Текст книги "Фантастика и футурология. Том I"

Фантастической технологии с вышеуказанным названием я посвятил семьдесят страниц в «Сумме технологии» и два предложения в первом издании этой книги, потому что в качестве темы для фантастики она почти ничего не могла предоставить. Однако в последние годы ситуация изменилась. Поэтому необходимо в ней разобраться, и именно здесь, так как фантомология, хотя она не внесла ничего в процесс познания мира, совершила в то же время, правда, вымышленный, но почти полный переворот в теории познания. Следует ввести читателя в курс дела, однако, чтобы не ссылаться постоянно на «Сумму технологии» и не повторяться, я постараюсь изложить главное как можно короче.

Допустим, в мире, который является единственной реальностью для его обитателей, возникнет техника, позволяющая заменить эту реальность совершенной иллюзией. Прототипом может быть, к примеру, компьютер, имеющий обратную связь с человеческим мозгом. Этот мозг реагирует лишь на импульсы, посылаемые машиной. Они создают картину внешнего мира, запрограммированную в памяти машины. Назовем эту технику фантоматикой. Наиболее существенное различие между фантоматикой и известными нам видами иллюзий заключается в обратной связи мозга с источником информации. Обратная связь не позволяет выйти за пределы фиктивной реальности. Эта фикция – маска, которую невозможно снять и которая отгораживает человека от «истинной реальности существования»; или, во всяком случае, может быть такой маской.

Фантоматика – это техника; зато фантомология – это дисциплина, посвященная изучению всех последствий применения этой техники.

Наличие фантоматики – это надтехническая и даже надкультурная проблема: воплотившись в реальности, фантоматика сдвинет проблематику классической философии в направлении, в котором эта проблематика не двигалась две тысячи лет, и потому казалась вечной в своей неизменности.

Все сводится к тому, чтобы установить ситуацию, которая фактически существует. Мы знаем, что в мире атомных микроявлений существует неустранимая граница неопределенности. А еще мы знаем, что в макроскопической реальности такого индетерминизма нет. Если взять в качестве примера убийство президента Кеннеди, то все согласятся, что это убийство было совершено каким-то одним конкретным способом, что если убийц было двое, то их не могло быть четверо, а если был только один, то, очевидно, он был один, и т. п. Правда, мы не знаем со стопроцентной уверенностью, что в действительности произошло. Тем не менее, даже если мы не можем быть полностью уверены, что дело когда-нибудь будет расследовано во всех деталях и со всей определенностью, мы прекрасно понимаем, то есть у нас не возникает ни малейшего сомнения в том, что не какие-то законы Природы, не какие-то сверхчеловеческие силы, не абсолютно герметичная завеса препятствуют разобраться в сути происшедшего, а лишь конкретные сопутствующие обстоятельства, лишенные ограничений теоретико-познавательного характера. Не знать траекторию движения отдельного электрона и не знать траектории движения пуль, пронзивших тело президента Кеннеди, с позиций теории познания, две совершенно разные вещи. Незнание первого рода фундаментально, оно встроено в природу материи, и его ничто и никогда не отменит. Незнание второго рода вызвано отсутствием документов наблюдения, недостоверностью восприятия события его свидетелями, недостаточной эффективностью расследования, возможно, также сноровкой и мастерством убийц и другими обстоятельствами, которые могут в данной ситуации (например, при совершении убийства) создать непроницаемую ширму, но не имманентным свойством такой ситуации.

Однако в мире, в котором фантоматика станет реальностью, вышеописанные различия вообще исчезнут.

В таком мире принципиально – и без исключений – действует правило: никто не может быть полностью уверен, что он пребывает в «естественной действительности», и не потому, что в таком мире могут действовать вероломные банды, стремящиеся к «фантомному заточению» каких-либо людей, например похищать их во сне и подключать к машине иллюзий. Не такие обстоятельства преступного, полицейского, административного – то есть социального – порядка сводят на нет различия между реальностью и иллюзией реальности. Новая технология устраняет эти различия самим фактом своего появления. С практической точки зрения «угрозу фантоматизации» можно свести к величинам, близким к нулю. Тем самым она может стать возможностью, которую ни один здравомыслящий человек не станет принимать во внимание. (Как никто реально не считается с возможностью, что завтра он погибнет, так как в него угодит метеорит, прилетевший с далеких звезд.) Но проблема, о которой мы говорим, носит иной, надпрактический, характер. Речь идет о подрывной работе, которую фантоматика проделывает с нашими отношениями с миром. Ибо она исключает существование теста, позволяющего иллюзию отличить от реальности. Можно это выразить и так: если такой тест возможен, значит, что мы имеем дело не с фантоматикой, а с ее очень примитивным и поэтому убогим прототипом.

