Текст книги "Фантастика и футурология. Том I"

Обсудим теперь элементарные операции, лежащие в основе фантастического творчества:

1) заимствование готовой структуры событий с локальными или же нелокальными подстановками;

2) простая или сложная инверсия; ее разновидность – конверсия (доведение);

3) столкновение двух противоположных телеологий (структура игры);

4) комбинированные операции (например, групповое преобразование, в которое могут входить все из названных простых операций).

Эти операции имеют формальный характер, то есть они относятся к действиям, формирующим ситуационный синтаксис без учета семантических последствий, которые за этим последуют. Одни и те же операторы, погруженные в один смысловой материал, дают превосходные художественные и познавательно ценные результаты, а если их применить к другому – результаты будут ничтожными. Разница заключается в основном в глубине вспашки, которую трансформационный плуг способен осуществить на семантическом поле. Структуры преобразований могут быть простыми, но не должны быть примитивными результаты переворачивания семантических отношений в атакованной таким образом системе понятий. Но разница заключается не только в масштабах произведенных преобразований: оператор, перемещающий смысловые значения, не может лишь разорвать прежние смысловые связи (когда преобразует нечто известное в фантастическое). Связность – как измененное и одновременно конечное состояние – должна быть восстановлена. В противном случае применение операций, переиначивающих исходный материал, приведет к его рассеиванию, к распадению без следов связности, а не к новой – фантастической – организации смыслов.

Объясним это наглядно: формальные операции применяются как бы к короткому плечу синтаксического генератора. Его длинное плечо совершает потенциально огромные движения, потому что эти движения происходят внутри семантического континуума. Результаты операции простой перестановки (инверсии) могут быть значительными и сложными, если элементы смысловых значений, которые подвергаются инверсии, нельзя отнести ни к одновалентным, ни к одномерным. Проще всего показать это на примерах.

1. Американский фантаст Фредрик Браун дал пример преобразования готовой сказочной структуры в произведение SF, использовав легенду о царе Мидасе. Вместо царя Мидаса подставим греческого ресторатора, живущего в Нью-Йорке; вместо волшебства, благодаря которому любое прикосновение все превращает в золото, – «молекулярную технику трансмутации»; вместо сверхъестественного существа, наложившего чары на Мидаса, – «представителя космической цивилизации». Произведения, созданные по такому простому принципу плагиата с подстановками, можно часто встретить в Science Fiction. Но можно найти и такие тексты, где подобные приемы значительно расширены. Например, в повести Ларри Нивена «The Organleggers»[93]93
  «Органлеггеры» (англ.); на русском языке публиковалось также под названиями: «Смерть в экстазе», «Смерть от наслаждения», «Смерть от экстаза».


[Закрыть] описана история детективного расследования в цивилизации будущего, где господствуют такие вот отношения: подавляющее большинство человечества живет на Земле в технически обеспеченном благополучии; меньшая часть – на планетах Солнечной системы, занимаясь, прежде всего, добычей минерального сырья в поясе астероидов (английское Belt, отсюда и название таких людей – белтеры). Эти старатели ведут суровую, строгую, полную приключений жизнь по примеру золотоискателей и героев вестернов (они должны быть выносливыми, сильными, ловкими, предприимчивыми, объединяясь в группы по законам спартанской этики и одновременно по принципу «один за всех, все за одного», и т. д.). Герой повести Джил Гамильтон второго ноября 2123 года получает уведомление от полиции Лос-Анджелеса, что его старинный приятель – тоже белтер – Оуэн Дженнисон погиб в гостинице. Оуэн умер в результате дегенерации мозга, вызванной электрическим током; его труп обнаружили в одноместном номере; на черепе был укреплен прибор «droud», включенный в электросеть; ток через вживленные в череп электроды возбуждал центры удовольствия. Такие приборы продаются «электрическим наркоманам»; их использование вызывает медленную дегенерацию мозга с годами, но прибор Оуэна был переделан так, что величина тока, воздействующего на мозг, была слишком значительной и приводила к смерти всего за несколько дней.

