Текст книги "Фантастика и футурология. Том I"

В туалете на стене появляются надписи, будто бы от Рансайтера. Сам Рансайтер появляется перед Чипом на телевизионном экране. Одно из двух: или реальное время отступает в прошлое и распадается от тайных подстрекательств девушки с «психохронокинетическими» способностями, или на Луне произошло нечто такое, что Чип и его люди не поняли. В действительности от бомбы погибли они и лежат теперь в «cold packs», а Рансайтер уцелел и «входит в их ледяной сон», в котором кошмар смешивается с его (шефа) попытками войти в контакт с «полуживыми» сотрудниками корпорации.

Ситуация запутывается еще сильнее. Из «ретрохроноотступлений» во времени выступает 1939 год: идет польско-немецкая война. По улицам разъезжают автомобили того времени. Рансайтер передает Чипу таинственное средство («Убик») в баллончике, которое при распылении на время снимает эффект «ретрохронокинеза». Чип, которому грозят отовсюду, так как погибают и другие его работники и друзья, уже в одиночку дерется за «Убик» (название произведено от «ubique»[85]85
  Везде (лат.).


[Закрыть] – это разрекламированная словно средство для ращения волос форма Абсолюта в растворе). Он встречается с шефом в гостиничном номере, и тот после долгих отговорок наконец объясняет ему, что Чип – и все другие – действительно погибли на Луне и теперь лежат в «cold packs». Мир, окружающий Чипа, сжимается: аптекарь, у которого он пытался купить «Убик», оказывается молодым парнем, который много лет лежал в «мораториуме» рядом с саркофагом жены Рансайтера. Этот парень совершает против жены Рансайтера и других «полуживых» вампирскую психическую агрессию: он вытесняет у них остатки сознания и занимает их место. История Чипа заканчивается, когда он садится в такси образца 1939 года. Но в небольшой завершающей главе Рансайтер, придя в «мораториум», чтобы попытаться войти в контакт со своими «полуживыми» людьми, дает служащему на чай монету, на которой вместо головы президента выбит профиль Джо Чипа. «Это было только начало» – гласит последняя фраза романа.

Бесспорно, это чудовищный гротеск. Своей изобретательностью и силой воображения Дик превосходит коллег; его разветвляющийся, выбрасывающий странные и пугающие коленца мир переполнен множеством помыслов, зачастую сатирически обостренных (Чип, как и каждый гражданин Америки, живет в полностью компьютеризированных апартаментах: чтобы открыть входные двери или холодильник, он должен бросить монету в кассовый аппарат; когда у него нет мелочи, начинаются споры с холодильником, дверью ванной и т. д.). Для «Убика» характерно это чрезвычайно упрямое, неодолимое функционирование капитализма, которое – благодаря соответствующей ауре – уже не скрежещет, как в других романах; до покойников можно дозвониться по телефону; бизнесмены подкладывают конкурентам бомбу на двух ногах; девушки силой воли меняют реальность, но все это стоит денег, за все нужно платить; мир встает на дыбы, но бизнес, как уже было сказано, продолжается.

Такая смесь несъедобна для многих любителей нормализованной SF. Они предъявляют произведениям определенный тариф – льготный для низкокачественного продукта, но и жесткий; они требуют сбалансирования, рациональных объяснений, совершенно понятных и очевидных, как та чепуха, которая обычно в SF выдается за «научные комментарии». Молчание Дика по этому поводу их раздражает. Критики гетто тоже не могут справиться с его творчеством. Дик выстукивает на клавишах SF непонятные сообщения, но только тем, кто незнаком с современной прозой. Структурным расшатыванием объективизаций это творчество по-своему приближается к ней. Распознать сходство довольно трудно, так как развитие происходит с двух сторон непроницаемой стены. Критики гетто не знают тенденций современного искусства, его упоения хаосом, его «алеаторизма»;[86]86
  Лат. aleator – играющий в кости; англ. aleatory – зависящий от результатов бросания игральной кости.


