Текст книги "Фантастика и футурология. Том I"

Превращение Fantasy в Science Fiction основывается на «эмпиризации» чуда. Тогда оказывается, что ковер летает не потому, что он волшебный, а потому, что в него встроены антигравитационные устройства или им подобные. А растения гоняются за космонавтами потому, что «так шла биоэволюция» на этой планете. Но такая переработка – это только первый шаг: недостаточно поменять Королей на Координаторов, а Волшебников на Программистов, так как это всего лишь локальные трансформации, они должны сопровождаться общими преобразованиями структуры событий (см. примечание 2 в конце книги).

Итак, классическая сказка, если она подпорчена в своих основах несокрушимости Добра, превращается в Fantasy, а Fantasy, благодаря соответствующим трансформациям, может превратиться в Science Fiction. Однако лучше, если научная фантастика будет результатом преобразований, которым подвергается реальный мир, а не мир сказки. Именно в этом заключается наибольшая трудность такого творческого акта, потому что авторов всегда подстерегает соблазн соскользнуть к готовым структурам сказки, Fantasy или Horror Story. Впрочем, кропотливая работа по выдумыванию новых структур – как целостных форм для крупных семантических систем – свойственна всякому амбициозному творчеству, а не только научно-фантастическому. И, наконец, мы должны сказать, какие трансформации материала принципиально непозволительны. Над царством литературы простирается, подобно небу над землей, закон, который никто из авторов не имеет права нарушить: до конца произведения действует та же условность, которая его открывала. Можно этот закон, по желанию, назвать законом стабилизации онтологии открытия или же – принципом инвариантности правил той литературной игры, к которой автор приглашает читателей. Как не существует такой партии в шахматы, которые в ходе игры превращались бы в шашки или даже в игру в пуговицы, так нет и текстов, которые начинались бы как сказка, а кончались бы как реалистическая новелла. Произведения, отличающиеся такими градиентами изменчивости, могут появляться в лучшем случае как пародии с генологическим адресатом, например как история о сиротке, которая находит сундук с золотыми монетками, но из-за того, что они фальшивые, идет в тюрьму (как об этом уже было рассказано выше), или же повесть о спящей царевне, разбуженной принцем, который оказывается тайным сутенером и отдает ее в публичный дом. (Такие «антисказочки» писал, к примеру, Марк Твен.) Но невозможно всерьез заниматься таким творчеством: ведь не может быть детективного романа, в котором преступника, вместо сыщика, выслеживает дракон; не бывает таких эпических повествований, в которых герои сначала едят хлеб с маслом и выходят из дома через дверь, а потом могут пройти сквозь стены, чтобы собирать для пропитания манну небесную. Чем для всех культур является высший запрет кровосмешения, тем для всяко рода литературных произведений стало табу «онтичного инцеста» – то есть такой трансформации хода событий, которая по своим масштабам выходит за пределы исходно установленной онтологии (эмпирической, «спиритической», «спиритуалистической» и т. д.). Интуитивно все авторы знают о том, что так поступать нельзя, но на практике «онтичные извращения» у них иногда случаются. Чаще всего такой коллапс проявляется как изменение схемы правдоподобности событий; например, героя с самого начала избавляют от опасности силы, пока еще эмпирически правдоподобные, но потом их возникновение оказывается все более и более чудесным; постулат эмпиричности формально не нарушается, но фактически авторские действия его подтачивают. В плане веризма коллизии еще проще начать «переносить» действие на неэмпирические страницы, где повествование разворачивается в событиях, неизвестных по опыту ни автору, ни читателя (а именно это типично дня Science Fiction). Тогда «инцест» трудно обнаружить, так как нам не хватает интуиции как проверки достоверности происходящего. Другое дело, когда автор помещает действие в среду, которую читатель знает лучше самого автора; например, автор, как человек, не заставший немецкую оккупацию, начинает писать о ней, а читатель, который в прошлом с ней столкнулся, постоянно находит в описании непреднамеренные ошибки или даже искажения реальных событий.

