех сторон, с любопытством, полным, может быть, затаенного трепета, наблюдал, а что получится, если мы повернем его этой стороной?.. А если вот этой?.. Свои взгляды он формировал по методу исключения, отсекая все, не выдержавшее испытания, и оставляя единственно возможный вариант. Соня, услышав, как он высказывает одни из неприемлемых для нее, иногда парадоксальных тезисов, не понимала заключенной в них боли и искания, принимала их за его действительные новые взгляды, возмущалась и огорчалась за брата, и бросалась спорить со страстностью, никак не способствовавшей установлению истины. А Миша, встретив противника, тем настойчивее защищал даже случайную мысль и с тем же появившимся у него холодным любопытством исследователя следил уже за сестрой: «А как она будет держать себя, если я еще так скажу? А если так?»

Даже отцу Сергию не удавалось прекращать эти бурные споры-ссоры. Тут не помогало и то, что, чем дальше, дети все ярче и болезненнее чувствовали любовь к отцу, все больше боялись потерять его. Наоборот, это только подливало масла в огонь. Стоило ему чуть-чуть склониться на сторону одного из спорящих, как другому представлялось: «И папа против меня», – и он, не рассуждая, не считаясь с выражениями, усиливал натиск, стараясь привлечь отца на свою сторону.

Костя реже принимал участие в таких спорах, он лучше умел выбрать момент и поговорить с отцом один на один, но если вмешивался и он, то страсти разгорались еще больше.

Как-то вечером, в разгар одной из таких бессмысленных ссор, Соня выскочила во двор, чтобы выплакаться и успокоиться. А почти следом за ней из комнаты вышел отец. Он остановился на крыльце, приложился лбом к поддерживающему крышу столбу и долго стоял неподвижно. В темноте не было видно его лица, но какое горе выражала эта поза!

Соня рассказала об увиденном братьям, и некоторое время все старались сдерживаться, но все-таки иногда прорывались. Одна из таких ссор, принявшая самую неожиданную форму, корнями уходила к прошедшему диспуту.

Во время диспута безбожники доказывали, между прочим, классовое происхождение религии, базируясь на том, что слова «Бог» и «богатый» происходят от одного корня. Уже после окончания диспута, когда духовенство обменивалось впечатлениями на квартире местного – чернозатонского – батюшки, Каракозов сказал, что интересно было бы выбрать соответствующие слова на возможно большем количестве языков и доказать, что это созвучие случайно и, следовательно, не может являться серьезным доказательством – аргументом. Уже спустя порядочно времени Соня решила заняться этим. Она старательно копалась в старом дедушкином немецком словаре, во французском, английском и латинском, приложенных к Энциклопедическому словарю Брокгауза и Эфрона, тщательно выбирая синонимы этих слов, и оказалась довольна результатами: в разных языках эти понятия обозначались несходными словами. Она выписала все найденные слова и, войдя в комнату, торжественно протянула листочек отцу.

По-видимому, отец Сергий думал в это время о чем-то своем, важном. Возможно, он даже забыл этот аргумент безбожников, который и тогда не произвел на него впечатления. Он бегло взглянул на клочок бумаги с несколькими неразборчивыми, написанными карандашом, иностранными словами и, почти не выслушав объяснения, молча возвратил его Соне. А Миша не замедлил поддразнить:

– Наш великий философ!

Быстрым движением Соня разорвала записку на мелкие клочки. Отец Сергий строго взглянул на нее.

– Что это за выходка? Кому ты что доказала?

Соня не успела ответить. Из-за занавески показалась Юлия Гурьевна. Всегда такая выдержанная, никогда не повышавшая голоса, она была страшно возбуждена.

– Вы несправедливо поступили, Сергей Евгеньевич, – горячо и взволнованно проговорила она. – Девочка старалась, хотела принести пользу, а в ответ получила только насмешку и выговор. Несправедливо!

У маленькой кроткой старушки даже руки дрожали и голос прерывался от волнения. А отец Сергий ответил тихо и смиренно:

– Простите меня, мамаша, может быть, я действительно неправ.

– Это вы меня простите, что я вмешалась и наговорила Бог знает чего, – со слезами на глазах ответила старушка.

