Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Границы политического вмешательства

Перейдем теперь к вопросу о том, что можно сделать, чтобы справиться с недоразвитостью стран третьего мира, с провалом перехода к рынку стран бывшего советского блока, а также с корпоративной жадностью на Уолл-стрит. Для начала давайте вернемся к тому, что уже было сказано о либеральной экономической традиции laissez-faire. Пока мы рассуждаем в рамках этой традиции, кажется разумным предположить, что, если бы только мы могли освободить рынки и дать предпринимательству править бал, ситуация бы сложилась как нельзя лучше. В конце концов, именно эту мысль несет образ невидимых рук как у Смита, так и у Олсона.

Чтобы понять, почему реальные результаты этой стратегии нередко оказывались разочаровывающими, несмотря на благие намерения реформаторов, нужно рассмотреть не только проблему деятельности (как и кем делаются правила), но и критически важную роль собственных интересов (при каких условиях и до какой степени акторы выбирают следовать правилам). Самая суть проблемы связана с вопросом о том, будут ли индивиды пассивно адаптироваться к изменениям в правилах, или же они будут активно стремиться улучшить свое положение, нарушая или обходя правила. Только рассмотрев эту ситуацию стратегического выбора, мы сможем понять причины тех системных провалов, о которых мы столько говорили выше.

Начнем с критически важной роли собственного интереса. Здесь мы можем вернуться к Адаму Смиту и согласиться с Эммой Ротшильд в том, что счастливый результат «благожелательности мясника, пивовара или булочника» основывается на том, как акторы воспринимают свои возможности: «Успех невидимой руки зависит от того, как люди решают преследовать собственные интересы: при помощи политического влияния, применения силы или еще как-то». Если принять тот факт, что поведение акторов иногда может быть разрушительным для деятельностного подхода, то придется признать и некоторые серьезные последствия. «Таким образом, требуются и правильные институты, и правильные нормы, благодаря которым индивиды станут преследовать свои интересы в рамках правил четко определенных игр и не станут пытаться влиять на институты или правила»[415]415
  Rothschild Е. Adam Smith and the Invisible Hand // American Economic Review. 1994. Vol. 84. No. 2. R 321.


[Закрыть].

Хотя упомянутые Ротшильд «правильные институты и правильные нормы» отражают суть проблемы, ее формулировка как таковая затрудняет понимание того различия, которое необходимо провести между формальными правилами и механизмами обеспечения их соблюдения, с одной стороны, и интернализированными нормами – с другой. Если наша цель – не позволить акторам преследовать собственные интересы в обход или нарушение правил, что оказывает серьезное воздействие на деятельность системы в целом, то государство и его органы должны взять на себя более активную роль. Вопрос только в том, какой должна быть эта роль.

Вспомнив об уже упоминавшихся опасностях, связанных с использованием «невидимой руки» как карт-бланша для ничем не ограниченного преследования собственных интересов, вернемся к Лайонелу Роббинсу и его предупреждению о том, что преследование собственных интересов, не ограниченное соответствующими институтами, не гарантирует ничего, кроме хаоса. В своих рассуждениях Роббинс подчеркивает, что Смитова невидимая рука не есть ни божий перст, ни некая сила природы, являющаяся внешней по отношению к человеку. Напротив, именно видимая рука законодателя, то есть политический процесс, пытается исключить из сферы преследования собственного интереса те возможности, которые не согласуются с общественным благом. «Речь совершенно не о том, что рынок решит все проблемы; напротив, рынок может только начать решать какие-то проблемы, в то время как множество других проблем уже были решены другим способом. За пределы функций рынка выходят не только особые услуги, приносящие выгоду всем людям без исключения, но и та правовая структура, без которой рынок просто не мог бы существовать. Без Юмовой теории справедливости или чего-то очень похожего на нее классическая теория собственных интересов повисла бы в воздухе. Артефактом является не только хорошее общество, но и сам рынок»[416]416
  Robbins L. The Theory of Economic Policy in English Classical Political Economy London: Macmillan, 1952. P. 56–57.


[Закрыть].