Запрета «онтичного инцеста» никто сознательно и в полной мере не нарушает как автор; однако необходимо отметить, что тенденции современной нарративной эволюции заметно расшатывают это «табу». Если сегодня возможна книга, в которой Ясь с Малгосей оказываются парой хиппи, или в которой два последних человека, оставшихся на Земле после третьей мировой войны, – это не Адам и Ева нового рода человеческого, а пара гомосексуалистов, или в которой Робинзон Крузо новой формации оказывается совершенно самодостаточным во всех отношениях гермафродитом, или лирическое стихотворение, которое постепенно переходит в обычную прозу, а затем выливается в полнейший паралогический и паратактический бред. Но такие произведения противостоят не реальному миру и не с ним связывают их основные семантические соотношения: тексты такого типа – это противопоставления, трансформации или мутации чисто литературных, внутрихудожественных парадигм, и в этом смысле они вторичны; ведь не реальный мир является главным объектом их интереса и противостояния, а мир признанных литературных произведений, то есть мир художественной и культурной парадигматики, который они садистски или пародийно искажают и размывают. Но чтобы заслужить такие атаки, такую агрессивность, литературный вид в первую очередь сам должен обрести самобытность, должен быть возведен на олимп культуры, а свойственные ему структуры повествования и семантической организации должны стать общепризнанными фактами в рамках данной цивилизации. Ни один из видов фантастики не может похвастаться подобными доказательствами благородного происхождения, поэтому эти виды время от времени высмеиваются и представляются в карикатурном виде, не становясь, однако, основой одновременно для образоборческих, мутационно-пародийных творческих импульсов, на которые классический, почтенный, старый роман самим фактом обладания такими безупречными добродетелями спровоцировал появление антиромана. Вопрос, повинен ли действительно антироман в генологическом кровосмешении, лежит за рамками настоящего исследования, для его рассмотрения необходимо было бы место и время, которыми мы не располагаем. Мы лишь осмелимся заметить, что видообразующие явления в современной эволюции литературы – это зачастую такая межвидовая гибридизация, которая если и не стала онтичным кровосмешением, к нему как к адской границе – устремляется, особенно когда использует скрещивания, которые любой порядок растворяют в семантически мутных, стохастических проявлениях.

Этот раздел ничем не напоминает свою первоначальную версию (первого издания). Я посчитал тот вариант неудовлетворительным, поскольку, желая говорить обо всем, ни о чем толком не сказал. Эпистемология – это теория познания, и фантастика многими способами может ей послужить. Каталогизация всех этих способов в силу ее общности – занятие бесплодное; критика способов дезинформации превышает практические возможности, кроме этого декламировать литанию фальши – занятие удручающее. Поэтому я решил ограничиться только одной проблемой, правда, с поправкой, позволяющей несколько отклониться от темы. По своей родословной этот раздел максимально приближается к соседнему с фантастикой государству – похожему на нее своим направлением, но не устройством – к футурологии. Впрочем, книга по самому своему названию требовала перелета над соседней территорией. Этот полет мы будем совершать под знаком вопроса, может ли и каким образом SF рассчитывать на союз с футурологией, на ее защиту и помощь, на вдохновляющую поддержку? Ведь помощь, защита, поддержка означают в творчестве акт принятия определенных эталонов, именуемых парадигмами. Поэтому скажем несколько слов об особенностях такого акта. О самой футурологии мы выскажемся в коротком, но критическом абзаце, концентрируя внимание не на ее содержании, а на том, каким способом она к нему приходит, то есть откуда она черпает информацию о будущем.

Кроме методических, а следовательно, метафутурологических замечаний, будут приведены высказывания, посвященные этике, так как современная этика вписана в проблематику познания (или, точнее, наоборот, познание получает этические восклицания, предостерегающие ее от равнодушия к коллективной участи).

Познание как составляющая, как фактор или даже главная цель SF не ограничивается, разумеется, только прогнозированием. Несмотря на это, непредсказательные вопросы мы почти полностью опустим. Иначе этот раздел разбежался бы до размеров энциклопедии. Мы покажем, что – хотя и редко – SF может подарить футурологии, и как она иногда оказывается даже эффективнее ее в прогнозировании. От политико-военных прогнозов одним махом перескочим на противоположный конец шкалы прогнозов – к гипотетической технологии суррогатного миросозидания, именуемого фантоматикой. Теоретико-познавательные последствия развития такой технологии просто необычайны. На пространстве локально образовавшейся здесь выпуклости рассмотрим (правда, фрагментарно) творчество Ф. К. Дика, которое считается «миросозидательным». Именно творчество Дика плохо укладывается в данный раздел, хотя, возможно, лучше, чем в любой другой. Но принцип втискивания исследуемых произведений в калибровочные отверстия классификационной схемы должен иметь разумные ограничения, иначе эта книга превратилась бы в прокрустово ложе для авторов. И, наконец, закончим раздел оптимистическим описанием нескольких новых парадигм, приведенных для доказательства того, что месторождения воображения и угодья творческих возможностей еще не полностью истощены нещадной эксплуатацией.

Что больше всего изменилось за последние четверть века? Географическая карта – образованием «третьего мира»? Человечество – удвоением своей численности? Технология – взрывными переворотами? Политика – сотрудничеством великих держав? Экспансия человека – высадками на других планетах?

