Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

К моменту наступления революции в России экономисты уже некоторое время заигрывали с понятием «коллективистская экономика». Одним из первых таких экономистов был итальянец Вильфредо Парето, который вместе со своим французским коллегой Леоном Вальрасом создал лозаннскую экономическую школу. Для нас важно, что Парето подчеркивал, что коллективистская экономика должна опираться точно на те же экономические категории, что и рыночная: цена, зарплата, норма процента и так далее. Эти категории могут называться иначе и иначе определяться, утверждал Парето, но без них гипотетическому «министерству производства» придется продвигаться в темноте на ощупь, не зная, как организовать производство[236]236
  Pareto V. Cours deconomie politique professé à l’Université de Lausanne. Lausanne: F. Rouge, 1896.


[Закрыть].

В 1908 г. идею Парето подхватил итальянский экономист Энрико Бароне, который представил ее элегантную математическую формулировку в виде системы уравнений. Решив эту систему уравнений, можно было найти оптимальный набор цен и количеств. В отсутствие частной собственности, писал Бароне, информационную функцию системы цен можно сохранить при помощи системы «эквивалентов», которые должны определяться министерством посредством уравнений. Однако главным открытием Бароне было то, что распределительную функцию гибких рыночных цен невозможно заместить системой уравнений. Чтобы минимизировать издержки и максимизировать благосостояние, потребовалось бы провести крупномасштабные эксперименты[237]237
  Barone Е. Il ministro della produzione nello stato collettivista // Giornale degli Economisti. 1908. September/October, 2. Переведено и переиздано в: Hayek Е.А. von. Collectivist Economic Planning: Critical Studies on the Possibilities of Socialism. London: G. Routledge, 1935.


[Закрыть]. Ключевой вопрос о том, как должны быть организованы такие эксперименты на практике, Бароне, однако, оставил без ответа.

Когда большевики пришли к власти, у них не было времени, чтобы оценивать красоту подобных теорий. Нужно было обеспечить себе запас продовольствия на ближайшее будущее, и для этого было решено прибегнуть к силовым методам. Это отклонение важно, поскольку ставит под сомнение изначальные намерения строителей социалистической системы. Хотя со временем советская пропаганда стала тиражировать образ «научного социализма», опирающегося на централизованное экономическое планирование, полученный результат вовсе не был предопределенным[238]238
  Можно отметить, что понятие «научный социализм» использовалось социалистами с тех самых пор, как его предложил французский анархист Пьер-Жозеф Прудон. См.: Brown A. The Rise and Fall of Communism. London: Vintage Books, 2009. P. 16.


[Закрыть]. С учетом того что в реальности в стране происходил хаотический поиск практических решений, возможны различные интерпретации.

Некоторые считают, что использование силы вначале было обусловлено необходимостью, последующая либерализация отражала стремление допустить смешанную форму экономики и силовое внедрение обязательного планирования было делом рук Сталина. Другие считают, и это звучит более правдоподобно, что использование силы вначале продемонстрировало лидерам-большевикам, как партия может взять под контроль экономическую сферу, что либерализация по факту была отступлением от намеченного курса и введение планирования было возвратом к исходно принятым принципам «военного коммунизма»[239]239
  Эта точка зрения очень ясно изложена в: Szamuely L. First Models of the Socialist Economic Systems: Principles and Theories. Budapest: Akademiai Kiadö, 1974.


[Закрыть]. Хотя мы, безусловно, никогда не узнаем, кто прав в этом споре, он важен, потому что подчеркивает конфликт между политическим контролем и экономической эффективностью, который со временем стал неким отличительным признаком командной экономики.

Однако мы точно знаем, что когда ранняя фаза «военного коммунизма» уступила место ленинской новой экономической политике, некоторое время казалось, что государственный контроль сможет сосуществовать с хотя бы небольшим пространством для рыночных отношений[240]240
  Изменение курса происходило при мрачных обстоятельствах. Когда крестьяне отреагировали на принудительную реквизицию сокращением посевов, начался голод, и в феврале 1921 г. Ленин предпринял резкое изменение политики, отказавшись от многих мер по изъятию продовольствия.


