Текст книги "Фантастика и футурология. Том I"

Из опубликованных ранее нет другой футурологической книги, которая представляла бы собой такую залежь кардинальных ошибок и недоразумений, как «Год 2000» Кана и Винера. (Разумеется, среди работ, претендующих на точность, а не взятых из «гриба футурологического взрыва».)

«Год 2000» – это обзор прогнозов, но также демонстрация их бесполезности. Произведение переполнено недостатками, которые мы условно назовем «хронологическим проскальзыванием», «эклектической бастардизацией», «всеядностью», выравнивающей кривые вероятности, «проецированием неопределенности на сегментацию пространства явлений» и, наконец, исходной по отношению к названным недостаткам беспарадигматичностью. Справедливости ради отметим, что авторы отдавали себе отчет в большинстве указанных недостатков. Они указали, например, на парадигматическую недостаточность работы. Но сами по себе доводы, запутавшиеся в ветвях деревьев, не могут подняться вверх, чтобы увидеть лес целиком.

1) «Хронологическое проскальзывание» происходит тогда, когда под предлогом формирования прогноза составляется нечто вроде учебного пособия. Нельзя предвидеть все шахматные ходы, как и все неожиданности, встречающиеся у автомобилистов на дороге. Однако можно написать учебник шахматной игры или руководство для водителей. Это полезные книги, только нельзя их называть «прогнозами» чего бы то ни было. Признак «проскальзывания» заметен уже в подзаголовке книги Кана: он формулируется как «a frame for speculation» (рамка для размышлений), а это противоречит обязательствам, объявленным заглавием книги («Год 2000»). Более всего книга уподобляется руководству шахматиста или автолюбителя в главах, содержащих политико-экономические и военные сценарии. Их типология тривиальна (она сводится к ничем не примечательному предположению, что либо капитализм ослабнет, а коммунизм усилится, либо получится наоборот, либо они оба ослабнут, либо они оба усилятся). Иногда «тренажерный» характер сценариев раскрывается в авторских комментариях; однако в других местах говорится о том, что действительно может произойти, то есть о том, что считается вероятным. Так и продолжается колебание между парадигмой симуляции военной игры и предсказанием стратегических операций в реальном мире; между руководством по вождению и предугадыванием того, что с ним может действительно случиться на реальной дороге. Такая неопределенность выбора является общим недостатком сценариев.

«Хронологическое проскальзывание» проявляется, кроме этого, в том, что сценарии в лучшем случае оказываются простыми, но никак не комплексными прогнозами. Произведение напоминает детский конструктор: как в таком конструкторе отдельно лежат колесики, рейки и болты, так и в «Годе 2000» одни главы содержат предсказания научных открытий, другие – изменения в вооружении и, наконец, третьи – вышеназванные сценарии. Таким образом, читатель ожидает, что перечисленные инновации (новые виды оружия, новые стратегии) будут включены как существенно важные факторы в умозрительные конфликты в будущем, но ничего подобного не происходит (исключение составляет ядерное оружие: это и понятно, если вспомнить, что Кан был футурологом апокалипсиса, прежде чем стал сторонником мира). Создается впечатление, что нынешняя стратегическая мысль, основывающаяся на «second strike capability» (возможности второго, то есть ответного удара), выдвинет на первый план лаконично упомянутые в книге «криптовоенные средства» поражения. Поэтому их включение в конфликты конца столетия заслуживало бы хотя бы упоминания, но военные сценарии остаются вполне условными, то есть неинновационными. Почему, собственно? Потому что развитие вооружений – это переменная, независимая относительно политики в самом широком диапазоне. Поэтому каждый сценарий следовало бы расписать на множество вариантов. Криптовоенные средства поражения представляют целый каталог: цунами, воздействие на метеорологические явления, коварная сенсибилизация населения к веществам антигенного типа (речь не идет о бактериологическом оружии), синтез химических соединений, вызывающих болезненные и депрессивные состояния, и т. д. А затем следовало бы каждый сценарий отдельно разработать для вариантов, учитывающих новые типы боевого оружия по различным характеристикам поражения; каждое такое средство в определенной степени приводит к изменению тактики и даже стратегии; к тому же уместно было бы учитывать варианты вариантов: когда только одна сторона располагает новым оружием или когда оно доступно обеим сторонам и в какой степени и т. д. Но наложение друг на друга всех календарей: изобретательского, политического, стратегического – разрушает первоначальную монолитность сценария, превращая его в какой-то калейдоскоп. Поэтому Кан отказался от комплексного использования факторов инновации, чтобы не утонуть в океане множащихся псевдопрогностических вариантов.