Конечно, это были гигантские перемены. Однако в наибольшей степени изменилось наше отношение к истории. С незапамятных времен история считалась стихией, которой нельзя управлять; хотя и были попытки контролировать светские события, эти попытки рухнули за десятилетия. Мысль о глобальном управлении судьбами всего человечества для политика и историка представлялась или утопией, или проектом, осуществление которого следовало отложить до неизвестного будущего. Прогнозирование этих неведомых времен, тем более долговременное, никогда не учитывалось при решении проблем государственного масштаба, потому что будущее считалось недостижимым: ни историк, ни политик, ни ученый не думали всерьез о том, что конкретно может произойти через сто или хотя бы через пятьдесят лет. Гороскопы, пророчества и предсказания были поприщем мечтателей-чудаков, в одиночестве занимающихся своей писаниной. Ученые мужи никогда не занимались чем-либо столь оторванным от жизни! Обращение к Fantasy, к изобретательности утопистов или провидцев никогда не было реальной альтернативой для любой власти; такие проекты подверглись бы осмеянию, потому что предсказывать будущее – это все равно, что гадать по звездам, по внутренностям или на кофейной гуще, или же грезить наяву, то есть всегда быть на антиподах политического действия, которое означает – согласно закрепившемуся определению – достижение возможного.

Поэтому поворот, который произошел в отношении земных сообществ к предсказанию будущего, можно считать совершенно беспрецедентным. Футурология не столько появилась, сколько взорвалась, как бомба; ее центральным, пожалуй, понятием стали распутья цивилизации. Несмотря на продолжающиеся столкновения государственных интересов, стихийность истории не может и далее продолжаться. Мероприятия по глобальному регулированию в масштабах планеты становятся неизбежными, хотя осуществить их мы еще не в состоянии. Никогда раньше противоречия между тем, что политически осуществимо, и тем, что мы оцениваем как жизненную необходимость, не представали перед нами в таких масштабах. Мы не можем, однако должны; не готовы, но нас постоянно подгоняют; мероприятия по глобальному регулированию нельзя откладывать на неопределенное время, относящееся к неведомой эпохе гармоничного содружества всех народов. Мы, вероятно, не сможем объединить мир, следовательно, мы обязаны управлять им и в таком раздробленном состоянии. Откуда такие безапелляционные суждения? Может быть, это один из очередных самообманов, которым так часто бывало подвержено человечество? Может быть, это просто вымысел каких-то особенно крикливых утопистов?

Это не так. Стоячие в течение шести тысяч лет воды истории незаметно всколыхнулись, а когда мы заметили это движение, оно превратилось в неудержимый поток. Политическое будущее мира еще неопределенно, но у его будущего как цивилизации уже наметился очевидный градиент. Это то ускорение, которое растянуло вдоль своей оси колонну всех народов; мы понимаем, что это ускорение ничем внезапно не остановить, кроме разве катастрофы, но возможность возникновения «центральной» войны (то есть, по терминологии военных стратегов, столкновения великих держав) сегодня ниже, чем четверть века назад. Говоря о неотвратимости дальнейшего ускорения, мы имеем в виду прежде всего то, что если когда-нибудь и существовали какие-то другие, кроме технологического, пути развития, то теперь такой альтернативы у нас нет. Захваченное потоком развития человечество сразу этого не заметило. У данного феномена нет однозначной исходной точки; болезнь опередила диагноз.

В этих словах нет и тени преувеличения. Данные, определяющие численность населения планеты к концу нынешнего столетия в шесть миллиардов человек, были известны еще в пятидесятые годы. Сознание ученых, тогда будто затуманенное угрозой атомной войны, с равнодушием отбросило эти данные. Статистика энергетического, производственного, урбанистического роста была известна еще раньше. О том, что Земля – это шар, что ее поверхность конечна, в школе учат детей. Факты регистрировались, их нарастание в принципе не отличалось от того, что было раньше, до тех пор, пока развитие событий не вышло из-под контроля, и тогда посыпались термины, вроде: «взрыв народонаселения», «экологическая катастрофа», «энергетический кризис», «нехватка сырьевых ресурсов», «информационный скачок» и т. п. То, что раньше фиксировалось лишь отдельными специалистами, теперь как бы скачкообразно соединилось в единое целое, – было ли это неожиданностью? В 1962 году я писал: «Кто кем повелевает? Технология нами или же мы – ею? Она ли ведет нас, куда ей вздумается, хоть бы и навстречу гибели, или же мы можем заставить ее покориться нашим стремлениям? И что же, если не сама технологическая мысль, определяет эти стремления? Всегда ли так обстоит дело или же само отношение «человечество-технология» меняется с ходом истории? А если так, то к чему стремится эта неизвестная величина? Кто получает превосходство, стратегическое пространство для цивилизационного маневра – человечество, свободно черпающее из арсенала технологических средств, которыми оно располагает, или же технология, которая увенчивает автоматизацией процесс изгнания человека из своих владений?» (Summa technologiae, 1963, с. 19).