Суть в том, что «соответствующие институты» должны включать намного больше, чем просто формальные правила и механизмы обеспечения их исполнения, которые вместе составляют «правовую структуру». Слова Роббинса о том, что «артефактом является и сам рынок», основанные на идеалах Просвещения, приводят на ум процитированные выше слова Джеффри Ходжсона о том, что «рынок сам по себе является институтом, с которым связаны общественные нормы и обычаи, установленные меновые отношения и сети передачи информации, которые сами по себе требуют объяснения»[417]417
  Hodgson G.M. The Evolution of Institutional Economics: Agency, Structure and Darwinism in American Institutionalism. London: Routledge, 2004. P.20.


[Закрыть].

Возможно, самое важное, что можно почерпнуть у Смита при внимательном прочтении, это мысль, что либеральная традиция дерегулирования и laissez-faire, неразрывно связанная с его именем, не учли критически важного взаимодействия между видимой и невидимой руками. Вторя словам Роббинса о видимой руке, Амартия Сен замечает, что «самый очевидный провал рыночного механизма связан с теми вещами, которые рынок оставляет несделанными». Весь смысл либеральной идеи заключается в том, чтобы разрешить и поддержать конструктивное преследование собственных интересов и при этом гарантировать, что адекватное государственное вмешательство обеспечит населению общественные блага и обезопасит его от действий, мотивированных жадностью: «Смит отвергает то государственное вмешательство, которое исключает рынок, но не то вмешательство, которое разрешает рынок, при этом пытаясь делать все те важные вещи, которых не делает рынок[418]418
  Sen A. Capitalism beyond the Crisis // New York Review of Books. 2009. Vol. 56. No. 5. R 3 (цит. no: URL: www.nybooks.com/articles/22490, accessed on May 14, 2009).


[Закрыть].

Эти наблюдения возвращают нас к вопросу о водоразделе между экономической наукой и социологией, которому мы посвятили так много внимания в предыдущих главах. В своей «Истории экономического анализа» Йозеф Шумпетер отмечает: «Экономический анализ исследует устойчивое поведение людей и его экономические последствия; экономическая социология изучает вопрос, как они пришли именно к такому способу поведения»[419]419
  Шумпетер Й. История экономического анализа. T. 1. СПб.: Экономическая школа, 2001. С. 24.


[Закрыть].

Согласившись, что суть проблемы связана с нашим пониманием того, чем руководствуется и мотивируется человеческая деятельность, давайте вспомним предложенное Оливером Уильямсоном разделение неоинституционального экономического анализа на четыре разных уровня[420]420
  Williamson О.Е. The New Institutional Economics: Taking Stock, Looking Ahead // Journal of Economic Literature. 2000. Vol. 38. No. 3. P. 596–600. Основные аргументы Уильямсона также можно найти в: Williamson О. Transaction Cost Economics: How It Works; Where It Is Headed //De Economist. 1998. Vol. 146. No. 1. P. 23–58.


[Закрыть]. Нижний уровень – это территория неоклассической теории. Именно здесь акторы ведут себя как инструментально рациональные «экономические люди», поэтому адаптация здесь происходит непрерывно и мгновенно. Уровнем выше расположены теории корпоративного управления, где вводится понятие конкуренции между рынками и иерархическими структурами. На этом уровне, где тон во многом задают исследования самого Уильямсона, адаптация к меняющимся обстоятельствам проходит медленнее и не так очевидно. На третьем уровне находятся теоретические подходы к «институциональной среде», окружающей экономическое и политическое поведение; этот предмет принято связывать с трудами Дугласа Норта.

Однако для нас сейчас актуальнее всего верхний из четырех уровней Уильямсона, на котором расположено понятие «социальной укорененности». Это понятие, связанное с именем Карла Поланьи, охватывает целый ряд социально и культурно определяемых явлений, таких как нормы, обычаи, традиции и религия. Исследования в области проблем, существующих на этом уровне, часто бывают весьма неоднозначными, в основном потому, что связаны с объяснениями, основанными на культурных особенностях[421]421
  Среди выдающихся работ, авторы которых не побоялись этих сложностей, такие книги, как: Banfteld Е.С. The Moral Basis of a Backward Society. Glencoe, IL: Free Press, 1958; Putnam R. Making Democracy Work: Civic Traditions in Modern Italy. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1993 (рус. пер.: Патнэм R Чтобы демократия сработала. Гражданские традиции в современной Италии. М.: Ad Marginem, 1996); Huntington S.R The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. New York: Simon & Schuster, 1996 (рус. пер.: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. M.: ACT, 2003).


[Закрыть]. Большинство экономистов, в том числе институциональных, обычно рассматривают этот уровень более-менее как данность, которая не вызывает особого интереса.