Можно ли назвать такие сценарии хотя бы реалистичными предположениями? Разве руководство для автомобилиста за 1902 год полезно хоть чем-нибудь в 1972 году? Ведь кроме физиологии самого водителя изменились все параметры движения: сами дороги и дорожные знаки; интенсивность движения и мощность двигателей; скорости автомобилей и протяженность тормозного пути; аэродинамическое сопротивление и сцепление шин; степень сопротивления разрушению и средства безопасности пассажиров (например, ремней безопасности в 1902 году вообще не было). Следовательно, предлагаемые сценарии совершенно бесполезны, даже как тренировочный вариант. То есть мы соскользнули из будущего, к которому стремились, обратно к тому моменту, когда они составлялись.

Так о чем они на самом деле говорят? Неизвестно: ведь в процессе исследования произошла замена исследуемого объекта. Что можно сказать о рыбах, наблюдая то за страусами, то за пауками?

Однако теперь все же следует отметить, насколько исключительной может быть польза от книги двух американцев. Ведь мы поняли, каким reductio ad absurdum[42]42
  Доведение до абсурда (лат.).


[Закрыть] является сценарная концепция в военно-политической сфере. Другие, возможно, более ценные сценарии – технологические, этические (об изменениях ценностей, вызванных техническими вторжениями) Кан вообще не рассматривал (в настоящее время они исследуются так называемым Cross Impact Matrix Analysis[43]43
  Матричный анализ перекрестного воздействия (англ.).


[Закрыть]). Хронологическое перескальзывание Кана было защитным рефлексом перед лицом бездны, в которую превращаются сценарии, если серьезно относиться к правилу комплексной формулировки прогноза.

2) «Всеядность» означает утрату отличия в подходе к подлинности и правдоподобию событий и явлений. Это рефлекторная перестраховка; Кан, правда, реагирует в этом случае как-то односторонне: в одном из своих умозаключений он смело предполагает возможность изобретения perpetuum mobile[44]44
  Вечный двигатель (лат.).


[Закрыть] (с помощью «экранирования гравитации»), но политический переворот в США для него, видимо, менее вероятен, поскольку он вообще не учитывает такую возможность. Я-то считаю ее ничтожно малой, но, очевидно, несравненно большей, чем построение perpetuum mobile!

3) «Парадигматическая бастардизация» – это реакция, напоминающая поведение тонущего человека: он, как в пословице, хватается за что угодно: хоть за бритву, хоть за соломинку. И Кан опирается на то, что попадается под руку. Здесь все сгодится: Шпенглер и Аристотель, Маркс и Питирим Сорокин, Энгельс и Кейнс, циклическая историософия и сравнение древних римлян с современными американцами, «кабинетная стратегия» («arm-chair strategy») и результаты дельфийских опросов – то есть форменный винегрет. Правда, к этим суррогатам парадигматики автор подходит критически: он, например, анализирует циклическую историософию только для того, чтобы ее отбросить. Зачем же было собирать вместе столь разнородных авторов и столь разнородные теории? Произведение теряет форму из-за переизбытка и уподобляется телефонной книге: как и в телефонном справочнике, здесь с одинаковыми правами перечисляется все подряд (и значительное, и совсем несущественное). Таким способом могут создаваться не прогнозы, но только «прогностический шум». И в этом шуме важное становится неотличимым от третьеразрядного, вероятное от невозможного (perpetuum mobile) и, наконец, по мере того как предсказание подменяется каталожным перечислением самых разных возможностей, дезориентация читателя сопровождается ростом неопределенности прогнозов. (Если мы предлагаем небольшое количество чисел, среди которых есть число, означающее выигрыш в лотерею, то сообщаем намного больше информации, чем если в качестве «прогноза на главный приз» вручаем толстую телефонную книгу или таблицу случайных чисел.) Если произойти может почти все, то почти ничего и не известно.