Нелишне отметить, что я со смешанными чувствами читаю теперь футурологические книги, потому что впечатление, что мне цитируют отрывки из моей «Суммы», особенно при знакомстве с такими авторами, как Э. Тоффлер, Гордон Тейлор или Дж. Форрестер, совершенно непреодолимо. Я писал, и не было ни отклика, ни эха, потому что время не пришло. Но в течение десяти лет меня догнали. Я говорю о смешанных чувствах, так как не очень приятно находить в чужих книгах собственные мысли, но сформулированные независимо (речь не идет о плагиате); однако в то же время такая параллельность идей укрепляет дух. Ведь это признак достоверности: это было предсказание, а не вымысел. Теперь, поумнев на прошедшие десять лет, я отчетливее вижу то, что на пороге десятилетия только вырисовывалось. Тогда еще можно было полагать, что не все народы Земли помчатся преодолевать пороги технологии; казалось, что припозднившиеся попытаются спуститься по более спокойному, идиллическому и менее крутому руслу. Теперь уже нет. Нет иного пути: нельзя отказаться от погони за лидирующей группой цивилизации. Почему, собственно? Что за исторический фатализм?

Никакой это не фатализм, а закон системной динамики. Дело в том, что мир теперь уже единый и ничто, кроме самоубийственного катаклизма, его не изменит. Мир единый, потому что демографическое и технологическое половодье превратило его в замкнутую систему. Он единый, потому что конечный – по планетарным запасам воздуха, воды, полезных ископаемых и просто места для жизни. Он единый, потому что лишен возможности вернуться в донаучную эру. Един, потому что наука едина. Потому что «Третий Мир» уже начинает понимать, что богатые живут за его счет, даже когда впрямую не эксплуатируют. Он с каждым годом становится «все более единым», так как сокращаются все его масштабы. Временны`е: за час можно достичь любой точки планеты и уничтожить там все живое. Масштабы воздействия: китайские или французские ядерные испытания, как и промышленные выбросы на любом континенте, изменяют состав воздуха, которым мы дышим. Политические: «локальные» войны становятся нашим делом не только в этическом, но и в практическом смысле. Выше определенного уровня мощности любые действия перестают быть «чисто локальными». Мир сжимается в единое целое, и не только там и так, как нам бы хотелось. Мы как альпинисты в одной связке – связаны и на жизнь, и на смерть. Миллиарды живущих еще не знают об этом: почти половина человечества неграмотна. Миллионы в это еще не верят: из инстинкта самосохранения, ибо осознание сложившейся ситуации не успокаивает. Это означает отсутствие убежища. В этом есть примесь прямой угрозы. Мир един, но трещины на его поверхности углубляются. Политически он давно уже разорван, однако в результате процесса консолидации произошла поляризация сил великих держав. Теперь он разрывается по швам цивилизации. Линии этого разрыва еще только обозначились: еще что-то можно исправить. В следующем десятилетии, уже за порогом нового тысячелетия, станет очевидно, что нам удалось сохранить для будущего.

Итак, мир становится «все более единым» и «все более не может быть таким». Поэтому пространство для маневра, о котором я писал в 1962 году, начинает сокращаться. Футурология зеркально отражает это своими раздорами. Ведь то, что она может реально предложить миру, недостаточно, а то, что достаточно, нереально. Как и сам мир, футурология находится на переходном этапе. Тенденции к распаду цивилизации еще не возобладали. Все решится в восьмидесятые годы.

Откуда такая категоричность? Что столь уж необратимое может произойти за это время? Я не утверждаю, что произойдет какая-то мгновенная катастрофа. Но зато будет понятно, продолжится развитие цивилизации или же она распадется. Колонны, несущие знамя цивилизации, растянулись сейчас длиннее, чем это было десять лет назад. Дальнейший отрыв передовых отрядов от арьергарда будет означать усиление межцивилизационного расхождения.

Ну, хорошо. Возможно, арьергард отстанет еще больше, так как наивысший на Земле прирост его населения превысит экономический рост. Возможно, арьергард не будет поспевать за авангардом по процентам экономического роста. Но само удлинение в масштабах экономических оценок колонны земных государств, этой своеобразной гусеницы, будет всего лишь показателем застоя, но ничего не решит в конечном итоге.