Если в цивилизации, успешно осуществившей такую технику, кто-то засомневается в подлинности своих ощущений, если в нем зародится подозрение, что он был тайно отключен от реального мира и его восприятие – результат работы машины иллюзий, нет никакого способа, никакого experimentum crucis[70]70
  Испытание крестом (лат.); употребляется в значении: опыт, имеющий решающее значение.


[Закрыть], который мог бы ему доказать, что это не так. Он может обратиться к друзьям или врачам за советом и помощью, но эти люди, как и вообще все, с кем он встретится, тоже могут оказаться результатом работы фантоматической машины, а не реальности. Он может путешествовать, вести научную работу, может, наконец, покончить с собой, но и это может быть всего лишь частью фантоматической иллюзии. Допустим, бедняга так и не избавится от своих подозрений и потребует, чтобы ему показали людей, лежащих в бессознательном, в отличие от него, состоянии рядом с машинами-фантоматизаторами; он сможет их увидеть, о них расскажут, какими запрограммированными иллюзиями питаются их мозги, но и это все может оказаться заданной ему иллюзией. Поскольку, как мы уже сказали, фантоматизированный в суррогатном мире может и других людей подвергать фантоматизации, то здесь открывается бездна классического regressus ad infinitum.

Об этой проблеме, как о теме для SF, я упомянул лишь в нескольких словах в предыдущем издании этой книги, так как Science Fiction не касалась этого вопроса. Но произошли изменения, требующие более детального рассмотрения проблемы. Мы представим их, ограничившись обсуждением избранных произведений трех авторов. Это будут: «Grey Matters»[71]71
  «Серое вещество мозга» (англ.).


[Закрыть] Уильяма Хьёртсберга, «Raw Meat»[72]72
  «Сырое мясо» (англ.).


[Закрыть] Ричарда Гейса, а также несколько наиболее интересных повестей Ф. К. Дика, и прежде всего «Ubik»[73]73
  «Убик» (англ.).


[Закрыть].

1) Первая книга показывает почти полностью фантоматизированную земную цивилизацию; вторая – специфический вариант, когда фантоматизация стала социотехническим инструментом абсолютной власти: речь идет об антиутопии лишь как о предлоге для порнографических сцен. Что же касается книг Дика, то фантоматическая техника в том контексте, который мы представили выше, его вообще не интересовала, тем не менее он единственный сумел создать произведения, которые являются одновременно фантастической литературой и видением отношений, которым подчинен человеческий мир после бездонного расщепления индивидуального сознания.

Уильям Хьёртсберг – homo novus[74]74
  Человек новый (лат.).


[Закрыть] в SF. Точнее сказать, на самом деле не совсем в SF, потому что книга своим изданием, как и самим издателем, не демонстрирует свою принадлежность к SF, а наоборот, скрывает ее. Таким способом авторы и издатели иногда пытаются «контрабандой протащить» произведения типа SF в круги читателей, которые фантастики в руки не берут.

