Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Лидеры и отстающие

Если бы мир действительно функционировал согласно стилизованным правилам из учебника по экономической теории, многое в нем было бы иным, в частности, мы могли бы с полным правом ожидать наступления конвергенции. Даже если вначале ситуация в каких-то странах была бы не слишком удачной, освобождение торговли могло привести к выравниванию цен на факторы производства, а возросшая мобильность как труда, так и капитала должна была способствовать улучшению аллокации факторов производства, что привело бы к сокращению разницы в экономической эффективности, богатстве и благосостоянии. Однако если мы посмотрим на то, как развиваются события в реальном мире, мы найдем очень мало свидетельств того, что такая конвергенция действительно происходит.

Глядя на опыт последних двух веков, мы видим два выдающихся паттерна, которые подтверждают наши слова. Первый паттерн – это необычайный скачок развития, по следам которого были написаны такие книги, как «The Rise of the West» («Возвышение Запада»)[71]71
  McNeill W.H. The Rise of the West: A History of the Human Community. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1963.


[Закрыть], «The Rise of the Western World» («Подъем западного мира»)[72]72
  North D.C., Thomas R.R The Rise of the Western World: A New Economic History. Cambridge: Cambridge University Press, 1973.


[Закрыть], «The Unbound Prometheus» («Освобожденный Прометей»)[73]73
  Landes D. The Unbound Prometheus: Technological Change and Industrial Development in Western Europe from 1750 to the Present. Cambridge: Cambridge University Press, 1969.


[Закрыть], «How the West Grew Rich» («Как Запад стал богатым»)[74]74
  Rosenberg N., Birdzell L.E., Jr. How the West Grew Rich: The Economic Transformation of the Industrial World. New York: Basic Books, 1986. (Pyc. пер.: Розенберг H., Бирдцелл Л.Е.-мл. Как Запад стал богатым. Экономическое преобразование индустриального мира. Новосибирск: Экор, 1995.)


[Закрыть], а также «The Origins of Capitalism and the “Rise of the West”» («Происхождение капитализма и “возвышение Запада”»)[75]75
  Mielants Е.Н. The Origins of Capitalism and the «Rise of the West». Philadelphia, PA: Temple University Press, 2007.


[Закрыть]. Второй паттерн – это неудачные попытки менее успешных стран нагнать Запад, соревноваться с его успехом или даже имитировать этот успех. Такие неудачные попытки породили несколько пренебрежительное выражение «The West and the Rest» («Запад и все остальные»)[76]76
  Это понятие как таковое существует уже некоторое время, но широкую известность приобрело в связи с дебатами о тезисе Сэмюэла Хантингтона о «столкновении цивилизаций» (см.: Huntington S.R The Clash of Civilizations // Foreign Affairs. 1993. Vol. 72. No. 3; Huntington S.R The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. New York: Simon and Schuster, 1996. Рус. пер.: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. M.: ACT, 2003). Недавно это понятие упоминалось в: Scruton R. The West and the Rest: Globalization и the Terrorist Threat. Wilmington, DE: ISI Books, 2002.


[Закрыть].

В то время как XIX в. был временем колониализма и империализма (факторов, которые впоследствии стали считаться причиной отсталости стран третьего мира), только в XX в. пропасть между богатыми и бедными, или между Севером и Югом, разверзлась по-настоящему. По расчетам Энгаса Мэддисона, еще в 1820 г. средний уровень валового внутреннего продукта (ВВП) на душу населения в тогдашних «недоразвитых» странах составлял около половины аналогичного показателя в развитых странах. Однако к 1998 г. «пропасть в развитии» выросла ни много ни мало в 7 раз. Если сравнить Соединенные Штаты и Африку в этот период, увидим, что пропасть разрослась до достойного сожаления соотношения 20:1 и продолжала расти[77]77
  Maddison A. The World Economy: A Millennial Perspective. Paris: OECD, 2001. P. 17. Категория «развитых стран» (группа «А») включает Западную Европу, США, Канаду, Австралию, Новую Зеландию и Японию. К «слаборазвитым странам» (группа «Б») относится весь остальной мир.


[Закрыть].

Как объяснить эти явления? Перед нами встают две непростые задачи. Первая, основная задача: объяснить, почему с течением времени разные страны добились таких разных экономических результатов. В своей основополагающей работе об институциональных изменениях, процитированной в предисловии, Норт подчеркивает важность именно этого вопроса: «Главная загадка человеческой истории – как объяснить широкую дивергенцию траекторий исторических изменений»[78]78
  Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. С. 21.


[Закрыть].

Вопрос, заданный Нортом, затрагивает саму суть веры экономистов в возможности и собственные интересы: «Почему бы политическим руководителям государств со стагнирующей экономикой не заимствовать у других более успешную политику? Как объяснить глубокие различия в экономическом развитии на протяжении длительного периода времени?»[79]79
  Там же. С. 23.


[Закрыть]. Этим же вопросом задается Авнер Грейф в дискуссии о роли культурных убеждений: «Почему общества не перенимают институциональную структуру экономически успешных стран?»[80]80
  Greif A. Cultural Beliefs and the Organization of Society: A Historical and Theoretical Reflection on Collectivist and Individualist Societies // Journal of Political Economy. 1994. Vol. 102. No. 5. P. 912.