[Закрыть]. Весьма показательной чертой нэпа было то, что первые задачи, поставленные перед Госпланом (Государственная комиссия по планированию, основанная в 1921 г. и впоследствии завоевавшая дурную славу), имели мало общего с планированием в его более позднем смысле. В первые годы Госплан занимался всего лишь составлением ежегодных наборов «контрольных цифр», отражавших предполагаемые показатели производства и служивших данными для формирования политики. Решительный шаг в сторону централизованного экономического планирования в том смысле, в каком мы понимаем его сегодня, был сделан в 1927 г., когда контрольные цифры превратились в обязательные для исполнения команды. Начиная с 1928 г. этот режим работы стал краеугольным камнем советского порядка.

Учитывая то, что было сказано выше о поддержке со стороны интеллектуалов и об энтузиазме по поводу советского эксперимента, нужно отметить, что попытка популяризации социализма и социалистической экономики протекала не без сопротивления. Одним из первых критиков централизованного планирования был выдающийся австрийский экономист Людвиг фон Мизес, утверждавший уже в 1920 г., что подавление определяемых рынком цен сделает невозможной любую форму рационального «экономического расчета». Эффективность потребления будет все еще возможна; к примеру, любитель пива и трезвенник по-прежнему будут иметь мотивацию для взаимно выгодного обмена. Однако критически важные отношения между производителями будут отмечены отсутствием оценок, которые необходимы для эффективности в любой форме. Мизес также указывал на проблему управленческой мотивации в ситуации, когда связь между усилиями и вознаграждением оказывается разорвана, и на проблему банковской деятельности в отсутствие денежных рынков. Обе эти проблемы действительно разрослись в СССР до гигантских масштабов[241]241
  Mises L. von. Die Wirtschaftsrechnung im sozialistischen Gemeinwesen // Archiv für Sozialwissenschaften. 1920. Vol. 47.


[Закрыть].

Научный контраргумент на возражения Мизеса прозвучал в 1930-е годы, когда польский экономист-марксист Оскар Ланге в общих чертах обрисовал, как можно решить проблему информации. Трюк заключался в том, чтобы позволить воображаемому аукционисту устроить Вальрасово tatonnement в Министерстве производства. При наличии определенных правил для принятия решений, писал Ланге, потребители и руководители будут реагировать на цены, объявляемые аукционистом, примерно так же, как они реагировали бы на них в условиях рынка. Более того, Ланге утверждал, что, поскольку Министерство производства способно поставить общие интересы выше частных, социалистическая экономика будет и более эффективной (без монополий и негативных внешних эффектов), и более справедливой, чем рыночная[242]242
  Lange O. On the Economic Theory of Socialism // Review of Economic Studies. 1936, 1937. Vol. 4. No. 1–2. См. также: Lippincott В. (ed.). On the Economic Theory of Socialism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1938.


[Закрыть].

Основная проблема широко признанного аргумента Ланге заключалась в том, что он лишь демонстрировал теоретическую возможность социалистической экономической системы, исключавшей право на частную собственность. Его аргумент ничего не говорит о том, как эту систему реализовать на практике. Возражения, аналогичные предложенным фон Мизесом, озвучили впоследствии Фридрих фон Хайек и Абрам Бергсон. Фон Хайек утверждал, что вследствие причин, связанных преимущественно с проблемой информации, централизованное планирование всегда будет уступать рыночной экономике[243]243
  Hayek F.A. von. The Road to Serfdom. Chicago: University of Chicago Press, 1944. (Рус. пер.: Хайек Ф.А. фон. Дорога к рабству. М.: Экономика, 1992.)


[Закрыть], а Бергсон настаивал, что руководство предприятий будет недостаточно мотивировано, чтобы следовать бюрократическим правилам, которые должны занять место рынка[244]244
  Bergson A. Market Socialism Revisited // Journal of Political Economy. 1967. Vol. 75. No. 5. P. 655–673.