[Закрыть] критики «нового романа» не знают произведений Дика, почти погребенных под Альпами макулатуры SF с похожим набором слов. Насколько я знаю, Дик ни у кого не учился; он новатор-самородок, который не умеет излагать теорию собственного творчества, потому что не знает ее. Критик, чтобы справедливо оценить его творчество, должен сначала отказаться от любой генеалогической локализации, то есть от тарифов и кодексов SF. Нельзя разобраться в сигналах, которые подаются с корабля, если сигнальщик настолько особенный человек, что флажками, передающими обычно навигационную информацию, шлет зашифрованное содержание собственных снов.

Анализ «футурологического» качества, а также логической корректности композиции может дисквалифицировать все творчество Дика. Правда, как Science Fiction, а не просто литературы. Ведь логическая недостоверность в SF почти всегда является следствием обычного бессилия или убогого подчинения парадигме, такой как «хронодвижение» (произведение, сюжет которого основывается на путешествиях во времени, никогда не может избавиться от логических противоречий), в редких случаях – и это касается любого литературного творчества! – антимония может использоваться как знак в системе экспрессии, уводящий нас за собственные рамки, в сферу уже непротиворечивых значений. Если в качестве примера обратиться к «Процессу» Кафки, то здесь очевидно, что структура судебного разбирательства контрэмпирична, а реакция господина К. на следствие паралогична, но эти умышленные противоречия образуют систему знаков, уводящую нас от буквального восприятия следствия. При этом не стоит забывать, что Кафка по образованию был юристом, то есть в «Процессе» он сознательно издевался над канонами юридической правильности.

Но именно «Убик» можно рассматривать также как полноправную SF с фантоматической основой. Все искажения онтологии являются результатом этой первой посылки. Медицина уже может остановить агонию неизлечимо больного или пострадавшего в результате несчастного случая; но еще не может его полностью вылечить. Таких пострадавших помещают в «cold packs», где они в анабиотическом состоянии пребывают между жизнью и смертью («halflife»). Но и для них, и для их близких утешения в этом мало: замороженный не умер, но он и не живет; так что в «мораториумах» две вещи становятся реальностью. Во-первых, мозг замороженного удерживается в сознании с помощью соответствующей аппаратуры; благодаря этой аппаратуре он пребывает в фиктивной реальности, на чем и основывается данная версия «фантоматики».

Но близким, которые потеряли самых дорогих людей, этого мало; и тут техника фантоматизации приходит на помощь: она позволяет включить в фантоматическую «явь» фрагменты подлинной реальности: лежащему в «cold pack» можно «позвонить» (это во‐вторых).

Однако любое вторжение в фантоматическую иллюзию является причудливым ее нарушением; если находящийся в «cold pack» отдает отчет в собственном состоянии (то есть знает, что он находится не в реальном мире, но заболел или попал в аварию и находится в состоянии «полужизни»), то необычные проявления, сопровождающие контакт с подлинной реальностью, он воспринимает со спокойным пониманием ситуации. Если же он ошибочно полагал, что ничего особенного с ним не случилось, то обстоятельства контакта неизбежно его бы шокировали.

Жена Рансайтера знала, что она лежит в «cold pack». А Джо Чип не имел об этом понятия, поэтому все, что вокруг него происходило, интерпретировал неправильно, ибо основывался на рациональных позициях, что объективизировало призраки и ловушки фантоматического мира. Особенно часто такими явлениями сопровождалось любое вторжение в этот мир Рансайтера, так как он в этот мир, замкнутый по самой природе вещей, «врывался», нарушая логику обычных событий.

То, что позднее произошло с миром Джо Чипа, можно рассматривать как последствия неправильного функционирования фантоматизатора. Вторжение каких-то «вампироподобных» флюидов психически агрессивного юноши (который лежал в «cold pack» где-то рядом с Чипом и женой Рансайтера) могло быть результатом нарушения электрической цепи, перетекания зарядов, индукции и т. п. Наконец, последние фразы романа подрывают нашу уверенность в том, что Рансайтер спасся на Луне и из реального мира «прорывался» к своим «фантоматически упакованным» людям в состоянии «halflife». Но это не так; на самом деле погибли все, но не все отдавали себе отчет в этом; один из фантоматизированных мог – какая насмешка! – попытаться войти в контакт с другим объектом фантоматизации, полагая, что он из реальности «дозванивается» в сон, ведь, как уже было сказано, в мире с фантоматикой не может быть уверенности в «существовании подлинной реальности» никогда и ни для кого. Существуют только предположения, улики, различные степени достоверности, накопление вероятностей и т. п.

