Текст книги "Фантастика и футурология. Том I"

Ясно, что «космическая внешняя политика» должна развиваться совершенно иначе, чем все наши прежние представления. За политические ошибки одного поколения будет расплачиваться следующее поколение или даже третье: внукам придется отвечать за опрометчивость дедов или за неверную оценку ими ситуации. Так как задержка информации совершенно симметрична с обеих сторон, ибо законы физики одинаково обязательны для всех цивилизаций Вселенной, политико-культурная эффективность взаимосвязей будет зависеть от работы моделей-симуляторов, на данных которых будет основываться вся деятельность «министерства иностранных дел». Данные симуляторов не являются ни правдой, ни ложью – для данного времени; о том, были ли они истинными или ложными, можно будет узнать со столетним опозданием, и не раньше; а так как живущее в данное время поколение такой проверки наверняка не дождется, тем самым закон исключенного третьего теряет свое практическое значение. Ведь когда такое знание будет наконец получено, тогда будет уже совершенно неважно, было ли что-либо смоделировано истинно или ложно. Новости, настолько запоздавшие, будут представлять чисто историческую ценность[91]91
  Научная фантастика сама лишила себя возможности релятивизировать понятия фактической истины придуманным и широко распространившимся предположением о сверхсветовых методах передвижения: ведь указанная дилемма не возникнет, если предположить, что информация будет передаваться с очень большой скоростью. Следует, наверное, добавить, что трехмерная – с не исключенным третьим – логика «иностранных дел космоса» соответствовала бы предложенным (например, Х. Райхенбахом) типам логики, которые могли бы применяться к явлениям физического микромира. – Примеч. автора.


[Закрыть].

Возникновение конфликтов, союзов, сотрудничества, антагонизмов при подобном устройстве отношений на самом деле можно себе представить, но оно несравнимо с канонами политики (а также логики!), которые до сих пор были основой принятия решений. Поэтому, как мы видим, достаточно простого размышления и избавления от априорных предубеждений, чтобы найти пространство новых возможностей там, где царствует канон окаменевшего, связывающего себя фантастического творчества (см. примечание 6 в конце книги).

III. Структура литературного творчества

Если жизнь, с точки зрения биолога-эволюциониста, это партия, которая разыгрывается планетарной коалицией организмов против Природы, то совокупность правил такой игры – биосферы с некросферой – содержится в теории гомеостаза. Эти правила были включены в каждый отдельный организм. Они сидят в его морфологической и функциональной структуре. Эта структура так их определяет и так детерминирует, что они как бы инкорпорированы в нее. Ведь организмы ведут себя, с эволюционной точки зрения, настолько разумно, насколько не саморазрушительно. Следовательно, все, что в них и из них служит выживанию, – как механизм и тактика поведения, – до тех пор не может быть поставлено под сомнение, пока сам принцип жизни – как существования вопреки любым разрушительным влияниям и явлениям – не ставится под сомнение. В таком понимании нельзя вне адаптации рассматривать ни саму игру, ни ее участников. Все, что служит выживанию, хорошо уже поэтому, все, что ему мешает, – плохо. Добро и зло выступают как противоположные члены чисто инструментального расчета в соответствии с парадигматикой, которая устанавливает образцы – оптимальный живой гомеостат и оптимальная стратегия его игры с Природой.

Это биологическое ядро правил игры на выживание человек унаследовал от докультурного этапа антропогенеза. Оно дано ему со всем богатством двигательного, чувственного, сексуального и т. д. инвентаря. Это ядро потом встраивается в возникающие культурные формации. Поэтому ни одна культура не может подвергать сомнению какие-либо чисто биологические потребности организма. Можно их переименовывать как угодно. Можно подвергать сегментации вопреки эмпирической очевидности (что сделали тробрианцы, которые признали, что биологический отец ребенка – ненастоящий отец). Можно их подвергнуть литургии. Можно одни функции, например двигательные или чувственные, отделять от рационально присущей им основы и придавать им статус «игрового» или «сакрального» поведения – в виде танца, изобразительного искусства и т. д. Можно некоторые функции называть «низшими», подвергать культурному сокрытию, и лишь негласно, в каком-то узком секторе поведения, допускать их реализацию (например, так пуританство относится к сексуальности). Но, разумеется, нет и не было никогда культуры, которая просто запрещала бы удовлетворение этих элементарных потребностей, потому что без них жизнь человека не могла бы продолжаться; то, что эмпирически было равноправно (например, двигательные функции и секс), считалось равноценным. Но больше в этой сфере ничего не происходило.