Хотя интуитивно кажется очевидным, что человеческое поведение находится под влиянием таких факторов, как те, что были перечислены выше, невероятно трудно найти и объяснить более точно те механизмы, благодаря которым культурная специфика и разные культурные традиции могут приводить к различиям в уровне экономической эффективности стран сегодня. Все, что мы можем сказать достаточно уверенно, – это то, что изменения на этом уровне происходят очень медленно, если вообще происходят. Уильямсон говорит о сотнях или даже тысячах лет.

Здесь возникает теоретическая проблема, связанная с тем, что если подход экономистов обеспечивает четкие причинно-следственные связи, поступаясь при этом реалистичностью, то подход социологов обеспечивает реалистичность, поступаясь при этом конкретикой относительно того, что именно означают такие термины, как «укорененность». Показательно, что разные авторы применяют совершенно разные подходы.

В то время как Марк Грановеттер предполагает, что экономическая деятельность укоренена в социальной структуре[422]422
  Granovetter М. Economic Action and Social Structure: The Problem of Embeddedness // American Journal of Sociology. 1985. Vol. 91. No. 3. P. 481–510. (Рус. пер.: Грановеттер M. Экономическое действие и социальная структура // Западная экономическая социология. Хрестоматия / под ред. В.В. Радаева. М.: РОССПЭН, 2004. С. 131–158.)


[Закрыть], Ранджай Гулати и Мартин Гарджуло предлагают более широкий подход, в который входит отношенческая, структурная и позиционная укорененность[423]423
  Gulati R., Gargiulo М. Where Do Interorganizational Networks Come From // American Journal of Sociology. 1999. Vol. 104. No. 5. P. 1439–1493.


[Закрыть], а Шэрон Зукин и Пол Димаджо идут еще дальше, добавляя когнитивную, культурную, структурную и политическую укорененность[424]424
  Zukin S., DiMaggio P. Introduction // Zukin S., DiMaggio P. (eds). Structures of Capital: The Social Organization of the Economy. New York: Cambridge University Press, 1990. P. 14–23.


[Закрыть]. Во введении к своей книге «Handbook of Economic Sociology» Нил Смелсер и Ричард Сведберг заключают, что «понятие укорененности продолжает нуждаться в большей теоретической конкретизации»[425]425
  Smelser N.J., Swedberg R. The Sociological Perspective on the Economy // Smelser N., Swedberg R. (eds). The Handbook of Economic Sociology. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994. P. 18.


[Закрыть].

Отсутствие четких определений имеет значение преимущественно потому, что социологи так часто и так давно используют укорененность для обоснования своей критики в адрес методологического индивидуализма. Как мы помним из главы II, в начале XX в. Торстейн Веблен разнес в пух и прах само понятие «экономического человека», а почти век спустя Джеймс Коулмэн все еще отзывался об этом понятии как о «фикции».

Основная проблема подобных нападок, истоки которых в давнем враждебном отношении к неоклассической экономической теории, начавшемся с Огюста Конта и Эмиля Дюркгейма, в том, что непонятно, какую альтернативу предлагают критики. В этом замечании звучит не пристрастное отношение к одной из сторон спора, но, скорее, обеспокоенность тем, что общественные науки до сих пор не сумели добиться той реинтеграции исследований экономики и общества, которую начал Макс Вебер.

Внимательное прочтение работ Поланьи позволяет выявить две интерпретации понятия «укорененность». С одной стороны, у нас есть его знаменитая критика зарождения саморегулируемого рынка, которой посвящена основная часть главного труда Поланьи «Великая трансформация» и которую, вероятно, стоит процитировать здесь достаточно пространно хотя бы потому, что это текст исключительной силы[426]426
  Поланьи К. Великая трансформация. СПб.: Алетейя, 2002. Приведенные далее цитаты взяты со с. 82–91.


[Закрыть].

Основная его идея в том, что появление рыночной экономики представляет собой уникальное событие. Никогда до этого в истории человечества рынки не представляли собой «что-то большее, чем простое дополнение к экономической жизни». До этого на протяжении всей истории человечества экономическая система поглощалась социальной системой на основании домохозяйств, реципрокности и перераспределения. Саморегулирование рынка было результатом превращения в товар земли, труда и денег, что в конечном итоге угрожает привести к появлению «единого огромного рынка».