[Закрыть].

Десятилетия, последовавшие за введением обязательного планирования, были отмечены постоянными попытками выработать оптимальную методику планирования, будь то таблицы затрат и выпуска, линейное программирование или математическая теория оптимизации. В основе этой работы лежали идеи Парето, Бароне и Ланге о том, что коллективистская экономика должна имитировать рыночную. В 1975 г. Леонид Канторович и Тьяллинг Купманс получили Нобелевскую премию по экономике за формулировку «теоремы двойственности», которая формально доказывала эквивалентность совершенного планирования и совершенных рынков[245]245
  Kantorovich L. The Best Use of Resources. New York: MacMillan, 1968; Koopmans T., Montias M. On the Description and Comparison of Economic Systems // Eckstein A. (ed.). Comparison of Economic Systems. Berkeley: University of California Press, 1971. См. также: Weitzman M. Prices versus Quantities // Review of Economic Studies. 1974. Vol. 41. No. 4. P. 477–491.


[Закрыть].

К этому времени сформировались также ожидания того, что развитие мощных компьютеров поможет разрешить проблему обработки информации и тем самым сделает оптимальное планирование практически осуществимым. Экономисты из элитного московского Центрального экономико-математического института начали разработку «Системы оптимального функционирования экономики», или СОФЭ. Этот проект несколько лет служил источником вдохновения и оптимизма для советских экономистов[246]246
  Sutela R Socialism, Planning and Optimality: A Study in Soviet Economic Thought. Helsinki: Finnish Society of Sciences and Letters, 1984.


[Закрыть].

Однако достаточно скоро стало очевидно, что даже при помощи сверхбольших компьютеров практическая проблема планирования остается неразрешимой, и оптимизм начал сменяться разочарованием. Все более становилось ясно, что между совершенным планированием и реальными практиками советской жизни лежала пропасть. Растущий разрыв между совершенным и реальным планированием весьма ясно указывал на то, что научный поиск системы оптимального планирования не имеет практической релевантности. Хотя некоторые страны действительно до сих пор практикуют централизованное планирование в той или иной форме, послужной список этой системы не слишком обнадеживает. Она больше не считается альтернативой рыночной экономике и не порождает новых научных работ об «альтернативных системах»[247]247
  Исключением из этого правила, причисляющим культуру к важным детерминантам системных различий, является работа: Rosefielde S.R. Comparative Economic Systems: Culture, Wealth, and Power in the 21st Century. Malden, MA: Blackwell, 2002.


[Закрыть].

Таким образом, весьма маловероятно, что что-либо близкое к формальным структурам советской модели планирования когда-нибудь будет использоваться в России вновь. Более того, учитывая трудности, испытанные Россией при попытке отказаться от этой системы, мы вновь хотим подчеркнуть различие между формальной системой планирования, воплощенной в бюрократии и плановых документах, и неформальным развитием среди граждан стратегий, позволяющих справляться с ежедневной реальностью глубоко дисфункционального обязательного планирования[248]248
  Советская пропаганда часто ссылалась на победу во Второй мировой войне как на оправдание системы экономического планирования, построенной при Иосифе Сталине. Пытаясь опровергнуть это утверждение, Холланд Хантер и Януш Ширмер проанализировали при помощи компьютера первые пятилетние планы и пришли к заключению, что система планирования была настолько иррациональной, что нецентрализованная система обеспечила бы куда более высокий уровень производства, чем тот, который наблюдался в реальности. См.: Hunter Н., Szyrmer J.M. Faulty Foundations: Soviet Economic Policies, 1928–1940. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1992. Благодарю Тома Оуэна за то, что он привлек мое внимание к этой работе.


[Закрыть].

Говоря более конкретно, мы должны задаться вопросом о том, какая часть централизованного планирования в том виде, в каком оно реализовалось на практике, основывалась на интеллектуальных усилиях по созданию оптимально действующей системы коллективистской экономики, а какая его часть основывалась на традиционных российских паттернах организации экономического обмена. Ниже мы утверждаем, что за современным фасадом сложных методик планирования скрывалась реальность, поразительно схожая со стародавними институциональными паттернами.