Соня незаметно выскользнула из комнаты и поплакала в своем потайном уголке, пораженная тем, что из-за нее, первый раз в жизни, поссорились папа и бабушка. А Миша одиноко бродил по огороду и думал.

Летом 1926 года окончательно было решено, что осенью мальчики поедут учиться в с. Спасское (Приволжье), где была школа-семилетка. Соня уже ничего больше не могла им дать, им требовались настоящие учителя. Таким образом, отпала одна из главных причин ссор в семье. Принесла пользу и разлука: сестры и братья соскучились друг по другу и серьезнее прочувствовали право каждого иметь свои взгляды и по-своему выражать их.

С годами устанавливались и крепли убеждения молодых людей, выравнивался их характер. Стычки становились все реже и реже. Новые продолжительные разлуки заставляли забывать о старых ссорах, стыдиться их, все глубже становились взаимные любовь и уважение. Находясь в разлуке, они что ни дальше, то сильнее желали соединиться вместе, неоднократно предпринимали попытки к этому и снова разлетались в разные стороны, подхваченные бурными событиями тех лет. И в укреплении их взрослой дружбы, в стремлении жить вместе опять большую роль сыграл отец, не устававший до самой смерти сначала на словах, а потом в письмах твердить им:

«Живите дружно, детки, не отделяйтесь один от другого. Знайте, что у вас не будет никого, более близкого, никого, кто бы вас так понял, так пожалел. Старайтесь, по возможности, опять соединиться в одну семью, живите дружно, любите и берегите друг друга!»

Глава 41
Один

1925-26 гг.

«Так было во дни Ноевы, – ели, пили, женились и выходили замуж, пока не пришел потоп на землю и не истребил всех, – так будет и в пришествие Сына Человеческого».

– Грозные слова! Люди жили, занимались своими делами и не думали о том, что их ожидает скорая гибель. Так, говорит Господь, будет и в пришествие Сына Человеческого, то есть перед Страшным Судом. А думаем ли мы о нем? Конечно, нет, а если и подумаем, то успокаиваем себя, говорим, что это будет еще не скоро. Да, время общего последнего суда скрыто не только от нас, но и от ангелов, может быть, он и действительно будет еще не скоро. Но каждого из нас ожидает свой, отдельный, страшный суд, после смерти, когда уже невозможно будет покаяться и изменить свою судьбу, и этот суд будет, может быть, и очень скоро. А готовы ли мы к нему? Проверили ли хоть раз, нет ли и в нашей жизни тех пороков, которые погубили древних людей? Что тогда случилось? Ведь Библия повествует, что вначале по крайней мере половина рода человеческого, потомки Сифа, вели праведную жизнь, настолько праведную, что в Библии они называются «Сынами Божиими». Почему же они развратились до того, что потоп истребил всех, кроме восьми душ, бывших с Ноем в ковчеге? В Библии говорится: «Тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: „Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемому человеками сими, потому что они плоть“…» Вот, значит, какая причина. Люди начали обращать внимание на наружную красоту женщин больше, чем на их внутренние достоинства, и, женившись на них, под их влиянием забывали думать о духовном и заботились только о земном.

Отец Сергий говорил, по обыкновению, горячо и убежденно, и молящиеся, прислушиваясь к его словам, соображали, к чему он ведет.

За долгие годы, проведенные в Острой Луке, отец Сергий так сроднился с народом, так вошел в жизнь села, что от него не скрывались никакие изменения в настроении людей, никакое самое мелкое происшествие. И проповеди его были не просто отвлеченными рассуждениями, они говорили о том, что волновало село в последнее время, о новых, пока еще не всем заметных ненормальностях в их жизни. И ничто не могло заставить его промолчать, он считал проповедь своей главной обязанностью.

«Не послал меня Господь крестить, но благовестить, говорил он словами апостола Павла, – горе мне, если не благовествую». А в своем «окружном послании» – письме духовенству того округа, в котором он был благочинным, письме об их пастырских обязанностях и, в частности, о проповеди, он приводил горькие и гневные слова пророка: «И это псы немые, не умеющие лаять, и это пастыри бессмысленные!» Сам он не хотел быть немым псом и все силы полагал на охрану паствы, к которой был приставлен.