Утверждая, что «характеристика труда, земли и денег как товаров есть полнейшая фикция», Поланьи заключает, что «именно на этой фикции построены реальные рынки труда, земли и денег». Он также протестует против использования «фикции товара» как обоснования для невмешательства в свободную работу рыночного механизма.

В противоположность Смиту с его оптимистичным взглядом на невидимую руку Поланьи опасается, что рыночный механизм станет «единственным вершителем судеб людей и их природного окружения», в конечном счете это «уничтожит человеческое общество» и «люди будут погибать вследствие своей социальной незащищенности». Поскольку людей нужно будет защищать «от разрушительного действия этой “сатанинской мельницы”», от общества потребуется контрманевр: защитная реакция[427]427
  Его понятие «двойственного процесса» отражает суть событий XIX в., когда распространение саморегулируемых рынков привело к защитной реакции общества в виде усиления регулирования. «Общество пыталось защитить себя от опасностей, которыми угрожала ему саморегулируемая рыночная система, – таков лейтмотив всей истории этой эпохи» (Поланьи К. Великая трансформация. СПб.: Алетейя, 2002. С. 91).


[Закрыть].

За этими жесткими и иногда забавными высказываниями кроется проверяемое предположение о критически важных отношениях между экономикой и обществом. Утверждая, что рыночная экономика возможна только в рыночном обществе, Поланьи заявляет, что саморегулируемый рыночный механизм «требует ни более ни менее как институционального разделения общества на экономическую и политическую сферы». Суть этой аргументации можно свести к процессу, в ходе которого экономика перестает быть укорененной[428]428
  Подробнее см.: Lie J. Embedding Polanyi s Market Society // Sociological Perspectives. 1991. Vol. 34. No. 2. P. 219–235. Идет дискуссия о том, действительно ли именно это имел в виду Поланьи. Принимая как факт, что точного ответа на этот вопрос мы никогда не получим, отметим только, что его критика саморегулирования довольно сложно согласуется с пониманием рынка как укорененного явления.


[Закрыть].

Эта интерпретация резко контрастирует с другим использованием у Поланьи понятия «укорененности», которое мы находим в его знаменитом афоризме: «Человеческая экономика, таким образом, укоренена в институтах, экономических и неэкономических, и опутана ими»[429]429
  Polanyi К. The Economy as an Instituted Process // Polanyi K., Arensberg C.M., Pearson H.W. (eds). Trade and Markets in Early Empires: Economies in History and Theory. Glencoe, IL: Free Press, 1957. P. 250. (Рус. пер.: Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология. Хрестоматия / под ред. В.В. Радаева. М.: РОССПЭН, 2004. С. 82–104.)


[Закрыть]. В этом высказывании можно услышать выступление против рациональности и атомизма экономического человека. Критика распространения рыночных отношений, начатая Поланьи в «Великой трансформации», была продолжена им в работе 1947 г. под названием «Наша устаревшая рыночная ментальность», в которой он клеймит «иллюзию того, что экономический детерминизм является общим законом для всего человеческого общества»[430]430
  Polanyi К. Our Obsolete Market Mentality // Commentary. 1947. Vol. 3. February. Перепечатано в: Dalton G. (ed.). Primitive, Archaic, and Modern Economies: Essays of Karl Polanyi. New York: Anchor Books, 1968. Quote on p. 70.


[Закрыть]. Однако вопрос о том, что экономику и общество можно изучать только вместе, является уже не предположением, подлежащим проверке, но фундаментальным холистическим принципом.

Основная проблема, как отмечет Куртулус Джемиджи, в том, что нужно выбрать что-то одно. Если действительно экономическое развитие привело к тому, что экономика стала институционально отделена от общества (эта идея согласуется с методологическим индивидуализмом и логикой понятия экономического человека), то довольно бессмысленно отстаивать методологический холизм, при котором экономика не может быть отделена от общества. На карту здесь поставлена способность экономической социологии выдвинуть собственную теорию рынка: «Однако необходимо признать, что укорененность в этой испостаси не дотягивает до теоретической альтернативы экономической теории мейнстрима»[431]431
  Gemici K. Karl Polanyi and the Antinomies of Embeddedness // Socio-Economic Review. 2007. Vol. 6. No. 1. P. 26.


[Закрыть].