«Grey Matters» – подчеркнуто поучительное произведение. Как литератор, фразеологией, искусным остроумием, ослабляющим непристойные подробности («она ни во что ставила мужчин, считавших свой член продолжением Бесконечности»), культурным лиризмом описаний – Хьёрстберг бесспорно превосходит Гейса (который, впрочем, признал в издаваемом им самим любительском «фэнзине», что написал «Raw Meat» – порнографическую SF – исключительно по коммерческим соображениям). Тем не менее, как мы попытаемся показать, «Raw Meat» – произведение профессионального автора SF, и оно таит в себе – а такое часто случается в SF! – парадигматический каркас, который при ином художественном подходе мог бы раскрыть свою – также интеллектуальную – ценность. Однако общая структура «Grey Matters» просто бессмысленна. После короткой и страшной мировой войны федеральное правительство принимает решение подвергнуть всех людей церебрэктомии. В подземных, растянувшихся на многие мили хранилищах живут теперь только мозги, погруженные в питательную жидкость, а их жизнедеятельность контролируется армией бдительных автоматов. Эти мозги являются элементами причудливой кастовой системы; у каждого есть свой «аудитор», который занимается его «духовным развитием», чем-то промежуточным между приобщением к квазивосточной йоге и стремлением стабилизировать личность в духе психотерапии Запада. Постепенно «делая карьеру», мозг («цереброморф» в терминологии автора) на высшем – десятом – уровне получает право на «реинкарнацию»: его трансплантируют в одно из «готовых», пребывающих в анабиозе, естественных человеческих тел, и с этого момента он, независимый ни от кого, становится членом одной из «первозданных» групп из нескольких сот особей для возвращения на буйную, дикую, великолепную Землю. Итак, перед нами «антиутопия» о запрятанных в банки мозгах в стерильных подземельях, над которыми простирается «утопия» о идеальном возвращении к Природе. «Депонированные» мозги, или «цереброморфы», используют все возможности, которые может предоставить фантоматическая технология. Так, они могут учиться, совершать экскурсии, отдыхать на великолепных необитаемых островах, участвовать в необычных сексуальных оргиях, рыться в старинных библиотеках, изучать жизнь пчел, заниматься скульптурой, рисовать и т. д. Только две вещи омрачают эти удовольствия: они должны периодически «отчитываться» перед своим аудитором, который контролирует их духовный прогресс, а кроме того, – по совершенно не проясненным автором причинам, – лишь в исключительных случаях им разрешается после обретения «фантоматических тел» вместе участвовать в организованных видениях. Сам не понимая, почему необходимо лишать «цереброморфов» свободы «фантоматического общения», автор путается в этом вопросе, давая объяснения столь же лаконичные, сколь и противоречивые. Осью повествования, поочередно обращающегося к судьбе четырех «цереброморфов», становится «бунт» Убо Итуби, «депонированного» на самом низшем уровне, который осмеливается «сбежать» из хранилища, захватив один из контрольных автоматов. Побег удался; «целитель» из первобытного племени, живущего в земной утопии, переносит его мозг в натуральное тело. Уже телесно воплотившись в человеческом облике, Убо из ревности и в результате недоразумения убивает другого человека, и конец его весьма плачевен: его опять «церебрэктомизировали» и отправили «на самое дно хранилищ», а затем даже и его мозг был «ликвидирован в качестве наказания».

Абсурдность романа, отмеченная и рецензентом книги («Newsweek»[75]75
  «Новости недели» (англ.), «Ньюсуик» – американский еженедельный новостной журнал.


[Закрыть], ноябрь 1971), заключается в том, что если «цереброморфам» доступны фантоматические ощущения, ни в чем не уступающие реальным (которые можно заслужить только в течение многих веков «цереброморфного» существования и то лишь благодаря «медленному продвижению»), то непонятно, почему, собственно, эта ультимативная реинкарнация должна стать недостижимой мечтой для всех? Более того: если они наконец подвергаются «реинкарнации», то располагают уже только одной не очень богатой событиями жизнью в первобытном племени и заканчивают ее естественной смертью от старости, потому что «первобытные» как бы брезгуют всем, что отдает технологией; в то время как «цереброморф» бессмертен и имеет возможность невообразимых воплощений и изменений.

Я объясняю это так: автор хотел одного, а получилось у него другое. Его идеологию легко реконструировать; это то, что типично для определенного субкультурного течения – современного молодого поколения в США – смесь тоски по «возвращению к Природе», отвращения к Технологии, даже если она превосходна, и враждебности к идеально смазанной, безличностной и надчеловеческой административной машине. Ведь «возвращение к Природе» – это земная «утопия» прекрасных, сильных, утонченных и молчаливых «примитивов»; отвращение к Технологии – это утомляющее читателя скрупулезное описание процедур, которым подвергаются «цереброморфы» в «сотах» компьютеризованного улья, которым стал для них гигантский депозитарий; наконец сам «истеблишмент» нашел свое карикатурное описание в иерархии кастовых отношений, в надсмотрщиках-аудиторах (которые, в свою очередь, имеют своих начальников-аудиторов и т. д.).

Этого хотел автор. Но фантоматическая техника, которая тут просто напрашивалась, испортила ему – с какого-то боку – весь парад. Те наслаждения, что актриса чешского происхождения Вера Митлович, которой за сто лет, испытала с другими «цереброморфами» на коралловом острове (в иллюзиях она предстает юной красивой девушкой, а не старухой), по мнению самого автора, нисколько не хуже тех утех, которые беглецу из депозитария удалось наконец испытать среди обычных людей, особенно женщин. Разница здесь лишь в том, что «цереброморфы» могут испытать на себе все, что только можно вообразить, покоясь «на самом деле» в своих сотах, в электролитной ванне, в то время как у «перевоплощенных» уже «вполне реально» собственные мозги находятся в собственных черепах. Ну и что из того? Автор не сумел осознать, насколько неразрешимы противоречия, в которых он запутался, когда один раз описывал своих героев (то есть «цереброморфов») «с внешней стороны» – тогда это сероватая требуха, омываемая электролитом в стеклянных аквариумах, а другой раз – «изнутри» – в их духовном развитии и в полной приключений «фантоматической» жизни.