Довольно забавно, что Дику в «Убике» невольно удалось то, на чем споткнулись Хьёртсберг и Гейс, хотя это было основой их композиции. Научная достоверность или «футурологический» замысел – последнее, что волнует Дика. Этих критериев для него просто не существует. (Это, в частности, доказывает та терминология, которой Дик пользуется в «Убике»; она совершенно не сообразуется с предложенным мною толкованием, но по отношению к нему остается достаточно нейтральной, чтобы такая интерпретация стала возможной.) Однако это нам не мешает, потому что конкретные технические параметры фантоматики абсолютно второстепенны по сравнению с онтологическими и эпистемологическими проблемами, которые она создает. Поэтому «cold packs», «halflife», все эти «протофазоны» «полуживых» мозгов Дика и другие использованные им детали могут быть сколь угодно неправдоподобными; это никоим образом не меняет значения перемен, каким подвергается экзистенция, однажды бездонно расщепленная и потому размноженная на потенциальную бесконечность уровней фальшивой реальности. Notabene, поскольку практически было бы абсурдным предполагать полную безаварийность любой технологии, то «когерентные расстройства», с которыми сталкиваются герои Дика, все эти провалы, деформации, аномалии окружающего их мира можно с полным правом отнести за счет неполадок в фантоматизаторах. (Но дефект фантоматизатора, искажающего восприятие фантоматизированного, отнюдь не служит доказательством того, что тот не воспринимает «по-настоящему» реальность: всегда можно сослаться на то, что искажения реальности были вызваны психическим расстройством, каким-нибудь отравлением, лихорадкой, бредом и т. д., а для доказательства обратного все равно не будет доводов.)

В любом случае, даже если «онтичную дефективность» мира в «Убике» связывать с реальной возможностью технологических дефектов, это не исключает нашу интерпретацию, наоборот, ее достоверность только возрастает (см. примечание 4 в конце книги).

С другой стороны, следует заметить, что автор скорее всего вообще не нуждается в подобной «реабилитации в свете эмпиризма». Дик в SF словно пришелец с совершенно другой стороны, который свои мысли, желания, дилеммы воплотил в том, чем располагал этот вид литературы, используя костюмерию китча так же, как мим использует тряпье старьевщика, разыгрывая драму экзистенциальной загадки.

Своей причудливой конструкцией эта глава отражает познавательную слабость фантастики и в то же время футурологии – ее неуклюжей вдохновительницы. Оба этих соседних государства не отличаются мощью; интеллектуальной основой управления душами, которое они осуществляют, является пораженчество. В фантастике оно выражается в виде расхожего мнения, что на совершенно новые идеи, открывающие для творчества ранее неизвестные пространства возможностей, рассчитывать нельзя. Так как в своей основной массе продукция SF скатывается либо в овраг сенсационной безвкусицы, либо в магическую сказку, то категория научного фантазирования превращается не в какое-то там плоскогорье, а в совершенно недоступные вершины.

В футурологии это пораженчество проявляется с иной стороны: как призывы к неустанному «brain-storming»[87]87
  Мозговой штурм (англ.).


[Закрыть], как воззвания к образованию коллективных органов: «футуристических» школ и лабораторий, комиссий, футурологических банков и всех других институтов, которые должны стать источником отсутствующих идей, решений по обузданию вставшей на дыбы цивилизации и по переходу от минимализма предложений «затормозить» прогресс к проектированию оптимального будущего. В сущности, это обращение к каким-то «Другим», которые сделают то, что эксперты-футурологи сами сделать не могут. Такие призывы вводят в заблуждение: ведь футурологии не хватает не столько идей, сколько критериев для их отсеивания. Слабость этой дисциплины, которой никак не удается встать с четверенек, прежде всего в социологической базе, а отсутствие воображения – дело вторичное. Слабость этой ползающей на четвереньках дисциплины социологическая, а не только слабость воображения. Поэтому не случайно среди футурологов не хватает выдающихся авторитетов в области социологии; и не случайно их роль взяли на себя самозваные дилетанты, которые пытаются подлинные знания заменить смелой импровизацией. Но смелости недостаточно там, где нет надлежащих фильтров отбора; аршинные списки необычайных явлений, предсказанных в науке и технике, не могут ввести нас в заблуждение. Нет такого количества строительных материалов, которое могло бы заменить архитектурное проектирование. Системные отношения, которые могут возникнуть между прогнозируемыми открытиями и изобретениями, создают неведомую комбинаторную бездну. В этой бездне нет собственного порядка, установить его должен сам человек. Но этот порядок как раз и есть отсутствующая парадигма. Футурология не возьмет фантастику на буксир, она должна сама постоять за себя.