Причина, по которой эти вопросы считаются такими важными, в том, что, когда социологи Гарвардского университета отреагировали на появление новой институциональной экономики, предъявив свою собственную «новую экономическую социологию», их разработки опирались на понятие укорененности. Как пишет Ричард Сведберг, зарождение всей области как таковой можно связать с публикацией в 1985 г. вышеупомянутой работы Грановеттера «Экономическая деятельность и социальная структура»[432]432
  Swedberg R. New Economic Sociology: What Has Been Accomplished, What Is Ahead? // Acta Sociologica. 1997. Vol. 40. P. 162. См. также: Guillén M.F. et al (eds). The New Economic Sociology: Developments in an Emerging Field. New York: Russell Sage, 2002. (Рус. пер.: Сведберг R Новая экономическая социология: что сделано и что впереди // Западная экономическая социология. Хрестоматия / под ред. В.В. Радаева. М.: РОССПЭН, 2004. С. 111–132.)


[Закрыть].

В этой влиятельной статье Грановеттер воскресил понятие укорененности Поланьи и использовал его для того, чтобы раскритиковать одновременно «пересоциализированное» понимание социальной деятельности, выросшее из теории Парсонса, которая рассматривает индивидов как пленников интернализированных норм и ценностей, и «недосоциализированный» подход неоклассической экономической теории, которая рассматривает социальные последствия как простую совокупность действий, предпринятых изолированными индивидами. Утверждая, что оба подхода несовершенны, он предложил третий путь, основанный на том, как социальная деятельность укоренена в сетях социальных отношений[433]433
  Granovetter М. Economic Action and Social Structure: The Problem of Embeddedness // American Journal of Sociology. 1985. Vol. 91. No. 3. P. 481.


[Закрыть].

Комментируя статью и критикуя использование укорененности как парадигмы для экономической социологии, Грета Криппнер утверждает, что и Грановеттер, и его многочисленные последователи все поняли неправильно: «Пытаясь придерживаться нейтрального курса между равными рисками недо– и пересоциализированного подхода к деятельности, Грановеттер посадил свой корабль на мель, налетев на концепцию – свойственную обоим подходам – того, что экономика и общество имеют разную природу»[434]434
  Krippner G.R. The Elusive Market: Embeddedness and the Paradigm of Economic Sociology // Theory and Society. 2001. Vol. 30. No. 6. P. 801.


[Закрыть].

Основной довод Криппнер заключается в том, что, сосредоточившись на каком-то одном аналитическом аспекте, таком как сети общественных отношений, социологи воспринимают рынок как нечто само собой разумеющееся. Тем самым они, в сущности, признают отделение экономики от социального, которое можно найти также у Поланьи, предмета их критики. Тот факт, что исследователи-социологи, как правило, уклоняются от анализа рынка с тех самых пор, как ранние социологи уступили эту область экономистам, характерен также для литературы о «социологии рынка», которой в последнее время становится все больше. В своих попытках «укоренить» рынок исследователи поднимаются на такой высокий уровень абстракции, что «социальное содержимое дистиллируется из социальной структуры».

В результате этого «экономическая социология оказывается в парадоксальной позиции: она поддерживает асоциальную рыночную модель неоклассических экономистов»[435]435
  Krippner G.R. The Elusive Market: Embeddedness and the Paradigm of Economic Sociology // Theory and Society 2001. Vol. 30. No. 6. P. 797, 802.


[Закрыть].

Вспоминая слова Роббинса о том, что «артефактом является и сам рынок», и слова Ходжсона о том, что «рынок сам по себе является институтом», мы остаемся в недоумении относительно того, готова ли новая экономическая социология помочь нам преодолеть «раскол» между экономической наукой и социологией, в который, кажется, проваливается так много важных вопросов, заданных здесь. Возможно, как предполагает Джемиджи, «теоретический вакуум характеризует экономическую социологию»[436]436
  Gemici K. Karl Polanyi and the Antinomies of Embeddedness // Socio-Economic Review. 2007. Vol. 6. No. 1. P. 28.


[Закрыть]. Вместо того чтобы продолжать разбираться в этом внутреннем споре между социологами, давайте перейдем к более подробному обсуждению поведения, управляемого нормами, и сопутствующего риска того, что определенные виды неформальных норм могут тормозить экономический прогресс.