При этом на протяжении веков господствовала культурная безотносительность. Каждая формация признавала только определенные ценности и считала их абсолютными и единственными; с этой точки зрения одна культура оценивала любую другую. Очевидно, что на практике преимущества получала та аксиология, которая обладала более мощным инструментарием. Поэтому за период от Средневековья до конца XIX века колониализмом были разрушены все сохранившиеся на уровне неолита и ранее первобытные культуры.

В свою очередь, приобретающий актуальность культурный релятивизм явился выражением понимания того, что любые формы поведения людей, любые их поступки не соответствуют метафизической санкции. Если что-либо мы считаем плохим, то исключительно исходя из последствий, которые эта вещь или действие может иметь для каких-то людей; однако мы не считаем, что, причиняя зло людям, например заставляя их страдать, мы к тому же нарушаем трансцендентально установленный порядок. То есть, если опыт говорит нам, например, что определенные половые аномалии, вроде гомосексуализма, общественной опасности не представляют, что они никого не оскорбляют и не нарушают никаких издревле установленных норм, то мы приходим к выводу, что подобное поведение не должно подвергаться табуированному запрету. Все, что опыт считает безопасным, что не нарушает физическую и психическую целостность человека, может быть реализовано, если это нравится кому-нибудь и если это не бьет рикошетом по интересам других людей. Что бы ни сказать, оценивая такую тенденцию согласования культурной нормы со знаниями, получаемыми эмпирически, будет это выражено с неэмпиричной позиции. Я могу быть противником гомосексуализма, но не могу доказать правоту своего мнения, основываясь на эмпирических данных. Их просто нет.

Новым союзником или, точнее, старым, но безгранично растущим защитником наших потребностей все более явно оказывается технология, своими продуктами и их совокупностью создающая благоприятную для человека искусственную среду. Но этот ее односторонний заботливый характер может стать вредным на другом фронте взаимодействия с обществом. Легче всего представить себе такую оптимизацию удовлетворения потребностей, которая способна разрушать индивидуальную мотивацию, потому что, когда все достигается слишком легко, все и обесценивается. Тогда антиконформизму легче проявить себя в виде деструктивных действий, нежели в каких-то созидательных. Таким образом, нигилистический рефлекс можно считать сигналом, предупреждающим о появлении призраков тотального аксиологического краха. Так что техноэволюция не только способствует существованию; она может и вредить тем, что вызывает постоянный рост индивидуальной и социальной зависимости от функционирования надежных искусственных устройств, складывающихся в жизненную среду. Чем тщательнее техника заботится о нас, тем старательнее мы должны заботиться о ней, в свою очередь. Как наиболее эффективная ее работа, так и ее постоянное совершенствование становятся центральными инструментальными ценностями технологически ориентированной цивилизации. Чем глубже погружается культура в это эволюционное направление, тем в большей степени она раскрывает все добро и зло, которое может встретиться на этом пути. А для прогресса в этом направлении характерно то, что он явно коррелирует с постоянным усложнением всех общих структур: энергетических, производственных, информационных и т. д. Так что со временем тем, кто живет в искусственно созданной среде, становится все труднее ориентироваться в механизмах и закономерностях этой среды. С позиций комфортности ситуация кажется вполне приемлемой, но ее можно подвергнуть сомнению с точки зрения интеллектуального суверенитета человека, потому что таким образом человек вступает в область, где цивилизация – как структурное целое – является накоплением такой суммы опыта и мудрости, которую ни один индивидуальный разум не в состоянии ассимилировать. В частности, фиктивным становится тип демократического правления в пределах столь сложной структуры, что только специалист еще как-то сможет сориентироваться в последствиях любых манипуляций с ее фрагментами.