Гамильтон в прошлом тоже был белтером, но в результате несчастного случая он потерял руку и вынужден был отказаться от прежнего образа жизни и вернуться на Землю. Протез носить он не хотел, а на операцию по трансплантации руки не хватало средств. В обществе белтеров не было социального страхования, которое только на Земле обеспечивало пострадавших в авариях людей жизненно необходимыми органами. Поэтому Гамильтон, только получив земное гражданство, мог претендовать на бесплатную операцию по пересадке руки. Он стал сотрудником ARM, что примерно соответствует сегодняшнему ФБР. ARM занимается, в частности, поисками преступников, похищающих людей с целью продажи их органов: ведь спрос на трансплантанты несравнимо выше предложения, что привело как к изменению уголовного права, так и практики уголовного розыска. Законодательством установлена смертная казнь за многие такие преступления, раньше каравшиеся только лишением свободы; осужденных не казнят «по-старому», а расчленяют их тела на фрагменты, служащие «сырьем» для последующих пересадок. Несмотря на это, «сырья» на всех нуждающихся по-прежнему не хватает. Используя сложившуюся ситуацию, шайки гангстеров расширяют новый бизнес по похищению людей.

Как выясняется в ходе расследования, Оуэн пошел на контакт с гангстерами, делая вид, что готов заняться контрабандой человеческих органов, изъятых из тел убитых (среди белтеров особенно ощущалась нехватка сырья для пересадок). На самом деле Оуэн хотел отдать преступников в руки правосудия, но те его перехитрили и убили с помощью «дроуда», подключенного к электродам, вживленным в его мозг (чтобы представить дело так, будто Оуэн погиб ненасильственной смертью «электрического наркомана»). Добавим, что Гамильтона, для которого обнаружение убийц является делом личным, так как Оуэн был его другом из Белта, тоже похищает банда, но он выбирается целым из беды, потому что, пока был безруким, открыл в себе удивительную способность: у него есть «психическая» невидимая рука, которой он может пользоваться как обычной конечностью, а кроме этого, проникать ею вовнутрь любых объектов; вот и босса бандитов он убивает оригинальным способом: хотя он и связан, как баран, но вводит свою «психокинетическую руку» в грудь бандита и останавливает его сердце, зажав его в кулаке.

Текст представляет собой сращение различных заимствованных структур. Каркасом служит противопоставление «изнеженных комфортом» землян и суровых, солидарных белтеров, отстаивающих идеалы настоящей мужской дружбы.

У белтеров сложились собственные обычаи; узнав о смерти Оуэна, Гамильтон отправляется в поход по кабакам и барам, но не для того, чтобы залить горе, а чтобы предаться воспоминаниям о жизни друга, ибо так велит традиция (не слишком, впрочем, пуританская: эта одинокая тризна заканчивается под утро в постели очаровательной девицы). Таким образом, на «новый обычай» накладывается структура, позаимствованная из «черного детективного романа», в котором сыщик, как известно, ни от рюмки, ни от постели с девицей никогда не отказывается, а количеством выпитых бутылок и эротических приключений, выпадающих на его долю в ходе следствия, определяется его мужская квалификация наравне с профессиональной. Традиционная схема преступления подвергается различным локальным замещениям: симуляция несчастного случая – это традиционная структура; модернизирует ее использование «дроуда» и всей этой «электрической наркомании». Нововведениям подверглась и тактика традиционного поведения гангстеров и полицейских: ни те ни другие уже не погибают открыто в жестоких стычках. Задача гангстеров заключается в похищении жертвы, по возможности, невредимой, чтобы она попала на операционный стол завербованного бандой хирурга-преступника. А задача полицейских заключается в том, чтобы, выстрелив в гангстера кристаллическим наркотиком, только обездвижить его, так как суд осудит его на смерть – тоже на операционном столе (только на этот раз расчленение будет осуществляться во имя закона). Чтобы усилить фантастичность новеллы, автор добавляет особую структуру – «психокинетической руки» героя, взятую не из криминального романа и не «из жизни» (вдохновляющее отношение реальной пересадки органов для гангстерской фантазии ясно), но из такой Science Fiction, которая брала темами феномены PSI (парапсихологических явлений, как PK – психокинез, ESP – Extra Sensory Perception[94]94
  Экстрасенсорное восприятие (англ.).


[Закрыть] и т. д.).