Сейчас его волновало новое неприятное открытие. Как всегда, о всякой новой, еще не совсем для него ясной, мысли он говорил сначала с самыми близкими, – это помогало мысли оформиться, сделаться более определенной. А потом, если находил предмет достаточно важным, начинал говорить о нем везде: и наедине, и с амвона, и с друзьями-единомышленниками. Затем наступал следующий этап – мысль превращалась в решение, которое он и сам старался проводить в жизнь, и от других добивался того же.

То, о чем он сейчас говорил в проповеди, а до того к чему неоднократно возвращался в частных разговорах, зрело долго, являлось плодом многих наблюдений. Отчет, аккуратно составлявшийся и посылавшийся им в конце года, не был для него только надоедливой бумажной волокитой. В это время он мысленно отчитывался и перед собой. И записывая в отчете строку: «В течение года присоединено к православию из раскола столько-то человек», он видел не цифры, а людей, не только присоединенных в течение года, а за все время своей работы. Тут была и бабушка Загаринская, и старик Липат Точилкин, и семья Горшуновых, и множество молодых парней и девушек, пожелавших присоединиться, потому что их женихи или невесты оказались православными. И перебирая в памяти всех этих людей, отец Сергий что ни дальше, то больше убеждался, что самыми твердыми в принятой вере оказывались те, которые долго и мучительно колебались, раздумывали, подходили к этому вопросу, как к решающему судьбу всей жизни, не только настоящей, но и будущей. Какая-нибудь старуха, еще долго державшаяся своей моленной после того, как вся ее семья перешла в православие, последовав наконец за остальными, зорко следила, чтобы ее дети и внуки не ленились ходить в церковь и выполнять все, что полагается по уставу. «Кто родился в своей вере, может, когда и заленится, не подумает, какое сокровище ему ни за что ни про что досталось, – говаривали такие, – а мы по своей воле выбирали, нам пятиться нельзя, и перед людьми стыдно, и перед Богом грешно». С молодежью получалось другое. «Им не вера нужна, – говорил отец Сергий, – а богатые женихи да красивые невесты».

– «А что же дальше? Выходит девушка в старообрядческий дом. Жених присоединился, родители согласились, все как будто в порядке. А как только свадьбу сыграли, так и начинается: свекровь молодых с собой за стол не сажает, из отдельной посуды кормит, на свои иконы молиться не позволяет, корыто не дает белье постирать, на каждом шагу попрекает – вы поганые. Сын, обыкновенно, долго не выдерживает, быстро возвращается к старому и сам начинает жену пилить, а то и поколачивать. Бабенка потерпит-потерпит, поплачет-поплачет, да и сама за мужем уйдет.

Чаще, конечно, меняют веру девушки, переходят в православную семью. Это, кажется, надежнее. Но тут начинает работу сватья, мать молодой, ведь со времени боярыни Морозовой и до наших дней раскол, главным образом, женщины поддерживают. Она сегодня забежит без старших, поплачет, завтра поговорит, потом молодушка сама домой пойдет, там ей все время начитывают. И, смотришь, открыто-то она не отшатывается, айв церковь не ходит, и мужа отвлекает. Вот и готовая семья – ни рыба ни мясо, – не холодные, не горячие, а попросту безнадежные». Если шел частный разговор, отец Сергий называл несколько фамилий. «Вот у Капишиных: молодых в церкви увидишь только на Рождество да на Пасху, у Келаревых и ребенка-то причащать бабушка с боем носит. Максим Дуров парнем ни одной вечерни не пропускал, не говоря об обеднях, а теперь на улице меня увидит, так норовит свернуть куда-нибудь, боится, что уговаривать начну. А у Андрея Полякова вся семья перешла в православие, а Настенку оставили, хоть она и охотилась. Говорят: „Посмотрим, какой жених просватается“. Я их предупредил: „Если хочет переходить ради Христа, пусть сейчас переходит, пока не поздно, а ради жениха я ее присоединять не стану“».

В этих словах заключалось решение, к которому после мучительных колебаний и бессонных ночей пришел отец Сергий, – решение не присоединять переходящих из раскола ради брака.

– Будет буря, – сказал он, возвратившись домой в день произнесения проповеди.

Буря, действительно, разразилась с силой, которой отец Сергий, может быть, даже не предвидел. Оказалось, что его решение затронуло интересы многих, надеявшихся на запрещенное теперь сватовство. Они и их родственники подняли целый бунт, доказывая, что отец Сергий не имеет права отказывать в приеме желающим принять правильную веру.