[Закрыть]. Действительно, почему?

Ответ Норта на заданный им вопрос вызывает большой интерес, в том числе и потому, что он недвусмысленно списывает всю вину на пробелы в развитии применяемой теории: «Сосуществование разных экономических систем и различия в их функционировании в течение долгого времени также не получили удовлетворительного объяснения со стороны экономистов, занимающихся вопросами роста, хотя они прилагают к этому огромные усилия в течение последних 40 лет. Этому есть простое объяснение: применяемой теории не под силуэта задача»[81]81
  Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. С. 27.


[Закрыть]. Подобная формулировка может показаться чрезмерно резкой, но она подчеркивает весьма важную проблему.

Корни этого спора уходят значительно глубже банального поиска виноватых. Неспособность бедных стран догнать богатые – настоящий вызов теории мейнстрима, потому что эта неспособность идет вразрез с идеей о том, что рыночные силы выравнивают различия в экономических достижениях путем вознаграждения успеха и наказания неудачи. Как пишет Норт, развитие с течением времени должно было продемонстрировать на практике работу того механизма, согласно которому «конкуренция должна устранить более слабые институты и способствовать выживанию тех институтов, которые лучше решают человеческие проблемы»[82]82
  Там же. С. 22.


[Закрыть]. Более того, этот механизм должен был затронуть предпринимателей как в экономической, так и в политической сфере. Простая логика предполагает, что неудачные решения должны искореняться с течением времени.

Если посмотреть на ситуацию в более широком контексте, неспособность рыночных сил привести к конвергенции между разными странами также идет вразрез с глубоко укоренившейся верой в возможность «догоняющего роста». Начиная с Александра Гершенкрона среди ученых крепла вера в то, что задержка в развитии – это хорошо, что страна, которая запаздывает, получает преимущество, поскольку имеет потом возможность скопировать достижения богатых стран и при этом избежать их ошибок[83]83
  Gerschenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1962. (Рус. пер.: Гершенкрон. A. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004.)


[Закрыть]. Если убрать все помехи и дать экономическим агентам свободно искать возможности, то пропасть в развитии должна сама собой заработать как мощный двигатель экономического роста. Поскольку ни одно из этих убеждений не удалось пока подтвердить фактами из реальной жизни, мы вправе усомниться в правдивости всей теории.

Перейдем ко второму вопросу, который еще сложнее первого. Отвлечемся от неспособности рыночных сил самостоятельно справиться с задачей и задумаемся, как так вышло, что совместный результат вначале деколонизации, затем потока помощи в развитии, а потом и глобализации оказался настолько разочаровывающим. За несколькими важными исключениями, все эти меры не оказали никакого существенного воздействия на размер пропасти в развитии.

Возвращаясь к расчетам Мэддисона, мы можем выделить несколько интересных тенденций[84]84
  Maddison A. The World Economy: A Millennial Perspective. Paris: OECD, 2001. P. 22–23.


[Закрыть]. Первая тенденция заключается в том, что период с 1950 по 1973 г. выглядит как «золотой век беспрецедентного благосостояния». Мировой уровень ВВП рос почти на 5 % в год, а мировой уровень ВВП на душу населения – почти на 3 % в год. Хотя одни регионы развивались быстрее других, везде наблюдался рост благосостояния и даже некоторая конвергенция (хотя эта конвергенция преимущественно состояла в сокращении пропасти между США и другими капиталистическими странами).

В следующие четверть века ситуация резко изменилась к худшему. Общий рост мирового уровня ВВП на душу населения снизился более чем в 2 раза, а между регионами стала нарастать дивергенция.

К плюсам можно отнести то, что несколько стран Азии (преимущественно Китай и Индия), совокупное население которых составляет половину всего населения мира, в этот период развивались даже быстрее, чем во время «золотого века». Успехи этих стран можно было бы считать мощным эмпирическим подтверждением теории «догоняющего роста».

К минусам относится появление в этот же период группы из 168 «нестабильных» стран, совокупное население которых составляет примерно треть населения мира. Эти страны, скорее, отставали, чем догоняли. С 1973 по 1998 г. в Африке подушный доход не вырос, в Восточной Европе и бывших странах СССР он упал на четверть, а в латиноамериканских и многих азиатских странах вырос лишь на малую долю по сравнению с «золотым веком». Хотя случай «стран с переходной экономикой» нужно рассматривать как особенный, и некоторые расчеты глобального коэффициента Джини для домохозяйств (коэффициент Джини измеряет, какую долю дохода получают различные доли домохозяйств) показывают, что на глобальном уровне неравенство понемногу выравнивается, судьба 168 «нестабильных» стран все же демонстрирует тенденцию, которую можно назвать, мягко выражаясь, печальной.