4) Впрыскивание неопределенности прогнозов в областях явлений и событий – это, пожалуй, самый крупный изъян данного произведения. Несмотря на все уверения, что экспоненциальное всестороннее развитие не может продолжаться до бесконечности и что «вероятность невероятного» растет по мере углубления прогнозирования в будущее, Кан, вопреки собственным намерениям, «стандартный мир» прогноза подменяет реальным сегодняшним миром, лишь усилив уже существующие тенденции. А ведь он верно подметил, что прогноз на XX век, опирающийся на тот стандарт, каким был бы для предсказателя период «la belle epoque»[45]45
  «Прекрасная эпоха» (франц.); обычно относят к концу XIX – началу XX века.


[Закрыть], совершенно не соответствовал бы реальности, потому что все, что произошло, было именно «невероятным» с позиций начала столетия. Неточность футуролога принципиально неустранима. Но нельзя использовать ее в качестве методологической основы. Почему то состояние, то есть тот момент, в который составляется прогноз, должно быть эталоном для воображаемого будущего? Бесспорно, оно должно быть исходным, – но это все-таки разные вещи. (Яйцо для курицы – «исходное состояние», но это для нее никак не «эталон».) Идея о том, чтобы сегментация пространства прогнозов выражала неуверенность футуролога, – это возведение невежества в ранг добродетели. Ведь будущий мир совсем не потому может мало отличаться от современного, что футуролог не знает законов его эволюции! Поэтому «канонические» и «стандартные» варианты – это просто объективизация (как проекция) беспомощности; психологически это можно понять (малыми шажками идет по бревну тот, кто боится упасть, и он так же сдержан в движениях, как Кан в своих концепциях), но методологически нельзя оправдать. Может быть размазана локализация событий, как и их вероятности, но не система координат, в которой должно происходить то, что может случиться. Так что именно эта система является затвердеванием (слепком) – незнания, лишенного парадигматической поддержки. Что за странная мысль, превратить невежество в классификационное правило!

«Год 2000» подвергался самой разной критике; наиболее суровой была критика этой книги как выражения реакционной политической идеологии. Эти критические замечания часто были несущественными, когда, например, называли книгу инструментом укрепления позиций имперской власти. Но предсказания, ничего не предсказывающие, неэффективные, могут быть только выражением, но не инструментом какой-либо идеологии.

Существенные и несущественные прогнозы – это не то же самое, что прогнозы верные и ложные. Верные прогнозы могут быть лишены всякого значения, и в то же время прогнозы ложные – нести ценную информацию. Это кажется довольно странным. Проще всего объяснить такой парадокс на примерах. Если предположить, опираясь на определенные данные, что 40 % пассажиров поезда, движущегося в сильный мороз с открытыми окнами, простудятся, а затем отметить, что стекла в вагонах вылетят в результате столкновения поездов, а простуду получат лишь 40 % уцелевших пассажиров, то такой прогноз наверняка сбудется, однако относительно того, что произошло, он будет совершенно несущественным. Прогноз был слишком «узким», хотя и верным.

Предсказание, обнародованное в 1925 году, что в шестидесятые годы уран будет использоваться в промышленности, это тоже правильный прогноз, но несущественный, так как носит слишком общий характер. В первом прогнозе не названо то, что было главным в будущем событии; во втором суть происшедшего указана верно, но слишком расплывчато.

Прогноз может быть также и ложным, но все же существенным, лучше всего это продемонстрировать на примере, почерпнутом из научной фантастики.