– Хорошо, если кто-нибудь из этой молодежи действительно стремится к вере, сделаем, как делали в старину с готовящимися ко крещению. Пусть они приходят ко мне и учатся, а в следующий мясоед я их присоединю и обвенчаю.

– А если до следующего мясоеда свадьба разойдется, если жениха или невесту за это время с другими сосватают? – возражали спорщики.

– Ну вот, видите, значит, я прав, дело не в вере, а в женихах с невестами. А об этом я уже сказал, не допущу насмешки над верой.

Нареченный зять Антипа Назарыча Конькова решил-таки прийти «на оглашение». Отец Сергий поговорил с ним несколько времени и отправил его обратно: «Нечего воду в ступе толочь, ничего у тебя не выйдет».

После этого пришел сам Антип Назарыч. Еще от двери, едва поздоровавшись, он поднял шум. «Что это ты, батюшка, за выдумки выдумываешь, – кричал он, – почему парня отталкиваешь?»

Отец Сергий, сидевший за обедом, положил ложку и повернулся к вошедшему:

А ты что, криком хочешь взять? Разве так разговаривают? Садись-ка лучше да поговорим спокойно. Парня, говоришь, отталкиваю? Чего его отталкивать, его на волах не подтащишь.

– А как же Христос сказал: «Грядущего ко Мне не иждену вон?»

– Ну да: грядущего ко Мне. А этот куда грядет? Вот я, можно сказать, насильно добился того, чтобы он ко мне пришел. Так ты бы посмотрел на него тут. Уселся нога на ногу и сидит, ждет не дождется, когда я кончу говорить. Я думал, у него рот разорвется от позевоты. Камню легче что-нибудь внушить, чем такому слушателю. А ты говоришь – отталкиваешь! Да его тащишь, так он упирается! Хоть бы из приличия сделал вид, что слушает!

Антип Назарыч, присевший было на стул, снова вскочил с места. «Я жаловаться буду, – кричал он, – сорвать хотите! Если бы я хороший куш отвалил, по-другому бы разговаривали!»

– Тише, тише, Антип Назарыч, не говори пустяков. Разве я с кого-нибудь назначил цену за требы? Разве говорил, что мало дают?

Но Антип Назарыч не слушал. Расхаживая по комнате, он продолжал кричать, мешая в одну кучу и «грядущего ко мне не иждену вон», и мнимое вымогательство большей платы, и угрозы пожаловаться и архиерею, и гражданским властям. Покричав часа полтора, он ушел, так и не выслушав того, что говорил ему отец Сергий. После его ухода девочки убрали со стола застывший обед, к которому никто так и не притронулся.

Через несколько дней прошел слух, что Антип Назарыч выдал дочь без венца. Отец Сергий сказал: «Дурная трава из поля вон», а ночью вздыхал и ворочался и встал с бледным лицом и красными от бессонницы глазами.

Еще через несколько времени пришел Афиноген Антонович Кургаев. Люди еще помнили, когда его звали «отец Афиноген». Мордвин из соседнего села, теперь уже старик, он в молодости каким-то образом попал в миссионерскую школу и навсегда заболел этим делом, как некоторые болеют спортом, охотой или увлечением каким-нибудь искусством. Другая страсть – к водке, в конце концов, довела его до того, что его лишили священнического сана и отстранили от работы миссионера, но он и после того не оставлял любимого дела. Везде – во время отдыха на сенокосе, на пароходе, в гостях он готов был затеять спор о вере, а если спорить было не с кем, рассказывал о проведенных раньше беседах. Благодаря ли большому опыту или прирожденным ораторским способностям, старик говорил медленно, отчетливо, веско, отчеканивая каждое слово, чтобы оно дошло до его, по большей части, малограмотных слушателей. Даже легкий мордовский акцент не мешал ему, а, кажется, придавал его речи большую авторитетность. Это был настоящий народный оратор, не особенно глубокий, но понятный и находчивый, особенно на такие ответы, которые часто, не отличаясь даже большой логичностью, иногда грубоватые, насмерть поражают противника тем, что делают его смешным. «Для чего было Богу творить диавола, ведь он ему не нужен», – вмешалась раз в его спор на пароходе какая-то молодая женщина. Кургаев, не меняя положения, обратил в ее сторону одни глаза. «Да ты и сама-то Богу не больно нужна, а все-таки Он тебя сотворил!» – почти лениво бросил он в ее сторону, вызывая взрыв хохота, – метод, не убеждающий противника, но сразу уничтожающий доверие ко всему, сказанному им.