Нет ничего хуже голословной постулатной критики; использовать обращения к другим недопустимо; поэтому мы постараемся в конце набросками нескольких примеров доказать, что парадигматический склад фантастики не должен быть понятийной темницей. Конструирование нового пространства возможностей на переднем поле беллетристики – это иного рода деятельность, чем в футурологии, так как не каждая гипотеза представляет повествовательные ценности. Это наша первая оговорка. Вторая состоит в том, что такое новое пространство не представляет в конкретном виде никаких типов интриги, действия или сюжета: они появляются в соответствии с тем, каким образом «рассекается» пространство возможностей повествования. И, наконец, в‐третьих, мы ограничимся в нашем проекте сферой экстремальной информатики, которая так объединит лингвистические, биологические и технические явления, что они упрутся в потолок общей теории систем. Такой выбор продиктован убеждением, что именно от универсализма информатики можно в будущем ожидать наибольших достижений.

Мы рассмотрим кибернетические версии Абсолюта, Теодицеи и сотворения мира, чтобы спуститься от них к таким понятиям, как синтетическая культура (или ее суррогат технологического происхождения), как коллапс закона исключенного третьего, или шок, наносимый критериям истины и лжи свойствами, проявляемыми Космосом в процессе исследования, а также выдумаем новый принцип физической эквивалентности, с результатами, одновременно и возвышающими, и ошеломляющими.

1) В информатике существуют различия между «hardware» – вещественной частью вычислительных систем, их «твердой опорой», и «software» – управляющей информацией, сосредоточенной в памяти (данных) и в программах (преобразований). Нам также известно, что имеется простейший автомат, способный, однако, к подражанию другому автомату по типу машины Тьюринга, и чем сложнее автомат, которому должна подражать машина Тьюринга, тем сложнее будет для нее программа. Таким образом, человеческий мозг, также представляющий своего рода автомат (в логическом смысле), в принципе может подражать по крайней мере двум противоположным типам автоматов: очень простым, но имеющим чрезвычайно сложную программу, или же очень сложным, но с простейшей программой. В соответствии с нашими понятиями общий информационный баланс обоих альтернативных решений должен быть подобным, ведь то, что машина Тьюринга сэкономила на «hardware», необходимо восполнить с помощью «software», и наоборот. Согласно современным предположениям, человеческий мозг – это некое компромиссное решение в пространстве между лезвиями информационных ножниц, разведенных от «hardware» до «software».

В свете вышесказанного известная теорема Розенблатта о самоорганизации, утверждающая, что бесконечно большой перцептрон мог бы распознать любой образ без обучения – это частное положение более общей констатации: если между программой и машиной существует обратная пропорциональность, то бесконечно большая машина вообще не нуждается ни в какой программе и это экстраполяция пропорции «hardware» – «software» в направлении «hardware» до бесконечности.

Экстраполировать можно и в обратном направлении: если малая машина с большой программой может делать то же самое, что и большая машина с маленькой программой, то бесконечно большая программа могла бы делать все и при отсутствии любой машины; таким логическим путем мы приходим к «кибернетической версии Абсолюта»: это оказывается Программа Мощности Континуума.

Теперь сравним человеческий мозг с зародышевой клеткой. Такая клетка имеет программу саморазмножения и ничего больше. То есть это автомат, выполняющий одну-единственную задачу: надежное самоповторение. В свою очередь мозг, который вообще не может размножить себя, это универсальный (или почти универсальный) автомат, потому что в состоянии выполнить великое множество разноплановых заданий.