Из приведенных цифр нужно сделать три важных вывода. Во-первых, страны, достигшие экономического развития и стабильного снижения депривации, не принадлежали к числу тех стран, которые получили больше всего поддержки и финансовой помощи из-за рубежа. Это говорит о том, что в определенных условиях рыночные силы работают куда лучше, чем зарубежная помощь. Довольно удивительно, к примеру, что с 1961 г., когда процветающая британская колония Танганьика получила независимость, по 1998 г., когда Танзания была причислена к беднейшим странам мира, ВВП на душу населения в стране вырос с 418 до 553 международных долларов. За это время показатель ВВП на душу населения в Южной Корее вырос более чем в 10 раз – с 1124 до 12 152 международных долларов[85]85
  Maddison A. The World Economy: A Millennial Perspective. Paris: OECD, 2001. P. 304, 326. Стандартом измерения служат национальные валюты, пересчитанные в доллары по паритету покупательной способности Гири – Хамисом в 1990 г. Подробнее об этом см.: Maddison A. Monitoring the World Economy 1820–1992. Paris: OECD Development Centre, 1995. P. 164–179.


[Закрыть]. В то время как Танзания шла по пути «африканского социализма» при активной поддержке Запада, Южная Корея выбрала стратегию экономического роста на основе экспорта.

Второй вывод довольно парадоксален в том смысле, что «страны-победители», экономическое развитие которых шло в соответствии с верой во всесилие возможностей и собственного интереса, почти никогда не приводятся в подтверждение верности теории. Об их достижениях почему-то отзываются как о «чуде» – начиная немецким Wirtschaftswunder в Германии при Конраде Аденауэре и заканчивая мощным ростом «азиатских тигров». Немало споров велось о том, как объяснить эти случаи, предпринимались попытки найти эконометрические доказательства того, какие факторы роста сыграли тут наибольшую роль. Пожалуй, самым отрезвляющим было предположение Пола Кругмана, который сказал, что никакого чуда в этих странах не наблюдалось, а наблюдалось лишь большое количество усердного труда[86]86
  Krugman Р. The Myth of Asia’s Miracle // Foreign Affairs. 1994. Vol. 73. No. 6.


[Закрыть].

Третий – возможно, самый пессимистичный – вывод касается плачевных результатов, достигнутых «нестабильными» странами. Наперекор всеобщей вере в конвергенцию и догоняющий рост сегодня мы наблюдаем мир, четко поделенный на победителей и проигравших. Ландес в присущей ему прямолинейной манере описывает ситуацию следующим образом: «В мире есть три типа стран: страны, в которых люди тратят много денег на то, чтобы похудеть; страны, в которых люди едят, чтобы жить; страны, в которых люди не знают, как и когда они в следующий раз поедят»[87]87
  Landes D.S. The Wealth and Poverty of Nations: Why Some Are so Rich and Some so Poor. New York: Norton, 1999. P. XIX.


[Закрыть].

Посреди растущего пессимизма по поводу возможности стимулировать развитие в странах третьего мира в хаос внезапно окунулись страны второго мира. Когда Советский Союз и страны Восточной Европы, в которых господствовало централизованное планирование, погрузились в кризис, этот кризис показался многим «окном возможности» для внедрения «системных изменений». Надежды возлагались преимущественно на силы, заключенные в возможностях и собственных интересах, и высвободить эти силы должно было дерегулирование.

Хотя напрямую никто этого никогда не говорил, временами казалось, что «вашингтонский консенсус»[88]88
  Изначально это понятие было изобретено Джоном Уильямсоном для описания тех советов, которые Всемирный банк и МВФ предлагали в поддержку экономических реформ в Латинской Америке в конце 1980-х годов (см.: Williamson J. (ed.). Latin American Adjustment: How Much Has Happened? Washington, DC: Institute for International Economics, 1990). Впоследствии это выражение стало популярным при обсуждении реформ в странах бывшего СССР; вначале оно звучало с уважением, но постепенно приобретало все более презрительный характер. См. также: Williamson J. Democracy and the «Washington Consensus» // World Development. 1993. Vol. 21. No. 8. P. 1329–1336.


[Закрыть] о том, как нужно проводить реформы, был основан на убеждении, что сочетание демократии, рыночной экономики и верховенства закона представляет собой некое естественное исходное положение дел в обществе. Если двигаться из этого состояния, успех будет гарантирован при условии устранения всех помех. Заявления, сопутствовавшие реформам, отчетливо отражали это убеждение. К примеру, выражалась надежда на то, что «грабительскую руку» государства можно будет одеть в «бархатную перчатку» приватизации[89]89
  Shleifer A., Vishny R. The Grabbing Hand: Government Pathologies and Their Cures. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998.


[Закрыть].

Однако результат оказался весьма далек от ожиданий. Вместо того чтобы продемонстрировать стремительное восстановление экономики и догнать Запад, все страны с экономикой переходного типа погрузились в переходный кризис, за которым последовали общественные пертурбации, иногда весьма и весьма серьезные[90]90
  Нужно понимать, что в разных странах ситуация сложилась по-разному. В Польше, например, снижение ВВП продолжалось чуть более двух лет, а затем начался стабильный рост. См.: Hanson R Barriers to Long-Run Growth in Russia // Economy and Society. 2002. Vol. 31. No. 1. P. 64 and passim.


