Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Невидимые руки[13]13
  Hodgson G.M. The Evolution of Institutional Economics: Agency, Structure and Darwinism in American Institutionalism. London; New York: Routledge, 2004.


[Закрыть]

Прежде чем приступить к непростой теме жадности, сделаем одну оговорку. Хотя мы не морализаторы, а теоретики, мораль все же играет важную роль в определении действий индивида. Вследствие этого мы должны будем придать особое значение тем процессам формирования общественных норм, которые могут сдержать или поощрить преследование индивидом собственных интересов, выходящее за пределы того, о чем когда-то писал Адам Смит. Чтобы подготовить почву для подобных рассуждений, мы начнем свое путешествие в Голливуде.

11 декабря 1987 г. фильм «Уолл-стрит» вышел на экраны 730 кинотеатров по всей территории Соединенных Штатов. Он собрал более 4 млн долларов за первые же выходные; в целом по Северной Америке картина собрала 43,8 млн долларов[14]14
  См.: URL: http://www.boxofficemojo.com/movies/?id=wallstreet.htm (ссылка по состоянию на 5 ноября 2008 г.).


[Закрыть]. В фильме, снятом Оливером Стоуном, Майкл Дуглас играет роль Гордона Гекко, крайне успешного, но совершенно беспринципного захватчика компаний. Чарли Шин играет роль честолюбивого молодого биржевого маклера Бада Фокса, который в начале фильма боготворит Гекко, а в конце предстает перед Комиссией по ценным бумагам и биржам по обвинению в использовании инсайдерской информации.

Этот фильм актуален для нашей темы просто потому, что превосходно изображает этику и мораль (точнее, их отсутствие) среди воротил с Уолл-стрит в бурные 1980-е годы[15]15
  Проявив необыкновенное чутье, в сентябре 2009 г. Оливер Стоун начал снимать продолжение фильма под названием «Уолл-стрит-2: деньги не спят». Учитывая события, случившиеся после сентября 2008 г., вторая часть фильма имела все шансы затмить по популярности первую (см.: URL: http://www.nytimes.com/2009/09/08/movies/08stone.html, ссылка по состоянию на 18 января 2010 г.). Интересно, что, хотя первый фильм считается культовым на финансовых рынках США, однако, когда для съемок продолжения фильма Стоуну понадобился доступ в банковский офис, ему пришлось обратиться к канадскому банку Royal Bank of Canada.


[Закрыть]. В одной из ключевых сцен Гекко обращается к совету директоров и акционерам вымышленной компании под названием Teldar Paper: «Дело в том, дамы и господа, что жадность за неимением лучшего слова – это хорошо. Жадность – это правильно. Жадность работает. Жадность проясняет и описывает саму суть эволюционного духа. Жадность во всех ее формах – жадность до жизни, до денег, до любви, до знаний – движет человечество вперед, и жадность, помяните мое слово, спасет не только Teldar Paper, но и ту разваливающуюся корпорацию, что мы называем США»[16]16
  См.: URL: http://www.youtube.com/watch?v=JaKkuJVy2YA (ссылка по состоянию на 5 ноября 2008 г.). Предполагается, что вдохновение для речи Гекко Стоун почерпнул в выступлении американского финансиста Айвана Боэски 18 мая 1986 г. в Школе управления бизнесом Беркли. В этом выступлении Боэски сообщил будущим рыночным игрокам: «Жадность – это хорошо; кстати говоря, я считаю, что жадность – здоровое чувство. Можно быть жадным и не испытывать угрызений совести». Сам Боэски впоследствии отсидел два года в тюрьме и выплатил штраф в размере 100 млн долларов за торговлю инсайдерской информацией. Кроме того, ему навсегда было запрещено работать на финансовых рынках (см.: URL: http://www.answers.com/topic/ivan-boesky, ссылка по состоянию на 11 ноября 2008 г.).


[Закрыть].