Доказать это утверждение будет чрезвычайно важно для дальнейшей дискуссии о роли культуры и истории в формировании сегодняшнего принятия решений. Доказательство потребует не только отступления на тему непростого исторического наследия России, которое будет содержанием следующей главы, но и обсуждения того, что мы понимаем под эталоном рынка и рыночной экономики, чему посвящается глава V.

По прошествии десятилетий мы можем заключить, что, хотя Оскар Ланге и выиграл теоретический спор о возможности социалистической экономики, и хотя теорема двойственности доказала равнозначность совершенного рынка и совершенного планирования, однако те, кто утверждал, что в реальности планирование будет уступать либеральной рыночной экономике, оказались правы, как минимум, с точки зрения эффективности. Однако для того, чтобы эта мысль укоренилась в сознании людей, потребуется время.

Еще долгое время после того, как СССР был осмеян и осыпан прозвищами вроде «банановая республика без бананов» или «Верхняя Вольта с ядерным оружием», сторонние наблюдатели продолжали восхищаться способностью советской экономики к мобилизации. В конце концов, именно индустриализация СССР позволила остановить и победить военную машину нацистской Германии. Никто не отрицал, что именно СССР сделал первые шаги в космической гонке; также широко признавалось, что СССР шел вровень с США в период гонки вооружений во время «холодной войны». Более того, для среднестатистического советского гражданина обычная жизнь в 1970-е годы очевидным образом кардинально отличалась от жизни в 1920-е.

Поразительным воплощением этой веры в советскую модель был тот факт, что еще в 1989 г. как официальная статистика СССР, так и данные ЦРУ показывали, что Россия нагоняет Америку по уровню жизни. И те и другие данные предполагали, что уровень ВВП в России на душу населения (выраженный в долларах) составлял 68 % от американского уровня. Однако всего два года спустя этот показатель, рассчитанный по рыночному валютному курсу, упал до 14,7 %[249]249
  Roseftelde S. Efficiency and Russia’s Economic Recovery Potential to the Year 2000 and Beyond. Aldershot: Ashgate, 1998. Table SLR XXII.


[Закрыть]. Во-первых, это предполагает, что результат семидесятилетней попытки догнать развитые страны был более-менее моментально сведен на нет. Во-вторых, это показывает, что с цифровыми показателями что-то неладно.

С учетом высокого уровня ВВП неудивительно, пожалуй, что многие до конца верили, что советская система сможет протянуть еще продолжительное время. Если бы не реформы Михаила Горбачева и не дальнейшая вендетта между ним и Борисом Ельциным, вполне может быть, что система протянула бы еще десять лет как минимум. Вопрос заключается в том, какой вывод мы должны из этого сделать.

Справедливо ли описывать советский эксперимент с централизованным экономическим планированием как случай системного провала? Как уже упоминалось, наше определение понятия «провал» требует уточнений. Подходя к ситуации с западными мерками, мы смело ответили бы на заданный вопрос утвердительно, но справедливо ли применять в данном случае западные критерии? Может быть, соперники играли в разные игры? Речь здесь не только о проблеме предположительного универсального превосходства либеральной рыночной экономики. Куда большее значение имеет роль политических приоритетов, которые могут отрицательно влиять на экономическую эффективность[250]250
  Все дополнительно усложняется тем простым фактом, что экономическая система СССР была создана, чтобы способствовать мобилизации ресурсов сверх их эффективного использования. До какой степени пострадал общий выпуск, надо оценивать в сравнении с уровнем репрессий, необходимым для сохранения высокого выпуска, иначе получится, что при Сталине система была более эффективной, чем при Брежневе. Сбалансированное описание работы системы в послевоенное время см. в: Hanson Р. The Rise and Fall of the Soviet Economy: An Economic History of the USSR from 1945. London: Longman, 2003.