[Закрыть]. В случае Российской Федерации ВВП страны только к 2007 г. сумел доползти до уровня 1990 г.[91]91
  C 1989 г., последнего года, когда в СССР был отмечен экономический рост, и до 1998 г., когда наступил финансовый кризис, ВВП упал на 43,7 %. К концу 2006 г. ВВП все еще был на 5,5 % ниже уровня 1989 г. (данные доступны по ссылке: URL: http://www.ebrd.com/country/sector/ econo/stats/sei.xls).


[Закрыть] Очевидно, что где-то была допущена ошибка, причем крупная. Вопрос в том, что же это была за ошибка.

Выступая в вашингтонском Центре имени Вудро Вильсона в июне 1997 г., глава Федеральной резервной системы Алан Гринспен вынес следующий вердикт вере в системные изменения и шоковое дерегулирование рынка: «Значительная доля того, что мы считали само собой разумеющейся частью нашей свободной рыночной системы и называли человеческой природой, оказалось вовсе не природой, а культурой»[92]92
  Greenspan A. Remarks by Chairman Alan Greenspan. 1997. Текст доступен по адресу: URL: http://www.federalreserve.gov/boarddocs/speeches/ 1997/19970610.htm (ссылка по состоянию на 19 января 2010 г.). Здесь стоит отметить, что эта речь была произнесена более чем за год до финансового кризиса, разразившегося в Москве в августе 1998 г. Если бы руководители западных фондов были готовы услышать Гринспена, слово которого в обычных условиях никогда не ставилось под вопрос, они могли бы, возможно, избежать потери миллиардов долларов, вложенных в обесценившиеся российские ценные бумаги и выданных в виде кредитов. К несчастью, слова Гринспена о России были слишком далеки от преобладавшей на рынке моды.


[Закрыть]. В следующих главах у нас еще появятся основания вернуться к такому пониманию «культуры».

Сейчас мы можем завершить эту тему, отметив, что реальность как в странах третьего мира, так и в «переходных» странах бывшего СССР разительно отличается от того, чего мы могли бы ожидать, исходя из веры в возможности и собственный интерес. Опять же, учитывая, сколько сил развитые страны вложили в попытки стимулировать развитие или переход к рыночной экономике советами, поддержкой и помощью, можно заключить, что результаты очень сильно отстают от того, чего мы были бы вправе ожидать, если бы мир функционировал согласно рыночным идеалам.

В качестве примера можно рассмотреть случай России. По сравнению с другими странами с переходной экономикой Россия получила непомерный объем финансовой помощи и кредитов, а также безоговорочную политическую поддержку, в рамках которой Запад закрыл глаза на целый ряд событий, заслуживавших критики[93]93
  Один из ведущих консультантов российского правительства – Джеффри Сакс – в ходе дискуссий об объеме помощи требовал для России 30 млрд долларов ежегодно в течение первых пяти лет реформ. Суммы, полученные Россией, были в итоге куда меньшими. Хотя многие из тех, кто принимал участие в этой дискуссии, утверждали, что помощь такого масштаба не могла бы не оказать влияния на ход дела, и, не предоставив ее, Запад совершил нечто вроде предательства, этот аргумент остается шатким. Кажется более вероятным, что дополнительные миллиарды помощи просто растворились бы в воздухе точно так же, как те миллиарды, которые все же были выплачены.


[Закрыть]. К таким событиям можно отнести противоречивший Конституции разгон Верховного Совета Борисом Ельциным в октябре 1993 г., решение Ельцина начать первую войну в Чечне в декабре 1994 г., а также разнообразные уловки, которые привели к перевыборам Ельцина летом 1996 г.

Все эти события иллюстрируют, насколько непродуктивно молчать об отрицательных поступках из неоправданного страха, что критика только ухудшит ситуацию. Действительно ли было мудро обойти молчанием ельцинские методы подавления парламента, надеясь, что это вернет его на более демократический путь? Возьмем еще более очевидный пример: действительно ли было мудро молчать о политике буквально ничем не ограниченной выдачи кредитов, которой придерживался Международный валютный фонд, несмотря на то что Кремль беззастенчиво нарушал все договоренности и намеренно перенаправлял полученные кредиты на финансирование таких предприятий, как война в Чечне или кампания по переизбранию Ельцина[94]94
  Hedlund S. Russia and the IMF: A Sordid Tale of Moral Hazard // Demokratizatsiya. 2001. Vol. 9. No. 1. R 104–136.


[Закрыть]?

Отдельной формой косвенного ущерба, нанесенного политикой молчания, стало то, что кремлевским политтехнологам ничего не стоило проецировать на Запад имидж успешной страны, не имевший ничего общего с фактами жизни. Достаточно вспомнить события августа 1998 г., когда российский рубль был девальвирован и финансовые рынки страны рухнули. Огромные убытки, понесенные западными инвесторами, были, как минимум, отчасти последствием ошибок, допущенных при анализе ситуации до наступления кризиса[95]95
  Непосредственным следствием кризиса стал дефолт по государственным обязательствам, известным как ГКО, на сумму 40 млрд долларов. К этому нужно прибавить кредиты, выданные российским банкам и также не возвращенные, а также прочие займы, из которых почти никакие в итоге не были выплачены полностью. Трудно вычислить, сколько именно потеряли зарубежные инвесторы в этом кризисе, потому что многие сделки заключались по весьма неординарным схемам, но очевидно, что сумма была существенной.