Этот монолог стал объектом постоянного цитирования, прежде всего потому, что противоречит давней традиции осуждать жадность, присущей западной культуре и особенно христианской вере. В Библии сказано, что «корень всех зол есть сребролюбие»[17]17
  Библия. 1-е Тим. 6:10.


[Закрыть], и жадность традиционно причисляется к семи смертным грехам, за которые человек может быть осужден на вечные муки[18]18
  Католическая церковь выделяет простительные грехи и смертные, которые могут привести к осуждению на вечные муки, если не будут отпущены на исповеди или прощены вследствие полного раскаяния грешника. Семь смертных грехов – это гордыня (superbia), алчность (avaritia), блуд (luxuria), зависть (invidia), чревоугодие (gula), гнев (ira) и леность (acedia).


[Закрыть]. Фома Аквинский в своей «Сумме теологии», в которой он прокомментировал все или почти все вопросы западной христианской теологии, написал, что жадность является «грехом против Бога, как и любой смертный грех, поскольку заставляет человека пренебречь вечным благом ради блага временного»[19]19
  «Сумма теологии» писалась в период с 1265 по 1274 г. и осталась незаконченной после смерти автора. См. современное издание: Aquinas S.T. Summa Theologica: Complete English Edition in Five Volumes. London: Sheed & Ward, 1981. Приведенная цитата в этом издании находится в третьем томе на с. 1680.


[Закрыть].

То, что происходило среди теологов, постепенно просачивалось и в мир светских людей. С начала XIV в., когда писалась «Сумма теологии», писатели и художники стали развивать тему семи смертных грехов. В результате семь грехов прочно укоренились в широкой культурной традиции того, что со временем стало называться западной цивилизацией.

Выдающийся пример использования темы грехов в искусстве – великая поэма Данте Алигьери «Божественная комедия»[20]20
  «Комедия», как ее сокращенно называл сам Данте, состоит из трех частей: «Ад», «Чистилище» и «Рай». Части были опубликованы по отдельности в 1317, 1319 и 1320 гг. Только в 1472 г. три части были изданы вместе, и только к середине XVI в. поэма появилась в печати под названием «Divina Commedia».


[Закрыть]. История написания «Божественной комедии» представляет для нас особый интерес. Данте писал «Комедию» по следам раздиравшей Флоренцию внутренней борьбы между партией гвельфов, которая поддерживала папу римского, и партией гибеллинов, которая поддерживала римского императора[21]21
  Эти имена имеют немецкое происхождение. Они появились во время конфликта между Вельфами, герцогами Баварскими, и швабскими Гогенштауфенами из Вайблингена. В итальянский язык эти слова попали в XII в., во время правления Фредерика Барбароссы. Симпатии по отношению к той или иной партии отчасти определялись богатством: имевшие меркантильные интересы семьи тяготели к гвельфам, стоявшим в оппозиции по отношению к имперским властям, но практические соображения также играли некоторую роль. Города, которым угрожала Папская область, принимали сторону гибеллинов, а те, на кого сильнее давила Римская империя, присоединялись к гвельфам. После окончательного разгрома гибеллинов в 1289 г. гвельфы раскололись на «белых» и «черных», которые продолжили бороться уже между собой.


[Закрыть]. Данте принял неправильную сторону в этом конфликте и был выслан из города и к тому же приговорен к сожжению в случае возвращения во Флоренцию. Его литературная месть обеспечила ему место в зале славы западных писателей всех времен.

На протяжении всей «Божественной комедии» Данте упорно и со вкусом клеймит жадность, гордыню и зависть, называя их основными причинами этической и политической коррупции во Флоренции. В первой части поэмы Вергилий проводит для автора экскурсию по аду, поделенному на девять кругов[22]22
  Четыре круга посвящены смертным грехам: второй – блуду, третий – чревоугодию, четвертый – жадности, а пятый – гневу. На дне девятого круга мы находим самых известных предателей в истории человечества: Иуду, предавшего Христа, и Брута, предавшего Юлия Цезаря.