Р. Хайнлайн написал в 1940 году – незадолго до бомбардировки немцами Ковентри – «Solution Unsatisfactory»[46]46
  «Никудышное решение» (англ.).


[Закрыть]. Вот как он представляет события мировой истории вплоть до пятидесятых годов. В декабре 1938 года Ган открыл расщепление урана. Летом 1940 года в США начаты секретные работы по выделению изотопа U235 (!). Бомбу создать не удалось, но был разработан процесс Карст-Обри – производства смертоносной «радиоактивной пыли». США не участвовали в войне ни с Германией, ни с Японией. В 1944 году Италия вышла из Оси, и Англия вывела из Средиземного моря свой флот, чтобы разорвать немецкую блокаду. Война велась в основном в воздухе. Обе стороны забрасывали друг друга бомбами, но положение Англии было намного сложнее. Тогда вмешались Соединенные Штаты, передав англичанам новое оружие при условии, что мир будет заключен на условиях, продиктованных США. Германия не поверила предупреждениям. Тогда британские самолеты рассеяли «радиоактивную пыль» над Берлином, и все его население погибло. Германия капитулировала. Так завершился первый акт драмы. США провозгласили Pax Americana[47]47
  Американский мир (лат.).


[Закрыть] и, захватив власть над миром, вознамерились создать новую международную организацию по типу Лиги Наций, но с исполнительным органом, располагающим атомным оружием. Чтобы разместить по всему земному шару контрольно-пропускные пункты (целью которых было отслеживать, не пытаются ли где-нибудь наладить производство «радиоактивной пыли»), США заставили все государства в переходный период отказаться от воздушного транспорта, причем все самолеты эвакуировали в специально выделенный для этой цели район. Япония согласилась на эти условия, но «Евразийский Союз» в ответ на ультиматум начал наступательные действия. Он тогда уже располагал некоторым количеством «пыли». Так началась «Четырехдневная война», в ходе которой были уничтожены Нью-Йорк (Манхэттен), Москва и Владивосток. Америка победила и навязала всему миру свою волю. Но глобальная пацификация оказалась под угрозой, так как президент погиб в авиакатастрофе. Принявший власть вице-президент был изоляционистом и убежденным противником всей доктрины Pax Americana, которую защищал и осуществлял полковник Маннинг, шеф «Комитета мировой безопасности». Маннинг, решившись на открытую конфронтацию с президентом, который хотел лишить его всякой власти, пригрозил уничтожить Вашингтон, подняв в воздух самолеты с неамериканскими экипажами.

Маннинг победил. Однако история заканчивается в атмосфере опасной неопределенности: Маннинг тяжело болен; достойного преемника не видно; будущее неизвестно и тревожно – «сильный человек» осуществил свой великий замысел, но его и Америку все ненавидят.

Учитывая, когда Хайнлайн написал эту вещь (Г. Кану тогда было 18 лет), надо сказать, что его футурологический подвиг заслуживает похвалы. Техническая характеристика уранового оружия несущественна. В некоторых местах описания событий несколько грешат неправдоподобием. Меня, к примеру, не убеждает легкость, с которой Маннинг навязывает в прямом противостоянии свои планы правительству США и президенту (речь идет о первом президенте и его кабинете); этот план не только превращал США в жандарма земного шара, но также означал отмену конституции и превращение демократии в диктатуру. Но в целом сценарий Хайнлайна интересен и значителен. Впервые в нем появляются обыденные ныне в стратегии понятия, например возможность ответного удара (second strike capability), национализация и секретность научных исследований (беспрецедентная вещь для США в 1940 году), Atomic Energy Comission[48]48
  Комиссия по атомной энергии (англ.).


[Закрыть], с ее единоличным «Mr. Commissioner»[49]49
  Комиссар, специальный уполномоченный (англ.).


[Закрыть], – в рассказе это «Комитет мировой безопасности»; говорится о радиоактивном заражении вод отходами от производства оружия (от них гибнут рыбы); послу Германии в США демонстрируют разрушительную силу нового оружия (перед бомбардировкой Японии такой проект предлагали многие американские физики, работавшие в Манхэттенском проекте); доктор Карст, одна из разработчиков «пыли», после уничтожения Берлина совершает самоубийство (ни один ученый не решился на такой шаг, хотя депрессия и муки совести многих из них хорошо известны) и т. д.