Однажды, и это было знаком особого благоволения, Кургаев принес отцу Сергию несколько книг «Толковой Библии» и предложил купить ее за сравнительно недорогую цену.

– Мне нужны деньги на поездку в Самару, – объяснил он. – Там собирается съезд обновленцев. Я непременно должен быть там, чтобы послушать, что они говорят, и обличить их.

На этот раз Афиноген Антоныч пришел, чтобы «обличить» самого отца Сергия – человека, которого он уважал, но который, по его мнению, сейчас пошел по неправильному пути. Кургаев был миссионер по специальности и по призванию, весь успех в работе для него измерялся количеством присоединенных, о дальнейшем он не задумывался, дальнейшее было делом приходского священника.

Он обрушился на отца Сергия всей силой своего слова, всей своей неглубокой, но обширной эрудицией. И много же, должно быть, перед тем молился и передумал отец Сергий бессонными ночами, если его не поколебал этот напор. Но и спокойным он оставаться не мог, как и при следующем посещении. На этот раз приехал отец Федор Сысоев. С ним отец Сергий часто расходился во мнениях, но уважал его за настойчивость, хотя и возмущался, когда эта настойчивость переходила в упрямство. Отец Федор не признавал ни за кем права мыслить иначе, чем он сам, не признавал никаких смягчающих обстоятельств; разногласие с ним для него было равносильно преступлению.

– Вы слишком много на себя берете, отец Сергий, – с самоуверенностью ограниченного человека говорил он на этот раз, такие крупные вопросы нельзя решать без согласия других. Это – гордость. Был бы жив митрополит Тихон, он не одобрил бы вас!

– Не знаю, одобрил ли бы митрополит Тихон, а епископ Павел, который сейчас является нашим главой, одобрил несомненно, – вспыхнул отец Сергий. – А с действиями митрополита Тихона я часто бывал не согласен и писал ему об этом, а все-таки он назначил меня благочинным, значит, несмотря ни на что, доверял мне!

Даже в беспокойной жизни отца Сергия немного было моментов, когда ему приходилось выдерживать такой напор с разных сторон от сотоварищей и от прихожан. Среди последних, несомненно, как потом выяснилось, были люди, считавшие его образ действий правильным, но они молчали, а его противники, те, чьи личные интересы оказались затронутыми, кричали, и кричали громко, создавая впечатление, что за ними стоит все село. Даже непосредственный помощник отца Сергия, псаломщик Николай Потапыч, обыкновенно покорно молчавший, особенно с тех пор, когда отец Сергий стал благочинным, или в крайнем случае недовольно похмыкивающий, на этот раз прорвался, возмущаясь, что уменьшилось количество свадеб. Безусловно соглашались с отцом Сергием только его верный единомышленник и друг – Сергей Евсеевич, да кум – отец Григорий Смирнов, с которым отец Сергий что ни дальше, то больше сходился, разглядев под его внешней инертностью стойкого и убежденного союзника. Но отец Григорий не был миссионером, и его слово в данном случае не имело решающего значения. Втайне отец Сергий желал поддержки авторитетной и энергичной, равной по силе создавшемуся противодействию; точнее, он ждал отца Иоанна Тарасова и мечтал убедить его.

Хорошо зная своего друга, отец Сергий не ожидал, конечно, что тот сразу согласится с его взглядами, но и никак не думал встретить такое упорное сопротивление, переходящее в нападение. Отец Иоанн служил на одном приходе не девятнадцатый год, как отец Сергий, а только восьмой, его опыт не давал еще ему такого материала для наблюдений и горьких выводов, он видел только то, что в прежние годы увлекало и отца Сергия – большое количество присоединенных ради брака, – и не мог представить себе, что их можно не принять.

– А если молодые люди любят друг друга? – привел еще новый аргумент отец Иоанн.

– Это как в романах, что ли? – чуть-чуть усмехнулся отец Сергий. – Много вы видели, чтобы на это обращали внимание при сватовстве?