Но именно это в целом может иметь решающее значение. Промышленные, сырьевые и популяционные потенциалы находятся во взаимной гонке. От авангарда в конец колонны движется волна инноваций и передаются эквиваленты взаимообмена. Богатые покупают у бедных их природные ресурсы. Распределение по планете природных богатств случайно: ведь только от случая зависит, на территории какого государства оказались запасы пользующегося спросом сырья. Кто получит за свое сырье достаточно, чтобы, удерживая темп, подниматься в гору, тот сохранит прежний отрыв от передовых отрядов. Кто получит меньше, тот вынужден будет заниматься дальнейшей распродажей и постепенно отстанет. Так это выглядит сегодня. Но за переходным периодом находятся критические барьеры. Каждый из них – это фильтр цивилизационного отсева. Кто остановится у барьера, тот уже не поднимется: и гусеница прогресса разделится на сегменты. С мальтузианством здесь мало общего. Норберт Винер писал, что человек, конкурирующий на рынке работы с автоматом, вынужден соглашаться на условия оплаты труда раба, поскольку таков статус автомата в производстве. Но это аспект внутриобщественной автоматизации. В межгосударственном масштабе дело обстоит иначе. За барьером автоматизации даже согласия на рабские условия труда уже недостаточно: автоматы заменить нельзя. Ни одна армия бухгалтеров не заменит компьютеров проектирования и управления. Никакие ремесленники не наладят производство полимеров, кристаллических электронных блоков, волоконно-молекулярных материалов. Ни один врач не смогут соперничать с автоматическими системами диагностики и терапии. Итак, кто не перепрыгнет барьер, тот с каждым годом будет все сильнее отставать в сфере производства, образования, управления, здравоохранения. Кто остановится или потеряет минимальную скорость, позволяющую поспевать за прогрессом, тот выпадет из мирового сообщества. Ему придется распродавать свое сырье, пока он не проест и этот капитал. А месторождения полезных ископаемых не восстанавливаются. Поэтому необходимо импортировать инновации, если их не создаешь. Например, по прогнозам нефтяные месторождения Кувейта скоро будут исчерпаны. Чем быстрее растет такой экспорт, тем выше может быть временный достаток. А импорт технологий требует больших капиталовложений и грозит безработицей. Возможно, возникнут два мировых рынка и два типа экономики – для богатых и для бедных. Начнутся великие социальные потрясения. Возникнут два человечества, каждое со своими особыми проблемами. После рассечения материального обмена радикальному разделению подвергнутся системы понятий. Компьютер из управляющего, проектировщика, врача станет также и учителем. Каждое вторжение компьютерной техники в новую область жизни будет заканчиваться созданием нового технологического барьера. До настоящего времени экономические разрывы примерно одинаково распределены по всей колонне народов. Если в каком-то месте туловище «гусеницы» начнет утоньшаться, если на сравнительных схемах национальных доходов появится «лысина», пустое место, никем не занятое, то это будет означать начало необратимого распада колонны. Что произойдет дальше – в таком мире? Возвращение бедных к инновационно замороженному производству превратится в бесконечно долгую трагедию. Богатые с позиций рационализма обоснуют свой отказ в помощи. Помогать можно миллионам, пусть даже сотням миллионов. Но никак не миллиардам.

Что в таком мире произойдет с футурологией? Ее интернационализм останется упущенным шансом. «Инкапсулированная» государствами, она разделится на локальные футурологии и «контрфутурологии». Она не станет ни радаром, ни путеводной звездой человечества, а превратится в новое информационное оружие враждующих сторон. В настоящее время в футурологии наметились две тенденции: универсализации и сепаратизма. Универсализм чаще провозглашается внегосударственными футурологическими школами. Изоляционизм практикуют эксперты, работающие в коллективах, тесно сросшихся с группами власти, бизнеса, силового давления. Тенденция к такому разделению еще не очень заметна. Никто пока во весь голос не заявил, что «мы должны создать футурологию для крепости богатства в океане голода». Но такие слова висят в воздухе. Отказ от глобальных оценок – это наибольшая опасность для футурологии и для мира в целом. Такой опасности еще нет, но она поджидает нас в недалеком будущем. Но кто же ее должен предвидеть, если не футурология? Как видно, весьма полезной может оказаться также футурология футурологии. Кроме рассыпания на изолированные единицы, грозит ей и узкоспециальное расползание. Разрывы в человеческой цивилизации – это не только нравственная проблема. Богатые не спасутся в построенной против бедных крепости, так как мир един.