Вот и мы, как строители, не обязаны ограничиваться повторением таких решений, заимствованных из общей теории автоматов, какие нам предоставила естественная эволюция жизни и, в частности, ее антропогенетическое ответвление. Если раньше мы экстраполировали в крайних пределах, выходя за пределы отношений «hardware» – «software», теперь мы можем интерполировать, избрав в качестве пределов амплитуды мозг как универсальный автомат, неспособный к саморазмножению, и зародышевую клетку (зиготу) как одноцелевой автомат, способный исключительно к авторепродукции. Где-то на оси между этими крайностями должен находиться автомат, который будет одновременно саморазмножаться, как зигота, и «обладать разумом», как мозг. Так вот, овладение технологией производства таких автоматов произвело бы полный переворот в информатике. Такие автоматы вообще не были бы машинами типа современных компьютеров, но скорее чем-то вроде амеб или водорослей, которые выращивались бы в каких-нибудь огромных цистернах или резервуарах. Стоимость их производства после перехода к массовой технологии была бы сопоставима со стоимостью выращивания обычных водорослей или амеб, то есть в пересчете на единицу продукции близка к нулю. Имея под рукой достаточный объем такого дешевого «разума», можно было бы дать ему бесчисленное множество задач. В технологической цивилизации между ее обитателями и их окружением происходит резкое падение уровня интеллекта. Среда в принципе очень «глупа», зато обитатели очень «умны», что понимать нужно лишь в том смысле, что информационная плотность среды остается низкой при высокой информационной плотности человеческих мозгов. Для того, чтобы эта среда могла обрести автономию гомеостата, чтобы она могла сама о себе позаботиться, то есть о своем сохранении, следовало бы увеличить потенциал «интеллекта» среды или придать цивилизационному окружению определенную «разумность». Если доступны дешевые, саморазмножающиеся псевдомозги, то организовать такую окружающую среду намного легче, чем – как в наше время – осуществлять «втискивание интеллекта в среду» с помощью дорогостоящих компьютеров, «software» которых необходимо каждый раз заново конструировать, а «hardware» производить, затрачивая значительные интеллектуальные усилия людей.

Как уже было сказано, «интеллектуальная среда» может служить самым разным целям; мы же займемся только такой ее версией, которая представляет собой «синтетический суррогат культуры». Начнем с того, что великие философы-мелиористы всегда устремлялись мыслью к проектам, призванным принести человечеству максимум добра, но как-то не интересовались проектами, цель которых была намного скромнее – минимизировать зло, которое один человек может причинить другому. Так вот, в «интеллектуальной среде» можно устроить поглотители и фильтры как раз для такого зла; тогда возникает такая окружающая среда, которая будет благоприятствовать всем желаниям и даже капризам человека, пока он не попытается сделать ближнему своему «то, чего для себя не хочет». Таким образом, такая среда будет ограничивать индивидуальную свободу чисто негативным способом: будет «пропускать» добро, а также все действия и ценности, безвредные для других людей (этически нейтральные), и задерживать исключительно «зло». Следует заметить, что эта концепция не так уж и фантастична, потому что определенные практические элементы ее уже появились в современной технологии: к примеру, своеобразным фильтром, препятствующим опасной для окружающих деятельности, стало автомобильное устройство, которое не дает пьяному человеку завести двигатель.

В качестве беллетристической идеи сразу же – в указанном плане – напрашивается жуткий гротеск, изображающий яростные муки человека, который в таком идеально «ангелизированном» техническом окружении пытается сделать ближним какую-нибудь пакость. Интуитивно можно догадаться, что невидимые барьеры для зла в таком окружении приводили бы в ярость и бросили вызов человеческой изобретательности и хорошо известному человеческому коварству, проявляющемуся в стремлении к тому, что труднее всего осуществить.