Итак, в повести Нивена мы встречаемся как с простыми подстановками в виде замены реальных объектов на фантастические («дроуд» вместо ножа или яда, «голографии» преступников вместо их фотографий, компьютер, вместо прислуги наблюдающий за гостиничным коридором) в рамках заимствованных структур (структура следствия как реконструкция преступления, гангстерская структура), так и с наложением этих структур, что дает как локальные, так и нелокальные эффекты. И именно в том, что является здесь нелокально преобразованной структурой, можно увидеть первые плоды – прогностическую гипотезу (в том смысле, что нельзя исключать возможности возникновения тайных преступных сообществ, состоящих из гангстеров и врачей-преступников, – в связи с растущим спросом на органы для пересадок).

2. Операции инвертирования мы уже касались, говоря о новелле «Два молодых человека». Иногда используется только один рабочий элемент, а другой только предполагается, оставаясь за скобками. В романе «Паллада, или Забота» Э. де Капуле-Жюнака (не буду повторять его содержание, изложенное в «Философии случая», ограничившись лишь обусловленными темой замечаниями). В повести рассказывается о «космическом спуске людей на уровень собак» в плену чудовищ с планеты Паллада. Они для людей становятся тем, чем люди бывают для своих мопсов и терьеров. В рассказе «Два молодых человека» есть ситуация (землянин мечтает о космонавтике) и ее противопоставление (космонавт мечтает о жизни на Земле). А в «Палладе» ситуация (отношение людей к собакам) вообще не показана, а лишь подразумевается, в произведении представлена лишь «антиситуация», возникшая в результате инверсии (к людям относятся, как к собакам).

В романе Анатоля Франса «Таис» парная и симметричная операция инвертирования перемещает грешницу на место святого, а святого на место грешницы. Это происходит объективно, благодаря запущенным автором ситуационным градиентам. Одновременно происходит онтологическое изменение смыслов, так как не только двое людей меняются ролями, но, кроме этого – и тем самым – осуществляется «инверсия двух сущностей» – святости и греха. В рамках свойственной нашей культуре метафизики это инверсия с широчайшим экзистенциально возможным диапазоном; ведь понятийно целая бесконечность отделяет ад от рая. Поэтому, когда оба кандидата на занятие мест диаметрально меняют направление движения, вся метафизическая онтология становится с ног на голову.

Более того, результат этой инверсии с семантической точки зрения далеко не однозначен. «Короткое плечо» оператора перемещает только двух конкретных людей: отшельника Пафнутия и куртизанку Таис. В то же время «длинное» соответственно смещает значения – сразу в двух семантических плоскостях. Причем эти плоскости не имеют точек соприкосновения, наоборот, – они исключают друг друга. Ибо, если мы делаем вывод, что предлагается «метафизически» двойная и потому симметричная инверсия, тогда в западню для смысловых значений произведения превращается доктрина Августина о непостижимой благодати, изливающейся с небес не обязательно на тех, которые особенно ее достойны, – в соответствии с взращенными в этой юдоли суждениями. В этом случае мы вверяем произведение попечению всей серьезности религиозной доктрины, и тогда оно будет означать лишь то, что ему позволяют утверждения непререкаемого догмата.

Однако смысл произведения может лежать также в плоскости провокационной психологии с допустимой фрейдистской трактовкой. Тогда святой с самого начала не был на самом деле святым, а грешница в конце романа тоже, очевидно, святой не стала. Эти два типа смыслов взаимно пытаются аннулировать друг друга. Но поскольку в романе одновременно сосуществуют эти два смысловых значения, то в этом двойном посыле сквозит насмешка – как вектор, исходящий из психологически светского изложения и язвительно адресованный сакральной сфере. Но для возникновения насмешки необходимо сосуществование двух смысловых плоскостей, в чем и заключается семантическая сложность текста.

Принцип рокировки греха и святости, воплощенный в «Таис», обостряется в следующем романе Франса – в «Восстании ангелов». Перемещения в «Таис» индивидуально локализованы (местами меняются отшельник Пафнутий и прекрасная куртизанка). В «Восстании ангелов» происходит уже симметричное взаимоперемещение целых сфер – Рая (Неба) и Ада.