Поведение, управляемое нормами

Давайте вспомним, что было сказано в нашей вступительной главе о жадности как смертном грехе и о ее различных практических проявлениях, которые мы встречаем повсюду от мегагородов третьего мира до Московского Кремля и нью-йоркской Уолл-стрит. Основная мысль в том, что жадность в том виде, в каком ее описывает Данте и осуждает христианство, должна рассматриваться как неотъемлемая черта человеческой личности. Она может быть неравномерно распределена между разными индивидами, возможно, даже между разными культурами, но она определенно присуща нам с незапамятных времен.

Что изменяется с течением времени, так это свобода действий, позволяющая жадности реализовываться в виде поведения, отвратительного как социологически, так и экономически. Как свидетельствует глобальный финансовый кризис, эту свободу действий только отчасти ограничивают правила и предписания, а также специальные контрольные учреждения. Значительно важнее этих формальных способов вмешательства оказывается то, насколько общественная культура поощряет или ограничивает преследование собственных интересов. Если преобладающие общественные нормы поддерживают поведение, приближающееся к чистой жадности, и враждебно относятся к навязчивому вмешательству государства в свободу способности рынков создавать богатство, то мы имеем все необходимые условия для нежелательных последствий.

Опять же, пожалуй, стоит отметить, что те опасности, о которых здесь говорится, давно известны и обсуждены. Недавние политические дебаты о чрезмерном стремлении к риску, связанном с так называемой «культурой» схем бонусного вознаграждения на финансовом рынке, уходят корнями в предупреждение Адама Смита насчет «расточителей и спекулянтов». Аргумент Смита заключался в том, что у государства есть обязательство при помощи законов о ростовщичестве не допускать, чтобы деньги попадали в руки тех, кто их «скорее всего растратит и уничтожит»[437]437
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2007. С. 363.


[Закрыть]. Историческую параллель открыто проводит Сен: «Безотчетная вера в способность рыночной экономики корректировать себя, которая виновата в отмене большинства регулирующих мер в США, настолько мало принимала в расчет деятельность прожектеров и спекулянтов, что это шокировало бы Адама Смита»[438]438
  Sen A. Capitalism beyond the Crisis // New York Review of Books. 2009. Vol. 56. No. 5. P. 4.


[Закрыть].

В качестве еще одного примера критически важного взаимодействия между государственной политикой и нормами, влияющими на действия индивидов, мы можем вспомнить случай скандинавского государства всеобщего благосостояния. В самом начале этого крупнейшего эксперимента в области социальной инженерии, когда налоговые ставки еще были умеренными, а налогоплательщики воспринимали как отдачу спонсируемые государством социальные программы, частные нормы явно поддерживали государственную политику. Хотя даже в этот период находились индивиды, которые обманывали налоговиков, их было мало, и уклонение от уплаты налогов точно не считалось поводом для гордости.

Серьезные проблемы начались тогда, когда чрезмерно высокие предельные ставки налогообложения начали тревожить средний класс. По мере того как в обществе начало распространяться недовольство высокими налогами, были запущены два негативных процесса. С формальной стороны крепнущая мотивация законным образом минимизировать уплачиваемые налоги привела не просто к тому, что реальные ресурсы стали уходить на непродуктивную перераспределительную деятельность. Добавив нагрузки правоохранительным органам, она также привела к снижению риска быть выведенными на чистую воду, тем самым усиливала у населения мотивацию незаконно уклоняться от уплаты налогов. Однако важнее всего было то, что с неформальной стороны в стране происходил сдвиг норм относительно уплаты налогов. Ситуация, в которой жульничать с налогами было стыдно, постепенно трансформировалась в ситуацию, в которой уклонение от налогов стало не просто общепринятым; для некоторых оно стало даже достижением, поводом для гордости.

Последствия этой трансформации касаются хрупких взаимоотношений между формальными правилами игры и неформальными нормами, обеспечивающими этим правилам легитимность. Продолжая рассматривать скандинавский случай, можно сказать, что ущерб, нанесенный высоким предельным налогообложением, оказалось сложно исправить даже в среднесрочной перспективе. Причина этого проистекает из базовой институциональной асимметрии. В то время как увеличение предельной ставки налогообложения привело к негативному сдвигу поддерживающих норм, снижение ставки до приемлемого уровня никак не гарантировало восстановления прежнего набора норм.