Мы говорим здесь о синтетическом, то есть о технически воплощенном суррогате культуры потому, что прогресс технологической акселерации сопровождается, как мы уже успели убедиться, более быстрым разрушением традиционных культурных ценностей, чем одновременным появлением на месте прежних, анахроничных, новых приоритетов. Социологическое воображение сегодня стало настолько односторонним в своих оценках, что понятие любого отчуждения отождествляется только с понятием вреда, причиняемого человеку. В то же время бесчисленные институты, которые (непреднамеренно) создал человек в ходе социальной эволюции, начиная с семьи, представляют собой отчужденные (сверхличностные) сети отношений и ценностей, которые, хотя и действительно ограничивают личность в ее свободе действий, но одновременно обеспечивают ей внешнюю поддержку и представляют возможность сыграть определенные роли на сцене жизни, например, роль отца, матери, ребенка, союзника, соперника, опекуна и т. п. С того момента, когда институционально проявленные связи такого рода внезапно ослабевают под влиянием техногенных перемен, их можно заменить «заботливым попечительством», которое будет встроено уже не в умы, а в разумное окружение человека. Такая концепция естественно вызывает у нас отвращение и даже страх, что выражается в пожимании плечами или в издевательском смехе. Но только потому, что мы оцениваем эту технически экстернализированную социальную этику с позиций нашего этноцентризма, она кажется нам настолько же бессмысленной, смешной и «дикой», как любой обычай далекой культуры, совершенно чуждый нашему ощущению того, что правильно. Вот почему в первую очередь приходят на ум образы машинного порабощения, слежки, осуществляемой датчиками окружения, компьютерных оков свободы, или – в более фарсовой версии – каких-то квартир и предметов домашнего обихода, принуждающих всех домочадцев практиковать одну лишь добродетель. Но технология синтетической культуры может быть гораздо более окольной и рафинированной, и даже настолько совершенно скрытой в действиях, что никто не сможет понять, уводят его от зла или нет идеально замаскированными маневрами техноэтически запрограммированной среды. Конечно, с современной точки зрения наиболее увлекательной была бы беллетризация этой тематической области, опирающаяся на великие образцы, какие дал Достоевский, и ментальность «Человека из подполья» могла бы стать парадигмой героя, оказавшегося в цивилизации, заботливо защищающей права личности. Не нужно также следовать по исторически проложенной колее и представлять себе механических ангелов-хранителей, механических «исповедников», механических «Больших Братьев» и т. п. Во-первых, любые инновации всегда вызывали сопротивление; когда-то, чтобы уберечь детей от спасительных прививок, их прятали в лесах. Во-вторых, всегда можно вопреки общим интересам исказить техническую концепцию или злоупотребить ею. Наконец, в‐третьих, не следует отождествлять понятия «интеллектуальной» среды и ее характеристик как «этического фильтра» с какой-либо персонификацией, то есть полагать, что опеку над обитателями синтетической культуры возьмут на себя какие-то механические индивидуумы. Среда должна оставаться совершенно безличной, но стать разумной; мы не имеем в виду нож, который, когда мы возьмем его в руки, вежливо объяснит нам, что не годится резать соседа, как барана, или кровать, которая будет давать нам уроки нравственности во время отдыха. Это карикатуры, пригодные разве что для детской сказки; минимально этически запрограммированная среда может быть совершенно глухой и немой, однако функционировать так же исправно, как фильтры, очищающие питьевую воду. Манипулирование сознанием, вторжение в частную жизнь людей, ставшее возможным благодаря компьютерным сетям, это не фиктивная угроза именно потому, что по воле руководителей и лиц, принимающих решения, можно так запрограммировать эти машины, которые столь универсальны в работе. Однако когда от зиготы, а не компьютера зависит синтез культуры, то превратить запрограммированные коллективные блага в коллективное зло так же невозможно, как принудить зиготу бабочки-белянки, чтобы из нее вылупился страус или кит. Можно, наверное, написать книгу о синтетической культуре, которая будет полна как благосклонности, так и критицизма к этой идее (см. примечание 5 в конце книги).

2) Допустим, будет открыт новый тип эквивалентности в физике. В настоящее время известно, что материя и энергия взаимно эквивалентны, так как обе обладают массой и могут переходить из одного состояния в другое. Теперь окажется, что информация тоже обладает массой. Происходит, к примеру, открытие, что очень большие компьютеры, работающие в течение долгого времени, показывают микроскопический прирост массы. Экстраполируя от этого открытия, мы наконец разрешаем загадку, почему Вселенная образовалась в результате взрыва, и каким методом творения воспользовался для этого Господь Бог. Он, очевидно, посчитал от бесконечности до нуля; а когда дошел до него, информация, преодолев критический порог, одним махом превратилась в материю проатома, из которого возник Космос.