В этом произведении появляется ироничное предложение новой онтологии, согласно которой атрибуты божественности и сатанизма не являются имманентной особенностью сверхъестественных существ, восседающих – соответственно – на тронах или у котлов с кипящей смолой, но определяются «топологией системы»: Бог или Дьявол, зависит от того, кто где сидит, а не от того, кто кем является по существу. Метафизика язвительно подвергнута сомнению из-за того, что фундаментальная полярность Бытия, обусловленная анизотропным расхождением между Высшим Добром и Величайшим Злом, излагается посредством самого процесса инвертирования этих понятий как всего лишь побочный продукт происходящей на Небе борьбы за власть, ибо Сатана, воссев на райский трон, превратится в Бога, а Бог, низвергнутый с Небес, превращается в Сатану.

Речь идет о такой метафизике, которую можно было бы назвать «карусельной». По сути, инверсию в «Восстании ангелов» нельзя назвать чистой фантастикой, ведь образы ангелов и дьяволов, меняющихся ролями только потому, что они поменялись местами, исходят из совершенно обыденного наблюдения и потому не являются результатом абстрактных операций, осуществляемых лишь в силу того, что они в принципе возможны. Зная правило инверсии само по себе, можно инвертировать все, что угодно, если это система, состоящая из двух частей. Поэтому мы могли бы противопоставить «топору тетки» – «тетку топора», хотя для нас только первая часть имеет реальное значение. Однако от отвлеченного понимания инвертирования не зависит понятие, которое можно выразить словами: «Побеждает не тот, кто лучше, но тот, кто побеждает, выдает себя за лучшего». Вот и смысл «Восстания ангелов» совершенно неметафизический и этим роман напоминает рассказ «Два молодых человека». Да, фантастические произведения могут иметь реалистический смысл. Во всяком случае, сообщение, аналогичное «Двум молодым людям», могло бы быть передано и реалистическим текстом, например таким: мы показываем, как один и тот же мужчина, отдыхая в объятиях то одной, то другой женщины, обнимая одну, страстно мечтает о другой, а обнимая другую, думает о первой.

Формальные связи, возникающие при инверсии, не совпадают с семантическими; в «Восстании ангелов» инверсия формально такая же, как и в «Таис», однако плоскости, на которых откладываются значения, только в «Восстании ангелов» можно признать взаимосвязанными. На плоскости реалистических смыслов происходит трансформация – борьба за власть, а на «метафизической» плоскости социологические утверждения принимают форму, разрушающую монолитность, определяемую догматом о сущности элементов Добра и Зла. (В соответствии с догматом эти элементы связаны с личностями, а не с местами, которое эти личности занимают.) Таким образом, в «Восстании ангелов» обе трактовки («светская» и «насмешливо-сакральная») взаимодействуют, в то время как в «Таис» они скорее исключают друг друга.

Рассмотрим теперь, какую, собственно, структуру имеет произведение, структурные парадигмы которого мы не в состоянии обнаружить и не можем свести принцип его построения к правилам инверсии и конверсии. Такой текст «чистой фантастики», дважды стерилизованный от признаков реализма, как в локальном, так и в нелокальном отношениях, мог бы выглядеть так: пусть где-то существует мир, в котором растут ушастые, болтливые и ласковые деревья, ходячие дома, хищные по своей натуре, и облака, нейтральные по отношению и к деревьям, и к домам. Привнесем в этот мир определенные закономерности: так, если дом хочет растерзать дерево, а в это время к ним приближается облако, то дом не может этого сделать; если же два облака встречаются над местом нападения дома на дерево, то дерево может даже победить дом. Все вместе это выглядит совершенно фантастично и абсолютно бессмысленно, поскольку ни в эмпирии, ни в культуре мы не находим содержательных закономерностей, к которым подобное произведение хотя бы приближалось. Существует только один способ «семантически переварить» такую беллетристику. Нужно сделать ее похожей на игру и как игру воспринимать при чтении. Причем это будет бессодержательная игра, как, например, шахматы (то есть подчеркнуто условно сконструированная и не направленная на достижение каких-либо внешних целей). Дело в том, что даже самые высоко абстрагированные структуры конфликтов, динамизированные в форме игры, вполне достаточны для поддержания нашего внимания при восприятии.

То, почему нам нравятся отвлеченные (бессодержательные) игры, потребовало бы отдельных, весьма спорных рассуждений, которые не имеют к теме отношения. В любом случае наш вывод нельзя считать сенсационным. Это общеизвестный факт.