[Закрыть].

Ответная реакция на коммерческий и политический кризис была, безусловно, до какой-то степени мотивирована тем, как демонстративно российское правительство и Центральный банк поддерживали собственных инсайдеров за счет зарубежных инвесторов. Однако нельзя исключать, что негодование Запада могло быть вызвано чувством, что кризис вообще-то был предсказуем, но очень многие ученые мужи были слишком корыстны и охочи до краткосрочной прибыли, чтобы предвидеть, что неправильное управление финансовыми рынками России чревато их полным коллапсом. В игру вновь вмешалась жадность, и результат оказался предсказуем.

Ставки в игре были очень и очень высокими: от бедственного положения, в котором оказалось население, до растранжиренной финансовой помощи или безнадежно утраченной репутации политиков и целых организаций. Неудивительно, что на эту тему велись ожесточенные споры с целью понять, что же пошло не так и кого можно в этом обвинить[96]96
  В случае конкретно России обвинения были направлены даже на политиков высшего уровня. В ходе президентской кампании 2000 г., когда Альберт Гор соперничал с Джорджем Бушем, полностью состоявшая из республиканцев комиссия Конгресса США, возглавляемая Кристофером Коксом, подготовила объемистый доклад под названием «Путь России к коррупции», в котором рассказывалось, «Как администрация Клинтона экспортировала государственное управление вместо свободного предпринимательства и подвела российский народ» («How the Clinton Administration Exported Government Instead of Free Enterprise and Failed the Russian People», текст см. по ссылке: URL: http://www. glob aise curity. org/wmd/library/news/russia/2000/russia/index.html). Учитывая участие вице-президента Гора в деятельности весьма неоднозначной комиссии «Гор – Черномырдин», республиканцы явно пытались очернить его достижения во внешней политике и тем самым испортить его перспективы на выборах. До какой степени «доклад Кокса» повлиял на результат выборов, сказать теперь невозможно, но он явно не помог Гору.


[Закрыть]. Мы обойдем стороной эти споры и попытаемся ответить на более глубинный вопрос: почему одни бедные страны успешно вырвались из нищеты и достигли стабильного роста, а другие остались безнадежно бедными?[97]97
  Само собой разумеется, вопросу непреходящей бедности стран третьего мира посвящена обширная литература. Не пытаясь дать даже самый краткий обзор всей этой литературы, мы упомянем только две книги на эту тему. Одна из них – знаменитая работа Поля Колье (Paul Collier) «The Bottom Billion: Why the Poorest Countries Are Failing and What Can Be Done About It» (Oxford University Press), в которой сурово осуждаются правительства богатых стран и благотворительные организации за то, что они предпочли забыть о беднейших странах, население которых в совокупности составляет около миллиарда. Другая – работа Грегори Кларка (Gregory Clark) «A Farewell to Alms: A Brief Economic History of the World» (Princeton University Press, 2007; рус. пер.: Кларк Г. Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира. М.: Изд-во Института Гайдара, 2012). В этой книге предполагается, что именно культура (а не эксплуатация, географическое положение или наличие природных ископаемых) объясняет богатство и бедность стран. Обе книги явно и неявно спорят с распространенным убеждением, что бедные страны можно развить при помощи внешнего вмешательства.


[Закрыть]

Проблема здесь в том, что объяснить, почему ситуация в стране изначально сложилась неудачно, еще не означает объяснить, почему впоследствии эта страна не смогла изменить ситуацию к лучшему Чтобы прояснить разницу, давайте немного отклонимся от темы. Примеров можно привести много, но, раз уж мы пристально рассматриваем Россию, возьмем пример из российской истории.

Дополнительной причиной этого выбора служит то, что Россию часто представляют как страну, отличающуюся от остальной Европы. Иногда Россия даже описывается как sui generis – уникальная страна, которую нельзя сравнивать с другими странами[98]98
  См., например: Pipes R. Russia under the Old Regime. New York: Charles Scribners Sons, 1974. P. 23. (Рус. пер.: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993.)


[Закрыть]. Мы не станем сейчас комментировать подобный подход (он подробно рассматривается в четвертой главе) и только отметим, что основные причины, которыми принято объяснять особенное положение России, связаны с климатом и религией.

То, что Киевская Русь, ставшая со временем Московией, а затем и Россией, приняла православие в конце X в., – факт. То, что обширная часть территории, которая со временем стала называться Россией, отмечена крайне неблагоприятным климатом, – тоже факт, как и то, что ситуация в Московии с самого начала была непростой. С учетом этих обстоятельств неудивительно, что любой стандартный текст о российской истории содержит раздел, в котором говорится о суровости природы и о принятии православия[99]99
  Например: Billington J.H. The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian Culture. New York: Vintage, 1970. (Рус. пер.: Биллингтон Дж. Икона и топор. Опыт толкования истории русской культуры. М.: ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2001.) См. также: Pipes R. Russia under the Old Regime. New York: Charles Scribners Sons, 1974.