[Закрыть]. Переходя от одного круга к другому, Данте встречает персонажей, которые при жизни были высокопоставленными и властными людьми, но после смерти оказались обречены на вечную кару. В четвертом круге он встречает грешников, в том числе известных пап и кардиналов, которые при жизни были повинны в смертном грехе жадности и теперь подвергаются таким мукам, что их едва можно узнать (отметим, что Данте, красочно и беспощадно описавший эти муки, сам, возможно, был повинен в смертном грехе блуда).

Влияние Дантова описания смертных грехов на общество оказалось глубочайшим. Неудивительно, что писатели левых симпатий с особенным удовольствием цитируют его сладострастное описание вечных мук банкиров в аду Однако с точки зрения общественной науки совершенно необходимо не поддаваться соблазну осуждать без разбора любую жадность; жадность – это неотъемлемое нравственное качество человека, диктующее ему экономическое поведение. Мы, в конце концов, пока еще не живем в мире Гоббса, где идет война всех против всех.

Разумеется, мы не пытаемся сказать, что жадность – это хорошо, или что Гордон Гекко был прав, говоря, что она «описывает суть эволюционного духа». Мы пытаемся сказать, что действия, мотивацией которых принято считать жадность, следует рассматривать как последствия системных дефектов, несовершенства рынков, подвергающих акторов соблазнам, которые для многих – хотя и не для всех – могут оказаться просто неодолимыми.

Суть проблемы касается критической роли собственного интереса, без которого говорить о рыночной экономике не было бы никакого смысла. Как мы увидим в следующих главах, мыслители еще со времен Адама Смита сознавали, что собственный интерес необходимо каким-то образом ограничивать. Не так давно Кеннет Эрроу отмечал, что «этические элементы в той или иной степени встречаются в каждом контракте; без них рынок не мог бы функционировать»[23]23
  Arrow K.J. Information and Economic Behavior. Stockholm: Federation of Swedish Industries, 1973. P. 24.


[Закрыть]. Аналогичным образом Джеймс Бьюкенен указывал на то, что «жизнь в обществе, вероятно, была бы невыносимой, если бы нам требовались формальные правила для каждой без исключения области, где могут возникнуть межличностные конфликты»[24]24
  Buchanan J.M. The Limits of Liberty – Between Anarchy and Leviathan. Chicago: Chicago University Press, 1975. P. 118.


[Закрыть]. О том, что все хорошо работающие рынки нуждаются в том, что мы будем называть «золотым правилом» нравственности, говорил также Жан-Филипп Платто, писавший, что «повсеместное присутствие в социуме всеобщей нравственности может сократить чрезмерно высокие затраты на то, чтобы заставлять людей придерживаться правил честного поведения»[25]25
  Platteau J.-R Behind the Market Stage Where Real Societies Exist. Part II: The Role of Moral Norms // Journal of Development Studies. 1994. Vol. 30. No. 3. P. 756.


[Закрыть].

Финансовые рынки имеют тенденцию регулярно переключаться в режим превышения допустимой нормы жадности, когда законный собственный интерес, подчиняющийся «золотому правилу», вырождается в чистую жадность, и это влечет гибельные последствия. В задачи регулирующих органов входит предотвращение подобных сбоев при помощи точных и аккуратных вмешательств таким образом, чтобы не задушить преследование законных собственных интересов. Однако реальность, отраженная Оливером Стоуном в фильме об Уолл-стрит, полна примеров того, насколько сложной может оказаться эта задача. Как только среди акторов распространяется стадная ментальность брокеров и топ-менеджеров, охочих до краткосрочной наживы любой ценой, результатом неминуемо становится полный отказ от сдержанности, а затем наступает катастрофа.