То же самое можно сказать применительно к случаю эпидемии коррупции в России. Хотя всем понятно, что коррупция среди полицейских или таможенников может объясняться низкими зарплатами (возможно, даже сочетанием низких зарплат и принятия населением того, что полицейские и таможенники вымогают взятки), ничто не гарантирует, что повышение им зарплат поможет быстро снизить уровень коррупции. Чтобы это произошло, то есть чтобы индивиды изменили свои нормы относительно моральности коррупции, надо обеспечить им постоянный опыт, которого хватило бы, чтобы преодолеть хорошо известный пороговый эффект. Дело в том, что формальные правила можно изменить мгновенно, а неформальные нормы изменяются только постепенно.

Продолжая уточнять наше понимание неформальных ограничителей деятельности индивида, мы можем рассмотреть такие простые случаи, как традиция, обычай и простая рутина, то есть те способы, которыми мы всегда делаем вещи. Хотя такие институты важны в смысле экономии в ежедневном процессе принятия решений, они малорелевантны в случаях, когда речь идет об обширной общественной трансформации.

То же самое можно сказать об обычаях, сложившихся, чтобы решать координационные проблемы, например, по какой стороне улицы ехать водителям: по левой или по правой. Здесь важен не выбор как таковой, который не играет значения, но, скорее, необходимость достичь всем известного равновесия. С обычаями связана одна проблема, весьма релевантная для нашей темы, и эта проблема в том, что как происхождение, так и функции обычая могут временами оставаться недопонятыми. Возьмем повсеместно принятый обычай при приветствии протягивать вперед правую руку. Как предполагает Пол Дэвид, изначально этот жест мог быть способом показать, что в правой руке нет оружия[439]439
  David P.A. Why Are Institutions the «Carriers of History»?: Path Dependence and the Evolution of Conventions, Organizations and Institutions // Structural Change and Economic Dynamics. 1994. Vol. 5. No. 2. P. 205.


[Закрыть]. Однако суть в том, что обычай как таковой остается в силе еще долгое время после того, как (возможное) объяснение потеряло всю силу. Как мы увидим позже, это верно также в отношении более сложных случаев общественных норм.

Настоящие осложнения начинаются при рассмотрении более фундаментального аспекта моральных и общественных норм, которые, как мы увидим, выступают серьезным ограничителем намеренного политического вмешательства, а также институционального выбора вообще. Для начала мы можем вернуться к противопоставлению такого инструментально рационального поведения, которое согласуется с деятельностным подходом, и тех разных типов движимого нормами поведения, которые связаны со структурным подходом.

Представим себе человека, который идет по парку и держит в руке кожуру от только что съеденного банана. Поскольку нести эту кожуру означает нести определенные издержки в смысле дискомфорта, рациональным действием было бы просто бросить ее на землю. Единственные издержки такого действия будут эстетическими, связанными с последствиями разбрасывания мусора. Если человек не оборачивается и вряд ли пойдет по этой же тропинке в ближайшее время, эти издержки можно считать равными нулю. Таким образом, логичное действие очевидно.

Этот случай – вариант классической дилеммы безбилетника. Если бы все акторы действовали подобным же инструментально рациональным образом, издержки в плане разбрасывания мусора суммировались бы, и всем стало бы хуже. В реальности, как мы все знаем, полным-полно аналогичных примеров.

Вернемся к случаю с банановой кожурой. Есть два разных способа решить проблему, и один из них согласуется с деятельностным подходом. Если запретить мусорить и подкрепить этот запрет штрафом, общество сможет изменить индивидуальный расчет издержек и выгод. Пока мы остаемся в рамках инструментально рационального, дальновидного поведения, ход действий будет зависеть от размера штрафа в сочетании с риском быть пойманным. Увеличивая либо то, либо другое, или и то и другое до достаточно высокого уровня, общество имеет техническую возможность обуздать почти все или все виды нежелательного поведения.

Однако здесь следует учесть два фактора. Первый фактор связан с тем, что издержки инфорсмента по сравнению с выгодой, связанной с обузданием нежелательного поведения, во многих случаях окажутся запретительно высокими. Второй фактор связан с тем, что общество не примет штрафов, которые с точки зрения справедливости и нравственности будут считаться непропорциональными нарушению. Вместе эти два фактора серьезно ограничивают возможность общества положиться на методы формального вмешательства.

Второй вариант решения проблемы отличается от первого, поскольку полагается на то, что интернализированные нормы ограничат или полностью исключат определенное поведение. Неявно ссылаясь на Вебленову критику экономического человека, Норт подчеркивает, что базовая задача идеологии в том, чтобы «побуждать группы к поведению, идущему вразрез с простым, гедонистическим, индивидуальным расчетом издержек и выгод»[440]440
  North D.C. Structure and Change in Economic History. New York: Norton, 1981. P.53.