Таким образом, асемантическая игра, показанная в произведении, которое благодаря этому переводится в разряд «чистой фантастики», тематически возможна и в принципе может быть реализована также в репертуаре тех диковинных существ из примера, которых мы назвали ушастыми деревьями, хищными домами и нейтральными облаками. Чем для реалистического произведения является причинно-следственная связь перипетий человеческой жизни; что в психологическом произведении – костяк мысли, управляющий чередованием ассоциаций в чьем-то потоке сознания; что в повествовании на абстрактную тему – его логически-понятийная основа, – тем в «отвлеченном» фантастическом тексте будет топологическая структура развлечения, предложенная читателю как столкновение двух противостоящих логик, вовлеченных в конфликт. Но как бы ни увлекала нас такая игра, ее системное сходство со столкновением двух противоположных телеологий это, в сущности, все, что такое произведение предлагает. Никаких общих значений ни в эмпирической, ни в культурной области семантики мы не соотносим с таким повествованием. То есть речь идет о фантастической артикуляции игры как занятия, которое иногда бывает реальным (военная игра), а иногда – «фантастическим», – если бы кому-нибудь пришло в голову именно так называть математику!

Но здесь появляется новая сложность: с того момента, как структура игры становится центральным каркасом фантастического произведения, отсеченного от любых эмпириокультурных смысловых значений, от качества этой игры будет зависеть качество самого произведения. И это правило не имеет исключений. Если мы принесем на выставку шахматы с изящными удивительными фигурами, такими, что вместо короля и ферзя на стороне «белых» представлены отважные космонавты, а на стороне «черных» – необыкновенные существа с Альдебарана, мы можем снискать аплодисменты как создатели таких великолепных фигур. Но если мы садимся за шахматную партию, тот факт, что мы играем хлебными шариками, называемыми соответственно слоном, ладьей и т. п., или же этими оригинальными фигурами, не имеет ни малейшего значения для оценки качества нашей игры. Либо мы окажемся отличными шахматистами, либо никудышными.

Можно играть всем, что под руку попадется, были бы игроки хорошие.

Таким образом, не структура элементов, участвующих в игре в качестве пешек, а структура самой игры является тогда единственной величиной, от которой зависит оценка всей партии. И то же самое касается литературы. Если персонажи сколь угодно причудливы и оригинальны, но их действия складываются в стереотипную структуру развлечения, то игра ведется на недостаточно высоком уровне. Но тот, кто – вместо того, чтобы расположить произведение в районе семантических отсылок, – предлагает нам оторванную от значений структуру «чистого развлечения», либо предоставит нам оригинальную, либо – уже из-за того, что не оригинальна, – сразу не представляющую никакой ценности. Когда происходит погружение в семантику, вердикт уже невозможно вынести так автоматически. Сама по себе – как формальный каркас операции – структура инверсии становится чрезвычайно банальна. Однако не бывает банальной ее использование с конкретным смысловым наполнением, как, например, в «Восстании ангелов». Таким образом, укореняясь в сфере значений, будь то эмпирических или культурных, литературная структура защищает себя от дискредитации. Сам акт экстраполяции или трансплантации структурного каркаса из одной устоявшейся системы смыслов в другую, в которой раньше этого каркаса не было, уже может быть отмечен сильной оригинальностью, и именно так будет квалифицирован читателями. Но если мы снимаем все слои отсылочных смыслов со структур, тогда они предстают в имманентности своих топологических качеств, спасти которые не могут никакие смыслы. Таким образом, над областью Science Fiction висит такой Дамоклов меч: или структуры таких произведений семантически запутаны, – как и в любой амбициозной беллетристике, – и тогда их дела передаются на рассмотрение компетентных трибуналов, судящих их в соответствии с кодексом культурно-познавательных ценностей; или же они не так запутаны, а показывают пустые фантастические игры, и тогда их ситуация совершенно иная. Наилучшим будет такое произведение, которое изобрело новые правила, то есть создало новую игру и хорошо в нее сыграло. Но бывает так, что автор придумывает оригинальную игру, в которую он не сможет блестяще сыграть (вполне возможно, что изобретатель шахмат был плохим шахматистом). И, наконец, бывает, что и игра придумана неинтересная, и сыграна отвратительно. К сожалению, в Science Fiction такого предостаточно.