[Закрыть]. Прежде чем мы возьмемся за эти фундаментальные проблемы, надо внимательно ознакомиться с тем, что на самом деле представляла собой командная экономика.

Командная экономика

Прежде всего, у нас нет сомнений, что внедрение централизованного экономического планирования было одним из основополагающих событий XX в. Оно оказало большое влияние на противостояние сверхдержав и огромное воздействие на поиск альтернатив преобладающей системе рыночного капитализма. Описывая, как на самом деле работала система централизованного планирования, мы на время отложим все эти аспекты в сторону. Признавая, что реальное строительство командной экономики существенно отличалось от идеального мира с централизованным экономическим планированием, мы проигнорируем технократические идеи о нахождении оптимальных решений проблем планирования. Более того, вспомнив, что уже было сказано выше о нормативных аспектах сравнения капитализма и социализма, мы также закроем глаза на идеологические проекции, утверждающие превосходство социалистической экономики.

Дальнейшая дискуссия служит нашей основной цели: сопоставить веру в благотворное воздействие невидимых рук с повторяющимися и разнообразными случаями системного провала. Для достижения этой цели мы подойдем к теме с точки зрения того, как индивид адаптируется к государственному запрету экономических возможностей. Мы попытаемся доказать, что в условиях командной экономики, как и в условиях рыночной экономики, действия индивида были мотивированы его собственным интересом.

На первый взгляд кажется очевидным, что экономика централизованного планирования была особым случаем, отличным от рыночной экономики. Однако ее отличия от рыночной экономики ограничивались двумя факторами: существованием формальных правил, введенных, чтобы подавлять свободный горизонтальный обмен, и государственных учреждений, созданных для того, чтобы формулировать команды и приводить их в исполнение. Хотя работа этого формального аппарата привлекает, и заслуженно, внимание многих ученых, с институциональной точки зрения он представлял собой всего лишь правила игры и особенности приведения этих правил в исполнение.

Критический третий фактор, решающий судьбу всей системы, носил совершенно иной характер. Коротко его можно определить как мотивацию экономических акторов следовать правилам, обходить их или даже уходить от их выполнения. Именно глядя на подобные неформальные детерминанты реального экономического поведения, мы обнаруживаем, что возможности и собственный интерес в условиях централизованного экономического планирования играли не менее важную роль, чем в идеальной рыночной экономике, хотя и проявлялись иначе.

Следовательно, суть приведенной ниже аргументации в том, что мы должны сосредоточиться не на типичных для системы централизованного планирования формальных правилах и агентствах по их приведению в исполнение, а на неформальном контексте тех вездесущих, хотя и коррумпированных рынков, которые скрывались в системе. Преследуя эту цель, мы будем активно использовать упоминавшуюся выше институциональную триаду Дугласа Норта, состоящую из формальных правил, неформальных норм и механизмов приведения их в исполнение.

Центральной характеристикой командной экономики была криминализация того добровольного горизонтального обмена, который составляет суть рыночной экономики. Хотя вначале предполагалось, что законодательный запрет распространится на все формы горизонтального обмена, из практических соображений масштаб сократился до запрета обмена между производителями. Таким образом, советская реальность оказалась отмечена полностью командной экономикой на уровне отношений между предприятиями и одновременно квазирынками труда и потребительских товаров. Хотя квазирынки оказали большое влияние на то, как акторы адаптировались к системе, сейчас мы сосредоточимся на отношениях между предприятиями.

Решение подавить рыночную координацию между производителями имело целый ряд последствий, которые в сочетании привели к установлению совершенно новых правил игры. Однако попытки понять, как адаптировались к ситуации управляющие предприятиями в СССР, осложняются тем фактом, что советский экономический язык содержал некоторые неверно используемые термины. В книгах и статьях по советской экономике регулярно говорилось о большинстве фундаментальных институциональных черт, составляющих рыночную экономику, начиная от денег и цен, банков и капитала и заканчивая предприятиями.