[Закрыть].

Кто-то может возразить здесь, что некоторые страны, например Греция, приняли православие и при этом не оказались на той особой траектории развития, по которой пошла Россия; кроме того, некоторые страны, например Канада, расположены в не менее неблагоприятных климатических зонах, но тоже не пошли по этой траектории.

Такие возражения можно частично отмести, указав на то, что православие и суровые природные условия были необходимыми, но недостаточными условиями для развития российской специфики. Чтобы завершить объяснение, надо добавить третий фактор – также неоспоримый факт: наличие серьезных внешних угроз безопасности страны.

Российский историк Василий Ключевский видел угрозу безопасности в кочевых племенах, обитавших вдоль восточной границы страны: «В продолжение XVI в. из года в год тысячи пограничного населения пропадали для страны, а десятки тысяч лучшего народа страны выступали на южную границу, чтобы прикрыть от плена и разорения обывателей центральных областей»[100]100
  Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций. T. 1. М.: ACT, 2002. С. 563.


[Закрыть]. Менее пылкий канадский историк Уильям Макнейл видит эту угрозу в западных странах, которым нужно было противостоять, несмотря на их военное превосходство[101]101
  McNeill W.H. The Rise of the West: A History of the Human Community. Chicago: University of Chicago Press, 1963. P. 604–611.


[Закрыть].

В обоих случаях мы можем вспомнить, что писал Ландес о необходимости наличия и возможности, и безопасности. Однако ни в одном из случаев мы не можем объяснить, почему Россия оставалась «отстающей» еще долгое время после того, как добилась и мощи, и безопасности, и после того, как пожизненная государственная служба перестала быть обязательной для всех дворян.

Вывод из российского примера можно разложить на два центральных вопроса. Во-первых, если нам случается наблюдать удивительную живучесть институтов на протяжении длительного времени, то располагаем ли мы теоретическими инструментами для объяснения того, как и почему институты могут воспроизводиться? Попытки ответить на этот вопрос породили рассуждения на тему множественных и неудачных равновесий, институциональных ловушек и возможной зависимости от пути. Мы обсудим эту тему в главе VI, где утверждается, что история играет большое значение в развитии экономики.

Во-вторых, если мы рассматриваем наблюдаемую преемственность институтов как проблему (чего явно не происходит в случае успешного «возвышения Запада»), то располагаем ли мы подходящими инструментами, чтобы найти способ вырваться из плохого равновесия? Попытки рассуждений на эту тему вынужденно строятся вокруг эндогенных, а не экзогенных факторов. Кроме того, в ходе таких попыток приходится иметь дело, скорее, с неформальной, чем с формальной, стороной институциональной матрицы страны, что возвращает нас к вопросу о том, почему и каким именно образом и история имеет значение.

Суть аргументации в том, что в течение нескольких десятилетий попытки богатых промышленных стран стимулировать развитие в странах третьего мира, а затем добиться перехода к рыночной экономике в странах бывшего СССР явно основывались на неполном понимании поставленных задач. Это, в свою очередь, привело к чрезмерной концентрации внимания на исправлении формальных институтов – от веры в то, что дерегулирования достаточно для стимуляции догоняющего роста, до активной поддержки программ структурной перестройки, спонсируемых МВФ, и до траты миллиардов долларов на помощь и льготные кредиты. Как мы уже знаем из приведенных выше цифр Мэддисона, результат всех этих усилий никак нельзя назвать успешным.

С точки зрения экономиста предметом спора тут является вопрос о том, до какой степени страны могут преуспеть в реализации своего полного потенциала. Техническая сторона вопроса может быть описана при помощи понятия границы производственных возможностей, идея которого в том, что страны могут реструктурировать состав производимой продукции путем простой переаллокации ресурсов. На основании производственных функций, определяемых технологией, граница производственных возможностей показывает, от какого количества одного блага придется отказаться ради производства лишней единицы другого блага. Теория общего равновесия предполагает, что страны могут свободно выбирать, в какой точке этой границы они желают находиться, а также – это особенно важно – что именно в этой точке они находятся всегда.

Можно даже не объяснять, что подобный подход не совпадает с фактами жизни. Чтобы несколько провокационным способом объяснить, почему так происходит, мы можем обратиться к классической статье Мансура Олсона «Крупные купюры на тротуаре: почему одни страны богаты, а другие бедны»[102]102
  Olson М. Big Bills Left on the Sidewalk: Why Some Nations Are Rich and Others Poor // Journal of Economic Perspectives. 1996. Vol. 10. No. 2. P. 3-24.


[Закрыть]. Он начинает изложение с известного анекдота о том, как профессор и аспирант идут по улице. Когда аспирант нагибается, чтобы подобрать с земли лежащую купюру в 100 долларов, профессор удерживает его, говоря, что, если бы купюра была настоящей, ее бы уже давно подобрал кто-то другой. Это смешной анекдот – во всяком случае, для экономистов, – потому что он отлично иллюстрирует веру в возможности и максимизацию по всем направлениям, которая предполагает, что перезаключение контрактов будет продолжаться, пока все сделки не окажутся заключены, а все валяющиеся стодолларовые купюры – подобраны.