Так возникает цивилизация, контролируемая и управляемая экспертами. Есть области, в которых лучшее знание – как специализированное – существует и может проявляться регулирующим и контролирующим образом. Это знание может противоречить традиционным нормам и культурным ценностям, если оно предписывает поведение, противоречащее им. Но общий рост эмпирической информации вызывает одновременное возрастание свободы многофункциональной деятельности, то есть образует пространство, в котором обязательно должны быть приняты определенные решения, хотя относительно того, какие решения являются оптимальными, опыт молчит. Мы привыкаем к мнению, согласно которому вопросы техники, экономики, информатики следует оставить специалистам. Но намечается тенденция перехода под контроль экспертов таких ценностей, издревле считавшихся суверенными и незыблемыми.

Речь идет о новом историческом типе отношений между опытом и культурой. Из опыта мы поняли, что позволяет считать культурные ценности относительными в том смысле, что традиции, эпос и вера другой культуры не лучше и не хуже нашей собственной. Но дифференциация норм существует только в рамках свойственного человеку биологического ядра. Тот факт, что мы признаем запреты и заповеди различных культур относительными и непостоянными, не означает, что мы могли бы аналогичным образом релятивизировать само функционально-морфологическое ядро человеческого организма. Если бы мы, скажем, признали, что моторные, сенсорные, сексуальные функции человека также относительны, то есть их можно заменить чем-то принципиально иным. Переходя от одной культуры к другой, можно наблюдать различия, даже инверсионные, обычаев (у нас цвет траура черный, а у китайцев – белый и т. д.). Но невозможно наблюдать межкультурные различия в биологии человека, потому что она одинакова во всех возможных формациях. Так было в прошлом и так есть сейчас, но в будущем все может измениться.

Релятивизм, уже впитавший наши культурные нормы, может, в свою очередь, вторгнуться в сферу нынешней биологической инвариантности человека. До сих пор человек приспосабливался к системным формам и культурным формациям как исключительно гибкое в психическом плане существо, но происходившее таким образом приспособление было обратимым. А вот биотехнологические вмешательства, поначалу появляющиеся на изолированных участках, нацелены на видение автоэволюции нашего вида, создавая дилемму, которую наиболее кратко можно сформулировать в следующих словах: если человек будет в состоянии это сделать, пойдет ли он на то, чтобы изменить самого себя и приспособиться к искусственному миру, который сам же и создал? Уже сегодня можно слышать, что по обработке информации человек начинает или скоро начнет уступать интеллектронным машинам, что по «выносливости» он не очень подходит на роль пассажира космических кораблей, которые могли бы развивать такие ускорения, какие будут возможны с чисто технической точки зрения, и т. д. Человек, автоэволюционно приспособленный к техническому миру, мог бы стать, вероятно, совершенно счастливым существом! Достаточно представить себе такую, например, ситуацию: благодаря распространению эктогенетических способов оплодотворения и эмбриогенеза вся сфера сексуально-телесных контактов перейдет в область чисто «развлекательного» удовлетворения, поскольку она будет освобождена от функций воспроизводства; чтобы вновь «припрячь» сексуальную сферу, но уже совершенно иным способом, на пользу общества, будут произведены такие преобразования мозга, что благодаря им интенсивная творческая работа, или тонкая настройка технологического оборудования, или, наконец, любая общественно полезная деятельность как определенный тип работы будут приносить интенсивное сексуальное удовлетворение (поскольку центры его переживания соответствующим образом по вновь созданным нейронным путям будут подключаться к центрам мотивации). Зачем, спросит рационалист, сторонник такого проекта преобразования, мы должны в течение последующих столетий тащить за собой анахроничную, даже архаичную, конституцию организма, которая привела к возникновению противостояния «душа – тело», «высшая психическая деятельность – низменная чувственность» и т. д.? Не лучше ли рационально использовать секс, чтобы впредь всякая общественно необходимая работа выполнялась индивидуумом с наивысшим энтузиазмом (потому что она будет доставлять ему огромное чувственное наслаждение)? Конечно, обозначенная программа кажется сегодня фантастической и малоправдоподобной. Но речь идет о смелой экстраполяции тенденции, которая наметилась уже сегодня.

Зачатки этой тенденции уже очевидны. Ведь разрыв связи совокупления и размножения является «контрбиологическим» деянием: мы делаем то, что нам удобно или приятно, вопреки тому, что в нас заложено природой. Заманчивым кажется предоставить человеку возможность дышать под водой, используя жабры или встроенную аппаратуру, или жить на планетах, лишенных атмосферы, обходясь при этом без воздуха или кислорода. Такие проекты уже получили известность не как фантастические литературные сюжеты, а, к примеру, в качестве так называемого плана «киборгизации» организма.