Ведь там, где технология фантоматизации по своему совершенству уже сравнялась с той «естественной технологией существования», которую биоэволюция предоставила нам во временное пользование, различия между тем, что «истинно» (натурально, естественно, аутентично), и тем, что «неистинно» (не соответствует Природе, не аутентично, синтезировано), перестают существовать. Представление при том, что тот, кто говорит то, что я только что сказал, высказывает оценочное суждение, является полностью ошибочным, хоть и совпадающее с нашими обычными представлениями. А именно потому, что «фантоматическое видение» ассоциируется у нас со сном, с галлюцинациями, вызванными наркотиками, то есть с какой-то (чудовищной или прекрасной) маскировкой действительности. Но фантоматика, – если мы примем определение ее функции как маскирующей, – отличается той особенностью, что неотвратимо устраняет различие между «лицом» и «маской». Раздражители, поступающие в мозг, воздействуют на одни и те же нейроны, и когда мы вдыхаем аромат реальной розы, и когда находимся под воздействием импульсов информационной аппаратуры. Отличить розу от аппарата наружный, относительно их обоих, наблюдатель, разумеется, сможет, но, возможно, этот наблюдатель видит то, что видит, только потому, что был фантоматизирован, тогда оценить ситуацию сможет только наблюдатель более высокого уровня, и т. д. Подобного рода regressus ad infinitum уже ничто не сможет остановить. Убеждение в «худшем качестве» фантоматических импульсов по сравнению с импульсами естественного происхождения является результатом инерции мышления. Поскольку фантоматическая реальность в восприятии ничем не отличается от «настоящей» реальности, то попытки расставить на иерархической лестнице соты с «цереброморфами» уровня «подлинной утопии» не только беспредметны, но и просто неосуществимы. Ведь невозможно ответить даже на такой простой вопрос: «действительно» ли те, кто подвергся «реинкарнации», вышли в реальный мир пышной дикой Земли или это только видения. При всем желании в мире с фантоматикой человека, которого одолели сомнения, невозможно убедить, что он живет, не испытывая воздействия этой технологии, никакие усилия не смогут предоставить ему надежные доказательства. Можно у него на глазах взорвать все машины, можно провести его по их развалинам, сжечь всю документацию, уничтожить компьютерную память, но и это может быть всего лишь фантоматическим образом. Так что тот, кто будет стоять на своем и дальше в этой действительности и желать для себя решающих доказательств, не может считаться умственно полноценным. Человек, являющийся умственно полноценным, не может ведь желать того, что доказуемо является вещью невозможной.

Стоит ли об этом так много говорить? Да, потому что речь идет о проблематике такого уровня, который меняет наше отношение к миру и в онтологическом, и в эпистемологическом смысле. Художественная литература не должна здесь лгать. Правда, с формальной точки зрения Хьёртсберг мог бы обжаловать подобные обвинения по содержанию романа, поскольку там «цереброморфы» находятся под неусыпным надзором «Control Center»[76]76
  Центр управления (англ.).


[Закрыть] и только реинкарнированным «примитивам» уже никто не может ничего приказать. Но это детский аргумент. Типично философские проблемы, которые порождает фантоматика, описанными в романе административными методами устранить не удастся. Не потому, что никогда в истории полиция не усложняла жизнь философам (наоборот, это случалось довольно часто), но потому, что такие ограничения суть дела не меняют. Откуда может знать главный компьютер «Control Center», что он отправляет реинкарнированных на поверхность Земли, а сам не подключен к другому компьютеру-фантоматизатору, который создает эту Землю с помощью электронных импульсов? Идея о том, что одни мозги, плавающие в одних сотах, могут делать доносы на другие мозги с другой полки, довольно забавна. Но этот синтез улья, детского сада, кастовой пирамиды и клуба онанистов (каждый «цереброморф» может заказать себе непрерывный оргазм на целую неделю) не может быть осуществлен без фантоматики, а обращение к помощи фантоматики лишает возможности устроить независимую от самого себя жизнь в счастливой Аркадии. Иррациональной навязчивой идеей являются также представления «цереброморфов» о себе как о сероватой требухе, плавающей в питательном растворе, потому что мозг каждого из нас – это как раз такая серая требуха, омываемая таким же раствором (спинномозговой жидкостью), а то, что костная ткань черепа не прозрачна, как соты, по сути, не так уж и существенно. Фантоматика не вписывалась в замысел автора, поэтому он ее обузил, чтобы беспрепятственно под видом «улья с мозговыми личинками» осуществить такую проекцию американских общественных отношений, которую он считает необходимой. Тематическая предвзятость, обостренная слепотой к фактической проблематике, в которую вторгается мысль, ищущая новые возможности, это хроническая и, видимо, неизлечимая болезнь Science Fiction.