Он был прав. При сватовстве обращали внимание на все, кроме взаимной склонности молодых людей. Не только характер и наряды, а даже сравнительная красота всех сельских невест обсуждаются на семейном совете и свататься идут, имея в виду не одну невесту, а несколько: откажут у одних, сваты сразу же идут к другим. Правда, бывает, что по настоянию парня или по собственным соображениям кто-то упорно, несколько раз сватается к одной девушке, или родители невесты отказывают женихам, потому что ждут, не посватается ли вот такой-то. Но ждут далеко не всегда того, кого девушка хочет, тому-то, может быть, как раз и откажут. И во всяком случае, если парню или девушке «вышли года», их непременно окрутят в эту зиму не с тем, так с другим. Воля жениха или невесты в этом случае пассивная, достаточно, чтобы они не протестовали слишком сильно. На это общеизвестное положение намекал отец Сергий другу, добавив, что незачем ставить вопрос о романтической любви на первое место, когда в жизни ей отводится последнее.

– Но ведь бывает, что и протестуют, возразил отец Иоанн.

– Бывает, конечно, – согласился отец Сергий, – но не доводят протеста до конца. Был ли в вашей практике хоть один случай, чтобы жених или невеста отказались под венцом? У меня не было, и я не слышал о таких, хотя молодежь твердо знает, что ни один священник не будет после отказа продолжать венчание.

– А вот в Васильевке у Кудринского недавно был случай…

– Да, я знаю, он мне подробно рассказывал. Родители невесты пришли просить, чтобы при венчании он не спрашивал ее о согласии, так как она грозит отказаться. Отец Петр ответил, что раз его об этом предупредили, то он спросит не один раз, а три раза, советовал не неволить девушку, вызвал жениха с родителями, предлагал им самим расторгнуть сватовство, а девушку предупредил, что без ее согласия венчать не будет. Так ведь, в конце концов, ее уговорили же, дескать, мы уж потратились, как же теперь расходиться? Она сама пришла к священнику сказать, что согласна. Отец Петр рассказывал, что все-таки, как и обещал, не один, а три раза задал ей уставный вопрос, предупредил: «Подумай, ведь это на всю жизнь!» – она призадумалась и все-таки ответила: «Согласна!» Что тут прикажешь делать? Отец невесты и так грозил подать на него в суд за то, что он после ответа невесты обратился к жениху и спросил: «А ты согласен ее такую взять?» Вот это слово «такую» и показалось им обидным…

– Ну, да это не на тему, – перебил себя отец Сергий.

– Да, не на тему, – подхватил отец Иоанн. – Дело сейчас в том, что иногда, пусть это будет в исключительных случаях, отказом повенчать можно разбить жизнь молодых людей.

– А вы посмотрите на это, если вас попросят обвенчать двоюродных, или дядю с племянницей, или сводных брата и сестру? Как исключения и такие явления возможны. Они крайне редки, потому что молодежь заранее знает, что в таком родстве венчать не будут, хоть умри, и невольно бывают друг с другом сдержаннее. Если они привыкнут считать таким же препятствием иноверие, то, будьте уверены, подобные случаи будут почти так же редки, как и при близком родстве. А главное, на исключения правила составлять не приходится, может быть, придется говорить о каждом в отдельности. Притом, по-моему, при глубоком чувстве больше надежды, что молодые люди не поскучают ради достижения своей цели выполнить сие условие – приходить ко мне поучиться. А если они будут слушать внимательно и без предубеждения, это уже половина дела. Еще раз повторяю, об исключениях сейчас говорить рано, нужно потверже приучать людей к самому правилу и… «довлеет дневи злоба его».

– Да нужно ли? – усомнился отец Иоанн.

Оба друга снова заспорили горячо, убежденно, страстно желая склонить другого на свою сторону. Юлия Гурьевна подала на стол обед, сама налила и подставила им тарелки, из которых они машинально, подчиняясь ее настойчивым требованиям, съели по нескольку ложек, потом суп заменили вторым, потом и его убрали совершенно остывшим, а спор все продолжался. Вернее, теперь говорил уже только отец Иоанн, старательно подыскивающий новые доказательства в защиту своего мнения, а отец Сергий, убедившись в бесполезности слов, сидел, по своей привычке задумчиво склонив голову на руку, и что-то чертил на столе подвернувшимся карандашом.