Однако такая тенденция в своем дальнейшем развитии позволяет усомниться в правильности все большего числа найденных в процессе эволюции решений и попытаться заменить то, что создано эволюцией, тем, что создадим мы, встав на ее место. Изменение кровообращения; освобождение его от недугов такого интенсивно работающего органа, как сердце; «отчуждение» продолжения рода путем вынесения процессов оплодотворения за пределы организма (секс может при этом оставаться «чистым наслаждением», лишенным репродуктивного смысла, а может использоваться «инструментально», о чем говорилось выше); генная инженерия «оркестрирования» новых черт в наследственном веществе как воплощение в соматичном проявлении Homo – таких систем, органов, функций, каких ни он и ни один другой род живого никогда на Земле не имел; развитие мозга и его произвольное преобразование; возможность поочередного подключения к мозгу различного сенсорного оборудования, чувствительного не только к тем узким зонам раздражителей, к которым чувствительны естественные органы чувств; преобразование всего нашего эмоционального аппарата; иная «конфигурация», чем данная нам эволюцией, аффективно-рефлекторной жизни; внедрение в организм на правах его компонентов подсистем небиологического происхождения; создание таким образом «природно-синтетических метисов»; обеспечение, в связи со всем вышесказанным, функционирования новых способов телесной и интеллектуальной обработки информации; возникновение новых видов познания, новых характеристик психики, новых видов развлечений, ощущения возвышенности, интеллектуального охвата и постижения смысла явлений, превышающего – возможно? – известные до сих пор потенции человека. И все это мы уже сейчас можем себе представить. А известно, что недооценка созидательных возможностей развития является правилом любых попыток прогнозирования, когда-либо предпринимавшихся в истории.

А так как секс уже сегодня отделен от деторождения; так как уже сегодня – правда, временно, – можно корректировать характер человека с помощью психофармацевтической терапии; так как уже сегодня можно поменять сердце на сердце, печень на печень, заменить легкие, почки; так как можно вкладывать в человеческое тело искусственные кровеносные сосуды и искусственные суставы, искусственные нейростимуляторы и т. д. и т. п., никто не смеет утверждать, что наши предыдущие высказывания – всего лишь плод легкомысленного фантазирования. Ни о каких фантазиях речь уже не идет, и довольно давно. Это только косное мышление, отчаянно защищаясь от бездны, в которую не осмеливается заглянуть, упрямо и непреклонно стоит на своем: мол, эти явления в принципе не влияют на развитие событий, «в истории все уже было», «человек как-нибудь и к такому приспособится»; говоря иначе, но, в сущности, то же самое, мол, культура справится и ассимилирует эти явления. Однако культура подверглась релятивизации и в процессе распада уже вынуждена была кое-где искать опору в биологии: множатся высказывания, что «мы можем рассчитывать на секс» как на генератор человеческих ценностей, он был с нами, когда мы вели животный образ жизни, и он останется с нами как гарантия постоянства ощущений и как организатор поведения. Но нет нужды тратить много слов, чтобы показать, каким страхом пропитана ложь таких высказываний. Культура подверглась релятивизации, и биология не может быть ее надежной основой, так как, в свою очередь, инструментально экспансивный и неудержимый в своем развитии опыт подвергает релятивизации саму нашу биологию. Если я не могу выбирать ни пол моего ребенка, ни мой собственный физический облик, ни функции тела или разума, если все это вместо меня решает биологический жребий внутри моего вида, то моя жизненная ситуация коренным образом отличается от той, когда я могу менять и собственный физический облик, и данные моего ребенка, и параметры интеллекта, и органы чувств, и соматические способности в произвольном диапазоне. Что тогда может произойти? Все в пределах возможного. После релятивизации культуры релятивизация биологических норм – как последней основы аксиологии – становится предсказуемым фактом.