Однако наиболее существенно то, насколько хорошо Хайнлайн понимал тщетность плана Маннинга. Объединение мира силой – это поистине «никудышное решение». Реальный мир пошел другой дорогой; той, которая привела к «равновесию страха». Рассказ Хайнлайна ясно показывает, что это был не самый худший выбор. Так что же в этом фантастическом сценарии, который не сбылся, существенно? Хайнлайн в 1940 году увидел связь между понятиями «окончательного оружия» и мира, разделенного на враждующие лагеря, показал дилемму военного шантажа в ситуации, требующей политических решений. Сценарий Хайнлайна – это «саморазрушающееся» предсказание: Маннинг воплощает политику «ястреба Пентагона», типичную для крайнего крыла американских стратегов пятидесятых годов; развитие событий, опровергая надежды Маннинга, доказывает, что даже в случае победы «ястребы» не смогут стабилизировать насильно усмиренный земной шар.

Таким образом, сегодня мы можем рассматривать «Solution Unsatisfactory» как альтернативу реальным событиям, которая не осуществилась. Отдаленность от нас времени, из которого проецировался прогноз, придает этому произведению особую выразительность. Предсказание отдельных изолированных явлений обычно оказывается несущественным; Хайнлайн же представил ложный вариант выхода из того распутья, в котором мир действительно оказался вскоре после публикации рассказа.

Таким образом, развитие событий показано неверно, однако события происходят в границах соответствующего, точно очерченного пространства реальных возможностей. Вся сеть отношений между оформившимися центрами силы (правительством США, правительствами других государств, Пентагоном, учеными и т. д.), а также соответствующие им политические и военно-стратегические понятия построены правильно. Футурологическое значение этой новеллы намного больше, чем все сценарии Кана, вместе взятые. Если учесть, что Хайнлайн не располагал ни штатом сотрудников, ни компьютерами Hudson Institute[50]50
  Институт Хадсона (Гудзоновский институт) (англ.) – некоммерческий американский аналитический центр, основанный в 1961 году Германом Каном и его коллегами.


[Закрыть] или RAND Corporation[51]51
  Корпорация RAND (research and development – исследования и разработки) (англ.) – американская некоммерческая исследовательская организация, основанная в 1948 году.


[Закрыть], ни футурологической библиотекой, ни доступом к Манхэттенскому проекту (которого еще не существовало, когда был написан рассказ), – придется признать, что изобретательское воображение ничто не может заменить. Согласимся однако, что Хайнлайн сам не ведал, что творил. Он, в частности, не отдавал себе отчета, что не просто выдумывает прогноз, а ограничивает двучастное пространство возможностей. Мы знаем об этом потому, что он в предисловии к одной из своих книг рассказал, как, составив для удобства своей писательской работы фиктивный календарь будущего (об этом мы поговорим отдельно), он счел необходимым печатать под псевдонимом любые произведения, которые не «вписывались» в рамки этого календаря, так как были вариантами «другого будущего». То, что предсказания должны быть сделаны внутри ограниченного виртуального пространства, было за пределами его понимания. Можно предположить, почему Хайнлайн выбрал вариант, который история опровергла. Он считал его наиболее правдоподобным. Действительно, ситуация «равновесия страха» кажется а priori весьма неустойчивой, и потому неизбежно кратковременной и преходящей. Выражением универсальности именно такого представления был девиз «one world or none»[52]52
  Один мир или ничего (англ.).


[Закрыть], популярный в пятидесятые годы среди американских атомщиков. На обложке их журнала «Bulletin of the Atomic Scientist»[53]53
  «Бюллетень ученых-атомщиков» (англ.).