Олсон задается вопросом: почему в мире так много стран, в которых все тротуары усыпаны стодолларовыми бумажками, то есть стран, которые даже не начали приближаться к своим границам производственных возможностей? Он приводит ошеломляющую примерную оценку потерянных таким образом денег: «Суммы, утраченные в результате того, что бедные страны достигают только небольшой доли своего экономического потенциала, а богатые страны достигают его не полностью, измеряются триллионами долларов»[103]103
  Ibid. P.22.


[Закрыть].

Давайте прибавим к этой чистой потере тот факт, что по-настоящему высокие темпы роста никогда не наблюдаются в уже разбогатевших странах, а наблюдаются только в избранной группе бедных стран. В таком случае настоящей задачей становится поиск факторов, определяющих, какая из бедных стран успешно вырвется из ловушки бедности и какие страны с переходной экономикой смогут успешно дойти до намеченной цели – до либеральной рыночной экономики. Если этими факторами, как считает Олсон, действительно являются строительство правильных институтов и проведение правильной политики, то весьма соблазнительно звучит мысль, что «лучшее, что общество может сделать, чтобы увеличить свое благосостояние, – это поумнеть»[104]104
  Olson М. Big Bills Left on the Sidewalk: Why Some Nations Are Rich and Others Poor // Journal of Economic Perspectives. 1996. Vol. 10. No. 2. P. 21.


[Закрыть]. Впрочем, что конкретно это означает, в статье так и не объясняется.

Несколько иной подход к этой же проблеме мы находим в работе Джоэля Мокира о роли технологической креативности в экономическом прогрессе. В то время как Олсона интересуют причины, по которым страны не достигают своего полного производственного потенциала, Мокир задается вопросом о том, в каких условиях технологический прогресс может увеличить производственный потенциал страны, что экономисты понимают как отодвигание границы производственных возможностей.

В своей книге Мокир отмечает, что шансы на успех распределяются между странами крайне несправедливо: «Уровень жизни, на который может рассчитывать среднестатистический человек, родившийся, скажем, в деревне в Камеруне или в городе на Яве, совсем не похож на уровень жизни, на который может рассчитывать тот, кто родился в городе Гринвиче в штате Коннектикут или в норвежском Осло»[105]105
  Mokyr J. The Lever of Riches: Technological Creativity and Economic Progress. New York: Oxford University Press, 1990. P. 3.


[Закрыть].

На первый взгляд это замечание кажется тривиальным, однако в аргументации Мокира есть аспект, весьма далекий от тривиальности. Настаивая, что технологический прогресс равнозначен бесплатному обеду в том смысле, что представляет «увеличение производительности, несоизмеримое с увеличением усилий и издержек, необходимых для его достижения», он бросает вызов экономической ортодоксии: «Сейчас меня интересует вопрос не о том, почему одни люди креативнее других, а о том, почему существовали и существуют общества, в которых креативных людей больше, чем в других»[106]106
  Ibid. P. 8.


[Закрыть].

Тем самым подведя итог бесконечного обсуждения проблемы, как объяснить технологическое развитие как социальный феномен, содержащийся в том, что мы можем назвать культурным аспектом институциональной матрицы общества, Мокир решительно переносит эту проблему в институциональное поле. Он также цитирует историка экономики Росса Томпсона, говоря, что «технический прогресс сродни Богу Его много обсуждают, одни ему поклоняются, другие его отвергают, но мало кто его понимает»[107]107
  Mokyr J. The Lever of Riches: Technological Creativity and Economic Progress. New York: Oxford University Press, 1990. P. 6.


[Закрыть].

Если мы согласимся, что объяснение должно основываться, скорее, на эндогенных, чем на экзогенных факторах, мы немного продвинемся вперед, но до ясности будет еще далеко. Как утверждает Ландес, на проблему экономической неразвитости можно смотреть с двух разных сторон, и его аргументы вызывают в памяти то подобие системы убеждений в экономической науке, о котором мы говорили выше. Ландес пишет, что есть два подхода к поиску эндогенных объяснений: «Один подход говорит, что мы так богаты, а они так бедны, потому что мы такие хорошие, а они такие плохие; то есть мы трудолюбивые, знающие, образованные, эффективные и производительные, а они – наоборот. Другой говорит, что мы так богаты, а они так бедны, потому что это мы такие плохие, а они такие хорошие; мы жадные, беспощадные, агрессивные эксплуататоры, в то время как они слабые, невинные, добродетельные и хрупкие жертвы»[108]108
  Landes D.S. Why Are We So Rich and They So Poor? // American Economic Review. 1990. Vol. 80. No. 2. P. 1.


[Закрыть]. Основное различие между этими диаметрально противоположными подходами связано не столько с неоднозначной ролью алчности, сколько с ролью тех систем убеждений, которые ограничивают видение политиков. На одном уровне ведется поиск возможных виновников проблемы, а на втором – поиск той части институциональной матрицы, в которой может скрываться причина проблемы. Давайте начнем с первого уровня.