Так как функции, связанные с этими понятиями в командной экономике, резко отличались от функций аналогичных понятий в рыночной системе, путаница была неминуема. Разумно ли было, говоря конкретно, рассуждать о советском «предприятии», или надо было использовать иную терминологию? Давайте для начала обратимся к вопросам ценообразования, которое является основой рыночного механизма, и денег, без которых вообще нет смысла говорить об экономике.

При рыночной системе свободно определяемые цены предоставляют акторам информацию об изменяющихся возможностях, а бюджетные ограничения, связанные с угрозой банкротства, добавляют им мотивации действовать исходя из полученной информации. Если, например, спрос на определенные благо или услугу пошел вверх, рост цены сообщит производителям, что следует увеличить производство, а потребителям – что надо сократить потребление. Пока ценам позволено свободно меняться, этот «рыночный механизм» гарантирует, что все рынки будут находиться в постоянном движении по направлению к равновесию, и, следовательно, все ресурсы всегда будут использоваться эффективно.

В версии оптимальной социалистической экономики, предложенной Ланге и рассмотренной выше, цены определялись уже не горизонтальным рыночным обменом, предполагающим частную собственность, а вымышленным аукционистом. Однако суть в том, что цены по-прежнему должны были выполнять функцию источника информации. Как ранее утверждал Парето, ссылаясь на гипотетическую «коллективистскую экономику», оптимальный социализм в этом смысле предположительно мог бы функционировать так же, как рыночная экономика.

В советской реальности, поскольку производителям законодательно запрещалось заниматься горизонтальным рыночным обменом, информация приняла форму команд, формулируемых в натуральном выражении. Однако, поскольку считалось нецелесообразным оценивать эффективность на основе натуральных показателей – то есть сравнивать яблоки и груши, – назначались «цены», на основании которых можно было рассчитать и сравнить друг с другом стоимостные показатели. Поскольку эти показатели должны были использоваться в качестве мерил, те цены, на которых они основывались, должны были оставаться неизменными в течение продолжительного времени. Даже если вначале такие цены могли иметь некоторое отношение к реальной жизни, со временем они становились менее и менее релевантными как источник информации. Основным следствием этого было то, что производителям приходилось работать в ситуации сильно искаженной информации, где оценка их деятельности основывалась на нерыночных соображениях, природа которых подробнее будет описана далее.

Переходя к вопросу о советском денежном обращении, отметим, что роль денег в рыночной экономике обычно сводится к трем функциям: служить мерой ценности, средством обмена и средством накопления. Роль денег в советской экономике была совершенно иной. Во-первых, учитывая, что цены фиксировались произвольно, не было никакого смысла говорить о «ценности»; когда советская экономика обрушилась, существенная доля общего промышленного производства в реальности создавала отрицательную добавленную ценность, что на советском языке называлось «самоедской продукцией»[251]251
  В исследовании, проведенном во время распада СССР, 7,7 % российского промышленного производства генерировало краткосрочную отрицательную добавленную ценность. При учете обстоятельств долгосрочного характера, например, износа производственных фондов, эта цифра составила бы шокирующие 35,8 %. См.: Senik-Leygonie С, Hughes G. Industrial Profitability and Trade among the Former Soviet Republics // Economic Policy. 1992. Vol. 7. No. 2. P. 360, 364.


[Закрыть]. Во-вторых, поскольку добровольный горизонтальный обмен между производителями был нелегален, деньги могли служить средством обмена только в двух ситуациях: при выплате зарплат и при трате семейного дохода. Поскольку ни та ни другая сфера не влияла на принятие решений производителями, их можно назвать в лучшем случае квазирынками. В-третьих, хотя рублевые вклады можно было делать на счета в государственном сберегательном банке – Сбербанке, никаких других способов использовать деньги как средство накопления не существовало.