Так по крайней мере утверждают теологи с большим внутренним удовлетворением. Тем временем обнаруживается, что не только информация может превращаться в материю, но и материя переходит в информацию; это весьма радует, так как представляется возможным с малыми затратами накапливать огромные информационные потенциалы, то есть превращать материю в мудрость, совершенно бездумно.

Но здесь исследователей поджидают две ловушки: как известно, теория физической информации не учитывает смысловую или информационную ценность содержания. Можно сотворить целый Космос, как изрекая бесконечную мудрость, так и выбалтывая бездонную чепуху. В конце концов, смысл всегда в том, чтобы набрать информации достаточно для превышения критической точки, и неважно, что это за информация. Это открытие несколько настораживает: неужели возможно, чтобы атомы, порожденные глупостью, были точно такими же, как порожденные мудростью? Какой подвох скрыт в этой физической эквивалентности? Неужели creatio mundi[88]88
  Сотворение мира (лат.).


[Закрыть] совершалось скорее по рецептам манихейцев, а не Вселенской Церкви?

И вот: безудержное накопление информации обращается в один день катастрофой. Люди, сами того не осознавая, накопили в банках компьютерной памяти такой объем бесценной информации, что она превысила критический порог, и цепная реакция превращает всю сконцентрированную мудрость в горстку обычных атомов! Банки памяти опустошаются, а люди осознают, что у Космоса встроен потолок познания: тот, кто пытается прыгнуть выше, не только не возвышается над всеми, но и теряет все то, что уже собрал как знание, потому что оно опять превращается в материю, из которой возникло…

Напрашивается описание драмы философии в мире с такими физическими свойствами.

3) Если бы возникла межзвездная космонавтика, а галактические перелеты превратились бы в обычное дело, традиционные понятия правды и лжи должны были бы претерпеть весьма странные превращения. Представим себе, что Земля устанавливает контакт с какой-то иной цивилизацией Космоса и две земные супердержавы посылают, каждая в отдельности, фотонные ракеты к очагам этого «чужого Разума». Из-за космических расстояний ракеты могут вернуться на Землю не раньше, чем через столетие. Если вернувшиеся экипажи представят отчеты о путешествии, описывающие быт «Других», диаметрально отличающихся друг от друга, то не будет никакой возможности установить, кто сказал правду, а кто солгал. Причинами фальсификации данных или их части могут быть государственные интересы и политическая обстановка на Земле. Таким образом, возникает космически преувеличенный вариант того, что американцы называют «credibility gap»[89]89
  Кризис доверия (англ.).


[Закрыть]. В этом случае разрыв достоверности приобретает астрономические масштабы, и абсолютно ничто в этом столетии не может его устранить.

Но это лишь невинная прелюдия к настоящей проблеме. Ведь взаимоотношения двух цивилизаций, отделенных друг от друга пространством астрономической протяженности, не могут быть устроены как межгосударственные отношения, развивающиеся в соответствии с данными нашей истории.

Каждая сторона, отправившись к другой, использует данные, совершенно устаревшие к моменту их получения: представьте себе, что жители некой планеты получают сейчас подробные сведения о том, что происходило на Земле в 1873 году, и на основании этих данных они должны заложить принципы «внешней земной политики». Фактические данные резко обесцениваются, зато особое значение приобретают данные, которые может предоставить «внешняя футурология», то есть прогнозирование нового типа, ориентированное не на то, что происходит на Земле, а на попытку угадать, что на протяжении столетнего интервала случилось на планете «Других». Важнее свидетельств очевидцев станут модели-симуляторы чужой истории, которые смогут ее имитировать. Чем дальше в космосе при этом будет находиться цивилизация-партнер, тем меньшее значение будет иметь информация, полученная практическим путем, то есть на основе аутопсии и аускультуации[90]90
  Медицинские термины – личное наблюдение и выслушивание.


[Закрыть], осуществляемых в планетарных масштабах космическими экспедициями, и тем большее значение приобретает «внешняя футурология», которая собственно и футурологией-то не является, потому что она призвана не показывать, что где-то и когда-то произойдет, а угадывать, что уже конкретно произошло на других небесных телах, и лишь незыблемые законы Природы не позволяют немедленно или хотя бы быстро получить такую информацию.