2) «Raw Meat» Ричарда Гейса – это, как уже было сказано, порнография в стиле SF. Вкрапления секса встречаются и в «Grey Matters», но там они играют второстепенную роль. Наверное, уместным будет заметить, что в современной западной прозе такие сцены уже никого не шокируют, шокировало бы их отсутствие. Признаемся, что писатель нашего общественного круга утрачивает дар речи, когда западные издатели, критики и коллеги спрашивают о причинах такой почти викторианской сдержанности в описании постельных сцен. Судя по этим простодушным вопросам, психологический портрет, лишенный копулятивных характеристик героя или героини, считается там неполным. Это, конечно, вопрос известной условности, которая устоялась. Остатки нормативной эстетики, которая еще Бальзаку запрещала лаконичное замечание, что у слушающей органную музыку маркизы Б. чесались геморроиды, потерпели особенно чувствительное поражение на сексуальном фронте, так что внимательнейшее его рассмотрение является обязательным. Если лозунг этой современности требует от писателей «выкладываться вовсю», то проблемы дефекации заслуживают, пожалуй, еще большего внимания. Как хорошо известно психологам и психиатрам, процесс любых физиологических отправлений у многих людей сопровождается свободным полетом фантазии, типа «грез о силе и могуществе», поэтому я не вижу никакой рациональной причины, по которой поведение в постели должно быть важнее, чем поведение в туалете. Сказанное мной может показаться оскорблением любви только для тех, кто отождествляет сексуальную технику с пиком чувственности. Жизнь, правда, была бы намного проще, но, боюсь, вместе с тем и скучнее, если бы силу чувств можно было бы просто заменить невероятной потенцией. В литературе именно это и происходит; конечно, намного легче описать, где, кто, кому, сколько и как воткнул, чем передать неповторимое своеобразие столкновения чувств, влечений, разрывов и всей неразберихи, из которой обыкновенно состоит любовь. Поэтому «детабуизация» секса – это, прежде всего, льготный тариф для слабых писателей, но такой тариф будет действовать очень недолго, так как там, где все постоянно говорят непристойности, уже нет ничего непристойного. Иное дело порнография в состоянии настойчивого усиления. «Raw Meat» – это огромная порция порнографии в оправе Science Fiction. Но это плохая SF и плохая порнография (я не могу считать удачной такую порнографию, от которой засыпаешь через две-три страницы). Тем не менее произведение заслуживает внимания. Написано оно в традициях типичной антиутопии. В перенаселенном нищем голодном мире будущего остатки американской цивилизации живут под герметичными стеклянными куполами, под властью «Электронной Матери-Машины» («Mother Computer»). На самом деле жизнь под этими куполами похожа (только хуже) на сегодняшнюю жизнь в США: вездесущая реклама, автоматизация, кондиционирование и т. д. Самые большие новшества произошли в сфере половой жизни. Спаривание человека с человеком категорически запрещено; самая неприличная часть тела – пупок, напоминающий о пуповине, следовательно, о рождении; на теле или на голове не должно быть и следа волос. Половая жизнь подверглась полной фантоматизации. Это последнее прибежище частной жизни: у каждого гражданина есть машина, позволяющая ему переживать довольно сложные сексуальные оргии (но и во время этих оргий никто не имеет права показывать пупок или иметь хотя бы один волос на голове). Записи оргий продаются в соответствующих магазинах, как сегодня магнитофонные кассеты (только это «sex tapes»). Секс «из кассеты» более совершенный по сравнению с естественным сексом: партнеры отличаются необычайной красотой, их силы неистощимы, и все у них, включая выделения половых органов, отличается прекрасным ароматом и вкусом (кока-колы, лимонада и т. д.). Герой, молодой мужчина, тем не менее, несмотря на такие возможности, настроен бунтарски и, уволенный с работы, кончает жизнь самоубийством. Героиня, его соседка, подросток, как и он, предается долгим сеансам «секса из кассеты». Описания того, что они переживают, составляют основу романа. Случайно познакомившись, они жаждут попробовать запретный плод подлинного совокупления (не любви, такая мысль даже не приходит им в голову) и предпринимают такую попытку, которая заканчивается полным конфузом. Девушка – фригидна, мужчина – полуимпотент. Расставшись в замешательстве, они оба спешат найти утешение в своих «вожделяторах» (если можно употребить такой неологизм, учитывая марафонский характер переживаний, обеспечиваемых этими аппаратами).