Предположения, что сначала можно было овладеть только такими разделами биотехнологии, которые позволяют повсеместно распространить образцы здоровья и красоты, данные нам эволюцией, а умения производить ретушь и преобразование структуры организма, которые отменяют норму биологического вида, смогут появиться лишь позже, на следующем историческом этапе развития, – такие суждения чуть не каждый день перечеркиваются появляющимися фактами. Подтекстом таких предположений является безосновательная оптимистическая гипотеза, что материальный мир был намеренно приспособлен для нашего обитания, а потому порядок получения нами порций инструментальной информации, соотнесенный с градацией трудности ее получения, был специально спланирован так, чтобы научный прогресс никогда не мог нам навредить. Естественно, никогда ничего подобного не происходило и не происходит; замена изношенного сердца здоровым – не является нормальной операцией ни с какой эволюционной точки зрения, равно как и отделение совокупления от размножения означает резкое изменение заданных эволюционных параметров; так же обстоят дела и с психоделическими препаратами, и с возможностью выбора пола ребенка, и с развитием плода за пределами организма, – а это все процедуры, либо уже реализованные, либо такие, реализация которых станет доступной в ближайшие годы. Таким образом, приятная душе надежда на то, что мы не сделаем себе ничего плохого, потому что мир, благодаря объективно существующей структуре, этого не допустит, явно нежизнеспособна.

Подытожим сказанное. До сих пор техноэволюция была независимой переменной земной цивилизации, а постоянным параметром этой цивилизации была биологическая и видовая норма человеческого организма. Теперь же речь идет о том, как бы техноэволюция не вобрала в себя этот параметр, подчинив его себе, что произойдет, если человек – под давлением созданных техноэволюционных градиентов – будет вынужден умственно и физически приспосабливаться к машинам, ко всему синтетическому окружению, которое «соорудило себя» в течение последних столетий. Его единственным прибежищем, внетехнологической точкой опоры может быть только культура со свойственными ей автономными ценностями. У Архимеда для его рычага, которым он намеревался перевернуть Землю, не было точки опоры за ее пределами, но у нас, с позиций технологии, такая точка опоры есть, точнее, мы можем ее иметь.

Говоря так, мы показываем, пожалуй, одну из самых важных тем для научной фантастики, потому что она одновременно является и литературой, то есть должна в соответствии со своим названием обеспечивать культурные ценности, но одновременно это и литературный разведчик, создавший плацдарм на берегах точных наук и технологий. Science Fiction в очерченном проблемном кругу может как создавать видения, одобряющие определенные формы автоэволюционных реализаций, так и предостерегать нас, предсказывая, что произойдет, если культура, вместо того, чтобы быть хранительницей аксиологии, вместо того, чтобы защищать входы в лабиринты всеохватной трансформации человека, позволит себя обуздать и подчиниться технологическим тенденциям, для которых интересы дней и лет выше интересов десятилетий и столетий.

Незрелость Science Fiction проявляется, увы, в том, что не предпринимается даже косвенных попыток рассмотреть названную проблематику (см. примечание 7 в конце книги). Вместо выразительных футурологических видений, как позитивных, так и негативных, показывающих чудесные возможности и пронзительный ужас инструментализма, определяющего цивилизационный процесс, она, подобно Кассандре, ограничивается воплями страха и отвращения или же предается эскапистским мечтам, совершенно чуждым проблемной гуще мира. По сути дела – как мы постараемся доказать – Anima Phantаstica[92]92
  Душа фантастики (лат.).


[Закрыть] совокупно, без какой-либо дифференциации, в целом потеряла интерес к науке и эмпирии, она столь же антинаучна у самых выдающихся сегодня творцов Science Fiction, как и в среде создателей традиционной гуманистики и литературы. Но тот, кто вместо конкретных предостережений устраивает бунт отчаяния и осуждения, кто отвергает все, что предлагает цивилизация, тот не несет ей никакой помощи и не дает никакой ориентации. Действительно, мы испытали антирациональное предательство в собственном лагере, антинаучную ересь, возрождение иррациональных и нигилистических рефлексов в стане «научной» фантастики, которая должна была омолодить литературную традицию и укрепить ее сильнодействующими инъекциями информационной сыворотки. Конечно, непоколебимость утверждения, готового слепо присягать всякому нововведению, ибо оно якобы автоматически равняется прогрессу, можно только осудить. Но в той же степени достойны осуждения упрямые попытки перечеркнуть все достижения, которые – будучи результатом научного поиска – единственно в состоянии обеспечить будущее человеку, лучшее, чем его прошлое.