Последнее наблюдение подтверждает более широкую идею о том, что советскую банковскую систему невозможно рациональным образом сравнить с ее тезкой – банковской системой при рыночной экономике. Исходя из того, что в СССР производители не могли обращаться в банки за кредитами, и им не позволялось использовать официальные деньги как платежное средство при сделках, получается, что банки не могли выступать в своей главной роли: посредника между вкладчиками и инвесторами. Из этого, в свою очередь, следует, что деньги в обращении представляли собой закрытую систему, оказывавшую нулевое (легальное) воздействие на реальную сторону экономики.

Согласно инструкциям, содержащимся в плане, государственный банк выделял производителям определенный объем наличных рублей, которые руководство должно было распределить в качестве зарплат. После этого работники могли выбирать: потратить полученные деньги или сберечь. В первом случае «деньги» обменивались на блага в государственных розничных магазинах, откуда они вновь возвращались в государственный банк. Во втором случае «деньги» клались на счета в государственном сберегательном банке, откуда возвращались в тот же общий фонд.

Немало усилий было приложено в попытке установить связующее звено между этой необычной формой обращения денег и советской инфляцией. Так как цены были негибкими, вопроса об открытой инфляции цен быть не могло. Вместо этого эксперты заигрывали с понятием «скрытая инфляция», которое включало разнообразные обходные пути переоценки стандартов качества с тем, чтобы получить более высокую цену за, по сути, тот же самый товар, и с понятием «рублевый навес», определяемым как вынужденное накопление рублей, которые нельзя было потратить на покупку товаров или услуг.

Мы воздержимся от комментариев в адрес подобных попыток, кроме того, отметим, что к 1991 г., последнему году существования СССР, Москва печатала деньги в таких масштабах, что годовой объем новых денег превысил общий объем рублей, напечатанных за предыдущие 30 лет[252]252
  Всего в 1991 г. было напечатано 137,3 млрд рублей, в то время как за период с 1961 по 1990 г. их было напечатано 133,8 млрд. (См.: Экономика и жизнь. 1992. № 10. С. 9.)


[Закрыть]. Вследствие этого либерализация цен в январе 1992 г. просто не могла не привести к спирали инфляции, которая стремительно обернулась гиперинфляцией, уничтожившей сбережения и обеспечившей удачно устроившихся инсайдеров широкими возможностями для краткосрочной спекуляции.

Приняв, таким образом, что советская командная экономика не была основана ни на ценах, ни на деньгах, мы можем перейти к основному вопросу, заданному раньше: как понимать существование того, что в СССР называлось «предприятием»? Здесь для нас важны два обстоятельства.

Первое обстоятельство следует из подавления добровольного горизонтального обмена. Поскольку производители не участвовали ни в продаже, ни в покупке, а только в получении и доставке товаров согласно плану, у них не было необходимости ни в маркетинге, ни в производственной бухгалтерии, ни в других составляющих сегодняшней модели управления бизнесом[253]253
  В интересах, как минимум, точности нужно отметить, что в советской экономике были особые торговые организации, поставлявшие потребителям товары, которые временами просто невозможно было продать ни по какой цене. Для таких организаций маркетинг имел значение. Однако главная мысль заключается в том, что (легальные) отношения между производителями полностью регулировались командами, а не влиянием потребителей.


[Закрыть]. Поскольку без этих составляющих оставалось лишь производственное предприятие с отделом кадров, основные задачи начальников предприятия были весьма мало связаны с «экономикой». Самым главным приоритетом управляющего было ведение переговоров с теми, кто выдавал предписания на распределение необходимых факторов производства. Задача, коротко говоря, заключалась в том, чтобы подкупить поставщиков, а не потребителей.

Второе обстоятельство связано с отсутствием прав собственности и еще более важно, чем первое. Так как предприятия не выступали как правовые субъекты, любая возможность мотивировать руководство и работников увеличением стоимости акций была утрачена. Однако еще критичнее это обстоятельство сказалось на правовом регулировании. Отсутствие угрозы банкротства и невозможность взять кредит по ставке, соответствующей риску, имели фундаментальное значение для правовой системы как таковой. И здесь мы возвращаемся к теме инфорсмента.