[Закрыть] стрелки часов истории неуклонно двигались к двенадцати. Но как призывы и лозунги не могут иметь политического значения, так и это движение стрелок из предостережения быстро превратилось в графическое украшение. То есть Хайнлайн выбрал такую траекторию развития событий, которая не только ему представлялась наиболее правдоподобной.

Анализ новеллы как футурологического сценария, а не как литературного произведения (в этом отношении рассказ довольно посредственный), позволяет лучше понять, откуда берется предсказательная точность. Центральным элементом сюжета становится «окончательное оружие», то есть novum[54]54
  Новшество (лат.).


[Закрыть], которое частично дестабилизирует систему отношений, а затем, навязав им собственную логику, добивается их полной трансформации. Выбор носит характер дихотомии: поработить мир или договариваться с миром. Для нас все же наиболее поучительным является то, что фантазия Хайнлайна (а в 1940 году это была чистая фантазия) раскрыла максимальную для данного времени амплитуду отклонения в пространстве возможностей. Тем самым это пространство стало замкнутым. Сценарий предполагает наличие в этом пространстве двух фаз: военного и политического решения. По сценарию развитие пошло по пути военного конфликта, что, как уже было сказано, оказалось ложным прогнозом. Но он сохраняет значимость благодаря его проекции на объективное пространство возможностей. Конечно, мы знаем об этом так хорошо, поскольку речь идет о событиях, оставшихся в прошлом. Но понятие виртуального пространства уже можно использовать операционно. Хотел бы обратить внимание на то, что мир, исходный для сюжета рассказа и тождественный реальному миру (война Англии с Германией, глобальная расстановка сил и т. д.), нельзя считать «стандартным миром», продолжением которого «с усилением» является прогноз. Так как, и это следующий урок, для каждой конфигурации мира существует фактор с такими свойствами, что обесценивает существовавшее до того пространство возможностей, создавая совершенно новое. Эти пространства переходят друг в друга в критических точках, полностью закрывая предыдущее и развивая следующее. В наше время к набору таких факторов относятся научно-технические инновации, и их участие в наборе усиливается. Можно было бы предположить, что после создания «ультимативного оружия» дальнейшие преобразования виртуального пространства прекращаются. Однако так быть не должно. Прогнозирование ядерной войны по степени ее правдоподобия становится существенной частью футурологии, хотя максимальные последствия такой войны не учитываются, потому что в цивилизационной игре такое столкновение равнозначно мату в шахматной партии, поставленному обоим игрокам одновременно. Непредсказуемость последствий столкновения полная, поэтому направленная за его пределы футурология не составляет никакой познавательной ценности.

Прогнозирование начинается с проектов пространства возможностей, а не заканчивается на этом. Никакое количество «сценариев» не может заменить такое пространство. Цивилизационные разрывы человечества, приведенные во введении к этой главе, – это открытие пространства, отличного от того, в котором мы сейчас живем.

«Пассивная», «чисто предсказательная» футурология подобна тому, кто изучает конфигурацию окружающего его пространства, занимаясь поисками дверей, стен, переходов, коридоров, препятствий, обходных путей и т. д. На этом ее работа заканчивается. «Активная», «нормативная» футурология подобна тому, кто, изучив конфигурацию окружающего его замкнутого пространства, конструирует другие, к которым можно будет непосредственно перейти. При проектировании последующих пространств он не совсем свободен, а также не в состоянии определить их во всех измерениях.

«Пассивная» футурология идет из настоящего в будущее и не может делать никаких других ходов. Активная футурология может исходить также от ограниченного ею пространства будущего, чтобы искать такие переходы, или такие трансформационные приемы, которые современную систему могут перевести в будущую.

Активная футурология может иметь военную разновидность в антагонистическом мире. Тогда ее задачей является создание такого пространства, лежащего за пределами текущего, которое можно построить без ведома противника. В мире с «ультимативным оружием» это другое пространство не может просто парализовать возможность использования этого оружия, но оно может поразить действия по принятию решений, которые обеспечивают применение такого оружия. Это могут быть, к примеру, средства поражения «с адресом получателя, но без адреса отправителя», то есть криптовоенные средства, предумышленно разрушительный характер которых вообще или с большой долей неопределенности не распознается жертвой. Однако не являются реалистичными концепции, оперирующие «ультимативно обоюдоострым оружием» вроде «Doomsday Machine»[55]55
  «Машина Судного дня» (англ.).