Простая инверсия – это довольно распространенный прием в Science Fiction. Она предстает в ней либо как диаметральный переворот смыслов, либо как их «внутрисистемные повороты».

а) Простая инверсия основана на правиле: поскольку то, что для нас обычно, для других будет необычным, постольку то, что необычно для нас, будет обычным – для других.

Например: на Земле, так как она вращается вокруг одного Солнца, есть день и ночь; а в системах с несколькими звездами планета может быть постоянно освещена.

Если в результате чрезвычайно редкой вековой конфигурации множества солнц произойдет их затмение и на одном из полушарий или только на его части на некоторое время наступит тьма, то это вызовет у местных жителей ужас и панику. Ведь для нас ночь и звезды на небе – дело привычное, а они никогда не видели ни черного неба, ни звезд. Такая ситуация описана в рассказе А. Азимова «The Nightfall»[95]95
  «Приход ночи» (англ.); на русском языке также публиковалось под названиями: «И тьма пришла»; «И пала ночь…»; «Смерть Солнца».


[Закрыть].

б) По второму типу инверсия может проходить следующим образом: на Земле все организмы являются отдельными системами, а где-то, возможно, организмы находятся в телепатической или иной связи, или даже все живое, то есть вся биосфера планеты, составляет там одну огромную систему. Если бы такой гигантский организм захотел придумать что-нибудь интересное или сделать что-нибудь оригинальное, то инверсия, послужив лишь стартовым источником для дальнейшего автономного творения, была бы вполне оправданной. Но иногда мысли биосферы ограничиваются примерно следующим: прилетевшие на планету люди – хорошие, и их следует любить, или что они нехорошие и любить их не следует, и т. д. С интеллектуальной точки зрения это не слишком увлекательно, – и как дополнительные материалы об экологии Космоса – тоже. Попытки найти оригинальность обычно обращаются к материалам, а не к каким-либо мыслям. Тогда биосфера оказывается фтороводородной, а разумная раса – ракообразными или гигантскими гусеницами и т. д. А мыслят они все одинаково, на уровне благоразумных школьников.

Зато вполне семантические последствия может иметь такая инверсия, когда оператор смещает смыслы внутри свойственной им системы, очевидно релятивизированной в соответствии с конкретной онтологией. Так в рассказе Э. Ф. Расселла оказывается, что практика, которую мы считали магической – вбивание кола в грудь убитого «вурдалака», – имеет чисто эмпирическую основу, так как причиной «овурдалачивания» на этой планете является бескислородный вирус. Поэтому необходимо пробить колом грудь и не давать ране закрыться, чтобы под воздействием поступающего воздуха погиб анаэробный вирус. Или же на какой-то планете совершенно рационально, учитывая существующие там физические условия, сложилась практика ритуалов инициаций и заклятий. В подобных случаях речь идет об инвертировании – как конверсии – того, что для нас контрэмпирично, в нечто именно эмпирическое.

Разумеется, использование таких методов не является исключительной прерогативой научной фантастики; в рассказе Дино Буццати заключенный получит свободу, если его речь, обращенная из тюрьмы к толпе, будет встречена аплодисментами. Оратор, чувствуя всеобщую ненависть, умоляет присутствующих не аплодировать ему, чтобы он мог остаться в тюрьме. После чего, разумеется, кто-то из его врагов хлопает в ладоши, – и он оказывается на свободе. И здесь правила игры меняются на противоположные.

Известным и уважаемым писателем, охотно использующим инверсию в фантастике, является Роберт Шекли. В одном из его рассказов жители некой планеты не могут контактировать с людьми, потому что от человеческого дыхания их тошнит, от прикосновения руки они покрываются волдырями и ожогами, и только в конце выясняется, что от того же прикосновения даже высохшие бревна вдруг пускают ростки и расцветают («All the Things You Are»[96]96
  «Всё, что вы есть» (англ.); печаталось на русском языке также под названием «Что в нас заложено».


[Закрыть]). Если бы они расцветали от проклятий космонавтов, симметрия инверсии, возможно, была бы лучше. В другой новелле космонавты на чужой планете помирают от голода в переполненном консервами гастрономе, пока не догадываются о существующей на этой планете закономерности: то, что на Земле несъедобно, там употребляется в пищу, – и наоборот («One Man’s Poison»[97]97
  «Яд для человека» (англ.); на русском языке публиковалось под названиями: «Где не ступала нога человека»; «Что одному здорово…».