В этом романе можно найти – подобно здравому скелету в больном теле – общий каркас, который при иной, несколько оптимизированной трактовке превратил бы порнографическое произведение в проблемное. Во-первых, идея о том, что главным социотехническим орудием порабощения является секс, отличается новизной. Особенно интересна сцена, в которой зародыши неблагонадежности, возникшие в голове у героини, исчезают при половой связи с самой «Матерью-Компьютером». (Это возможно, так как для фантоматической иллюзии возможно все; «Мать-Компьютер», нашептывающая на ухо девушке различные приятные и возбуждающие словечки, одновременно двоится, троится и далее множится телесно, чтобы не только удовлетворить сексуально, но и обострить ее лояльность по отношению к государству). «Вожделяторы» – это просто фантоматика, применяемая для полного закрепощения людей и лишения их свободы воли. Правда, автор не заметил, что роман был бы значительно выразительнее, если бы он был лишен традиционных аксессуаров антиутопии: полиции, ночных обысков, прослушиваний и т. д. Полицию и ее притеснения ненавидеть не сложно; на такой ненависти можно обосновать необходимость борьбы за человеческое достоинство. Труднее ненавидеть некие устройства, к которым ты подключаешься добровольно, в ожидании новой порции наслаждения.

Но это оборудование оказывается пожизненным тюремным заключением, освободиться от которого можно, только став фригидной или импотентом, ведь синтетический секс превзошел естественный техническим совершенством кассетных «суккубов» и «инкубов». О том, как можно представить себе «сексуальный рай», много поучительного говорится в порнографических главах «Сырого мяса»; люди сведены в них к объектам с выступами и отверстиями; там много пиления, резания, стонов и совершенно запутанных описаний (невозможно разобраться, кто с кем что делает, когда в «поликопуляции» участвуют шесть, а то и десять человек одновременно), и это густо нашпиговано торжественными авторскими комментариями, уверяющими, что все это доставляет героям неслыханное наслаждение. Есть еще размеры гениталий в миллиметрах (цифры немалые!) и т. д. И потому этот рай ужасно убогий; он напоминает учебник не только анатомии, но и столярного дела, и вызывает такое полное обезмозживание – в виде ампутации высшей чувственности – своих «клиентов», что когда персонажи наконец решают заняться настоящим сексом, в этой сцене не оказывается ни грамма нежности или ласки, ни одного поцелуя, все начинается со спора, кто, куда и что должен воткнуть. Это не столько гротесковая, сколько печальная сцена, уж слишком она правдива: тренировки в крайних формах разврата лишают возможности переживать высшие чувства и превращают секс в серию цепных условных рефлексов.

Роман, которого Гейс не написал, но который встроен, как не раскрывшаяся куколка, в «Raw Meat», показывает два порядка явлений одновременно: саму порнографию («сексуальный рай» в типичной для «permissive society»[77]77
  Общество вседозволенности (англ.).


[Закрыть] версии), а также ее социальные последствия в крайнем выражении. Фантоматика работает как техника социального порабощения и растления одновременно. Какой-либо бунт или протест невозможен там, где отсутствует внутренняя свобода. Невозможен бунт наркомана против наркотиков. Поэтому так опасна фантоматическая ловушка: это ад, отнимающий всякую надежду только тогда, когда ты выходишь из него.

Так что Гейс на самом деле не написал книгу, которую намеревался: он остался на полдороге между порнографией и ее сведением к насмешливому абсурду. Оба автора, книги которых мы анализировали, потерпели фиаско: первый, потому что неосмотрительно вызванная им стихия фантоматики разорвала его текст паралогизмами; а второй потому, что, соблюдая правила игры с фантоматикой, он очутился в ситуации, в которой могло родиться лишь развращенное сластолюбие, которое он пытался представить сексуальным раем. Поэтому оба выдали невольные гротески в виде иронических и насмешливых произведений, но не так, как им хотелось.