[Закрыть] Кана. Стратегия принуждения к уступкам под угрозой «уничтожить весь мир», то есть использование в качестве шантажа угрозы планетарного самоубийства, создает такую асимметрию, которая делает ее осуществление совершенно маловероятным. Это плод мысленных спекуляций (Г. Кана и др.). Тот, кому угрожают, может вообще не реагировать: угрожающий, если он сам не находится под предельным давлением, должен тогда уничтожить мир, приняв на себя в одностороннем порядке всю полноту ответственности. Концепции некоторых биологов относятся к той же категории (сначала одна из сторон распыляет антигенные вещества, которые повышают восприимчивость населения противника к новому средству поражения, а затем объявляет, что именно она это сделала, и выдвигает ультиматум, угрожая применить это средство, которое будет поражать только население с измененной иммунной системой). Так как противник предположительно располагает ядерным оружием, то, поставленный в безвыходное положение, он может нанести ядерный удар; следовательно, нет такой открытой стратегии – даже в форме шантажа самоубийством в глобальном масштабе, – которая открыла бы «замкнутое ядерным оружием» пространство стратегических возможностей. Зато нанесение ударов, преднамеренность которых идеально замаскирована под естественные, стихийные бедствия, открывает стратегическое ядерное пространство, так как добавляет ему новое измерение, недостижимое непосредственно для ядерного оружия (весьма трудно принять решение о необходимости ответных действий, если нет уверенности, что противник начал агрессию). Поэтому «криптовоенная» проблематика в антагонистическом мире весьма существенна. Однако, поскольку в SF она полностью отсутствует, мы не можем восполнить этот пробел каким-либо примером.

Спроектировать иное пространство возможностей, чем то, в котором мы живем, относительно легко. Однако найти реально достижимый набор операций, то есть путь, который приведет наше пространство в проектируемое, самая трудная задача из существующих. Но тот, кто проектирует такие пространства, может отказаться от кропотливого и обычно бесполезного труда по слепому прокладыванию траекторий отдельных событий (придумыванию всевозможных сценариев). Ведь эти пространства имеют свои фазы, поэтапные переходы, критические точки и граничные области, характеризующиеся локальными особенностями. Тот, кто создает такое пространство, в которое можно преобразовать существующее сейчас, поступает подобно тому, кто существующую научную теорию заменяет новой. Различия между этими действиями велики. Но их сходство в том, что они работают на уровне некой универсальной значимости, то есть происходит генерализация и обобщение, а не только беспарадигматичное описание, перечисление и каталогизация.

Формирование нового пространства предполагает существование определенных предпочтений, или привилегированных ценностей. Без установления аксиологического минимума проектирование невозможно.

О чем мы говорим? Мы предлагаем футурологии оптимистическую футурологию. Потому что в перспективе можно предвидеть необходимый прогресс как проектирование пространств, погруженных в пространства (как матрешки), взаимопроникающих, «запрещенных» (аксиологически) пространств, «подвешенных» пространств (из-за их временной инструментальной недоступности), пространств с большими или меньшими степенями свободы, изотропных и неизотропных пространств, пространств с плоскими и крутыми градиентами различных приростов, с большим или малым количеством «входов» и «выходов» в иные пространства – и так далее. Будущее может превратиться в топологические соты, наполненные медом или ядом. Даже не объединившись, цивилизация может прийти к соглашению, в какие пространства обеим сторонам лучше не входить; даже вконец переругавшаяся команда фрегата все же понимает, что из-за царящей на борту анархии лучше обходить указанные на картах циклоны.

Любопытно, что в футурологии не существует прогнозов, показывающих мир с активной футурологической составляющей. Футурология, не включающая саму себя в предсказанные миры, похожа на Фому Неверующего.