[Закрыть]. Он также выделяет тот простой факт, что в отсутствие подобных норм организованное общество будет просто невозможным: «В самом деле, неоклассический мир был бы джунглями, и никакое общество не смогло бы в нем выжить»[441]441
  Ibid. P. 11.


[Закрыть].

Давайте предположим, что моральные нормы, религиозные или идеологические, могут мотивировать индивидов на то, чтобы воздержаться от определенных действий, вредных для общего блага, или даже на то, чтобы предпринять другие определенные действия, полезные для общего блага. Если бы этого можно было добиться намеренным вмешательством, это было бы очень выгодно. Предположим, например, что библейские десять заповедей были введены для того, чтобы удержать верующих от убийства, воровства, супружеской неверности и лжесвидетельства. Если бы реформаторы на самом деле могли способствовать эволюции и интернализации норм, мешающих такому поведению, то их усилия могли бы привести к огромному облегчению нагрузки на правоохранительные ограны. Хотя этот пример, вероятно, фактически неверен в том, что представляет религиозное вмешательство как основанное на инструментальной рациональности, он позволяет нам лучше понять, что поставлено на кон.

Тот факт, что все общества инвестируют огромные средства в неспециализированное образование, свидетельствует о стремлении сохранить те неписаные знания, которые выходят за пределы профессиональных умений: «Образовательная система общества просто необъяснима с точки зрения узких неоклассических понятий, поскольку значительная ее часть очевидно нацелена на внедрение ценностей, а не на инвестирование в человеческий капитал»[442]442
  North D.C. Structure and Change in Economic History. New York: Norton, 1981. P. 54.


[Закрыть].

То же самое можно сказать о корпоративных инвестициях в создание «корпоративной культуры». Мы можем вспомнить рассказ Уильямсона о том, как создание иерархий будет связано с появлением эффективных коммуникационных кодов и с конвергентными ожиданиями, что в сумме приведет к созданию особой «атмосферы». В этом же ключе Дэвид предполагает, что организации, требующие конкретных каналов для работы с информацией, выработают или намеренно введут конкретные коды, которые облегчат фильтрование, координацию и сжатие, необходимые для обработки широких потоков информации[443]443
  David P.A. Why Are Institutions the «Carriers of History»?: Path Dependence and the Evolution of Conventions, Organizations and Institutions // Structural Change and Economic Dynamics. 1994. Vol. 5. No. 2. P. 212–213.


[Закрыть].

Здесь возникает вопрос: почему общества полностью не переключились на развитие таких кодов или культур? Частично мы можем ответить на этот вопрос, рассмотрев советскую попытку вырастить в стране «советского человека». Если бы оказалось возможным трансформировать советских граждан в акторов, проникнутых на частном уровне нормами, соответствующими тем, что транслировались на общественном уровне, то командная экономика, в конце концов, могла бы оказаться осуществимой на практике. Однако в реальности попытка привела к серьезной разобщенности между общественным и частным мирами, что привело не к соблюдению правил, а, скорее, к уклонению от их выполнения в экстремальных формах. Возможно, лучшее описание многочисленных нелепиц, возникших в результате, содержится в чрезвычайно смешном сатирическом романе советского писателя и философа Александра Зиновьева «Зияющие высоты»[444]444
  Zinoviev A. The Yawning Heights. New York: Random House, 1979. (Зиновьев A.A. Зияющие высоты. Разные издания.)


[Закрыть].

Вернувшись к случаю банановой кожуры, мы можем отметить, что индивиды, которыми движут моральные нормы, в любой ситуации воздерживаются от того, чтобы мусорить (а также соблюдают скоростной режим на абсолютно пустой дороге).

Поскольку сложно понять, как можно хоть сколько-нибудь значимым образом трансформировать такие нормы при помощи намеренного политического вмешательства, нам больше нечего сказать на эту тему Индивиды, которыми, напротив, движут социальные нормы, не станут мусорить только в том случае, если на них кто-то смотрит. Этот случай представляет особый аналитический интерес, поскольку он предполагает, что действия индивида обусловлены не только соображениями собственной выгоды, но и соображениями о том, как на его действия могут отреагировать другие люди.