Если мы предполагаем, например, что глубинные причины неравномерного экономического развития нужно искать в Брюсселе, то мы ясно представляем, что требуется, чтобы найти выход из ситуации. Приняв как факт, что страны третьего мира больше выиграют от отмены протекционистской сельскохозяйственной политики в Европе, чем от получения компенсаторной денежной помощи из-за рубежа, мы можем заключить, что выход заключается в отказе от корыстных интересов и в последующих объяснениях с раздраженными французскими фермерами. Хотя на практике это решение может упереться в непреодолимые политические препятствия, из-за которых нам выгоднее продолжить выплату неразвитым странам компенсации на миллиарды евро налогоплательщиков, теоретически ситуация не представляет сложности.

Если же мы предполагаем, что корень проблемы заключается, например, в политической культуре Дар-эс-Салама, то мы упираемся в крупную теоретическую проблему. Если стабильному снижению депривации, как предполагает Лоуренс Харрисон, на самом деле мешают причины, заложенные в той части институциональной матрицы, которую можно назвать «культурой», то перед нами встает сложнейшая задача: «Если какие-то культурные ценности действительно являются фундаментальными препятствиями на пути прогресса – если они помогают объяснить неподатливость проблем бедности и несправедливости во многих странах третьего мира, – то у нас нет выбора, кроме как способствовать культурным изменениям»[109]109
  Harrison L.E. Why Culture Matters // Harrison L.E., Huntington S.P. (eds). Culture Matters: How Values Shape Human Progress. New York: Basic Books, 2000. P. XXXI. (Рус. пер.: Культура имеет значение / под ред. Л. Харрисона, С. Хантингтона. М.: Московская школа политических исследований, 2002.)


[Закрыть].

Это утверждение явно переносит нас на второй из двух уровней, поскольку касается того, в какой части институциональной матрицы следует искать решение стоящей перед нами проблемы, однако остается неясным, что делать дальше. Переключить внимание с формальных причин на неформальные интуитивно кажется правильным решением, но этот подход открывает перед нами ящик Пандоры, полный теоретических и методологических осложнений.

Если даже временно мы закроем глаза на все возможные возражения, связанные с тем, что у нас нет морального права призывать к культурным изменениям, все равно нам никуда не деться от того проблемного факта, что политические меры, которые необходимо принять для достижения этих изменений, весьма туманны. Харрисон не только признает, что «с культурой действительно сложно иметь дело как на политическом, так и на эмоциональном уровне». Он также отмечает, что с ней «трудно иметь дело на интеллектуальном уровне из-за проблем, связанных с определениями и количественными измерениями, а также из-за того, что причинно-следственные связи между культурой и прочими переменными, такими как политика, институты и экономическое развитие, действуют в обе стороны»[110]110
  Harrison L.E. Why Culture Matters // Harrison L.E., Huntington S.P. (eds). Culture Matters: How Values Shape Human Progress. New York: Basic Books, 2000. P. XXXII. (Рус. пер.: Культура имеет значение / под ред. Л. Харрисона, С. Хантингтона. М.: Московская школа политических исследований, 2002.) См. также: Harrison L.E. Underdevelopment Is a State of Mind: The Latin American Case. Lanham: Madison Books, 2000.


[Закрыть].

Возвращаясь к случаю России, давайте вспомним уверения Гринспена, что переход России к рыночной экономике провалился из-за отсутствия в стране рыночной культуры и инфраструктуры. Вот как он продолжил свою мысль: «Та капиталистическая культура и инфраструктура, которая поддерживает рыночную экономику в капиталистических странах, создавалась на протяжении многих поколений: законы, традиции, нормы поведения, а также разнообразные предпринимательские профессии и методы работы, которые в экономике централизованного планирования не играют заметной роли»[111]111
  Greenspan A. Remarks by Chairman Alan Greenspan. 1997. Текст доступен по адресу: URL: http://www.federalreserve.gov/boarddocs/spee ches/1997/19970610.htm (ссылка по состоянию на 19 января 2010 г.).


[Закрыть].

С такой постановкой вопроса легко согласиться, однако Гринспен ставит перед нами ту же проблему, что и политологи, которые утверждают, что страны с высоким уровнем доверия или с большим социальным капиталом экономически оказываются успешнее стран, где эти показатели ниже[112]112
  Оба эти понятия не обделены вниманием ученых из разных областей социальных наук. О первом см.: Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. New York: Lree Press, 1995. (Рус. пер.: Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М.: ACT, 2004.) Понятие «общественного капитала» обычно приписывается социологу Джеймсу Коулмену (особенно см.: Coleman J.S. Loundations of Social Theory. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990. Ch. 12). Однако первым это понятие употребил Гленн Лури (Glenn С. Loury) в работе «А Dynamic Theory of Racial Income Differences» (cm.: Phyllis A.W., La Mond A.M. (eds). Women, Minorities and Employment Discrimination. Lexington, MA: Lexington Books, 1977. P. 176).


[Закрыть]. Возможно, эти наблюдения и верны, но не ясно, что тут причина, а что следствие, кроме того, остается тайной, какие практические выводы можно сделать из них. В следующих главах у нас будет повод вернуться к этим вопросам.