[Закрыть]). И тогда они начинают поедать местную колымагу, потому что она живая и вкусная, а запивают еду топливом из бачка, потому что это вода.

В другой новелле вместо аппарата психоанализа, предназначенного для людей, кто-то по ошибке использует аппарат для психоанализа марсиан, что приводит к забавному и дурацкому qui pro quo во время психоаналитической терапии.

Или вот двое людей приобретают лодку, которую когда-то построили «Другие Существа», разумные ящеры; у этой яхты есть собственный компьютерный мозг, и он заботится о них, но так, что заставляет пить какую-то отвратительную бурду, есть мерзкое месиво и т. п. Им пришлось притвориться, что они умерли, и тогда лодка устраивает им «морское погребение», выбросив за борт.

Или, например, «скаут» с некой планеты, желая содрать с человека кожу, срывает с него одежду, думая, что это часть человеческого тела. А на другой планете, в другом рассказе, космонавт, который должен был испытать надежный в изоляционном плане скафандр, умирает от холода и греется у пламени костра, разведенного из кусков термоизоляции скафандра. Еще кому-то совершенное оружие помогает выжить, так как им можно, как молотком, забивать колышки для палаток. В принципе, расширенной инверсией является также новелла, в которой некий человек, выходя из дома, постоянно попадает в каменный век, и это потому, что существо, которое занимается конструированием всей Галактики, использовало какие-то бракованные атомы: из-за их дефекта образуется «трещина во времени», нарушается пространство-время, отсюда и эти перемещения (инвертированию подвергается «рама»: то, что мы обычно считаем естественным, то есть Галактика, здесь оказывается типичным строительным объектом, и как при строительстве дома могут обнаружиться дефекты, то же может случиться при постройке Галактики).

Не один Шекли использует этот метод, например, у Ван Вогта последний выживший космонавт разбившейся ракеты на Марсе думает, что сумел «приспособить под себя» автоматизированный и пустой город, который кормит его сначала несъедобной гадостью, а потом все более вкусными кушаньями. В действительности он сам настолько хорошо приноравливается к этому городу, что к концу у него вырастает щетинистый хвост и огромные клыки. Видимо, он превратился в подобие дикой свиньи («The Enchanted Village»[98]98
  «Зачарованная деревня» (англ.); печаталось на русском языке также под названием «Второй вид: Марсианское чудовище. Заколдованная деревня».


[Закрыть]).

Другими типичными инверсиями являются такие, благодаря которым выясняется, что на Земле люди превосходят по разуму обезьян, а где-то в Галактике – обезьяны умнее местных людей, что на Земле паразиты тупые, а среди звезд бывают сообразительные и т. п. К сожалению, из таких инверсий большей частью ничего интересного не выходит. Наверное, скоро можно будет запрограммировать машину так, чтобы она производила подобную фантастику по миллиарду слов в час.

Такие инверсии обесценены, потому что они формально убоги, а семантически вообще ничего не значат: они просто есть. Таким способом можно совершенно бессмысленно генерировать бесконечные последовательности превращений. Например, берем пары объектов: тараканы Яна, лейкоциты организма, жители Галактики, сад мертвеца, следы дождя, ток гравитации, оружие пчел. После чего поочередно переставляем местами объекты в паре, попутно формируя из каждой «перестановки» схему научно-фантастического рассказа.

1. Ян тараканов. Это значит, что есть такой Ян, который является собственностью тараканов. Такое состояние будет концом повествовательной трансформации. Ян живет один, в подвале у него тараканы, он борется с ними, травит их, но тут на летающей тарелке прибывают разумные насекомые, бросаются на выручку побратимам из подвала, и теперь уже не тараканы находятся во власти Яна, а Ян попадает в рабство к этим несимпатичным насекомым.

2. Организм лейкоцитов. Организм человека для лейкоцитов – как кровяных шариков – это Космос. В результате мутации возникает очень экспансивная форма лейкоцитов. Они исследуют весь организм, предпринимают экспедиции в мозг, в почки, не понимая, что подрывают этим основы собственного существования. Поднабравшись ума-разума, они это осознают, но слишком поздно: организм агонизирует.