В качестве утрированного примера того, что именно должны предотвращать регулирующие и контролирующие органы, можно рассмотреть подробнее случай Бернарда Медоффа. В течение многих лет Медофф работал в совете директоров NASDAQ и за это время создал себе солидную репутацию на Уолл-стрит, однако в конечном итоге поддался соблазну жадности. Используя свою инвестиционную фирму Bernard L. Madoff Investment Securities LLC как платформу, он выстроил самую выдающуюся финансовую пирамиду в истории финансового мошенничества. После того как 12 декабря 2008 г. ФБР арестовало Медоффа, заголовки газет кричали, что его инвесторы, включая несколько крупнейших европейских банков, потеряли фантастическую сумму в 50 млрд долларов[26]26
  Подробный рассказ об этом деле, убытки по которому в итоге составили 65 млрд долларов и обернулись для Медоффа тюремным сроком в 150 лет, см. по адресу: URL: http://www.ft.com/indepth/madoffscandal (ссылка по состоянию на 15 июля 2010 г.).


[Закрыть]. Еще удивительнее были заявления, что за многие годы до наступления кризиса осведомители безуспешно пытались заставить Комиссию по ценным бумагам и биржам принять хоть какие-то меры[27]27
  URL: http://money.cnn.com/2009/02/04/news/newsmakers/madoff_whist leblower/index.htm (ссылка по состоянию на 1 октября 2009 г.). Интервью с одним из тех, кто пытался разоблачить пирамиду, см. по ссылке: URL: http://www.guardian.co.uk/business/2010/mar/24/bernardmadoff-whist leblower-harry-markopolos (ссылка по состоянию на 15 июля 2010 г.).


[Закрыть]. Медофф очевидным образом был выше всяких подозрений.

От случая Медоффа можно отмахнуться, сказав, что его пирамида была несомненным криминальным мошенничеством и не имела отношения к рутинным задачам финансового контроля. Однако существует множество других примеров того, насколько сложно осуществлять этот контроль. Чтобы объяснить, как жадность может послужить раздуванию финансовых пузырей, что в конечном итоге приводит к огромным потерям, достаточно вспомнить такие нашумевшие случаи, как дела Enron, WorldCom и Arthur Andersen[28]28
  В подробном и полном резкой критики описании этих событий Пол Кругман вопрошает, «как это возможно, чтобы страна, в которой столько всего происходит, так быстро покатилась по наклонной плоскости», и утверждает, что это «история о руководстве – невероятно плохом руководстве в частном секторе и в правящих кругах». См.: Krugman R The Great Unraveling: Losing Our Way in the New Century. New York: Norton, 2003. P. XVI.


[Закрыть].

Энергетическая компания Enron была создана в 1985 г., ее головной офис располагался в Хьюстоне. Когда 2 декабря 2001 г. компания заявила о банкротстве, она считалась седьмой крупнейшей корпорацией в Соединенных Штатах и имела 21 тыс. сотрудников в 40 странах мира. Более того, вплоть до самого конца компания была любимчиком биржевых брокеров, зачарованных акциями, цена которых была в 55 раз больше приносимого ими дохода[29]29
  Как раз перед тем, как компания обанкротилась, журнал «Fortune» шестой год подряд назвал Ernon «самой инновационной компанией в Америке» и поместил ее в верхний квартиль в списке «100 лучших работодателей».


[Закрыть]. Ее банкротство побило все прежние рекорды по понесенным убыткам, а раскрытые впоследствии весьма творческие бухгалтерские методы Enron вызвали громкий скандал.

Менее восьми месяцев спустя, 22 июля 2002 г., еще один любимец финансовых рынков – телеком-гигант WorldCom, имевший 85 тыс. сотрудников в 65 странах мира, – принес рынку еще большие убытки и вызвал такой же, если не более громкий, скандал[30]30
  Когда WorldCom объявила о банкротстве, у нее было на 107 млрд долларов заявленных активов, что сделало ее крупнейшим банкротом в истории США. Заявленные активы Ernon составляли «всего» 63,4 млрд долларов (далее см.: URL: http://money.cnn.com/2002/07/19/news/world com_bankruptcy/, ссылка по состоянию на 12 ноября 2008 г.).


[Закрыть]. Вслед за этими драмами последовало банкротство международной бухгалтерской и аудиторской фирмы Arthur Andersen, насчитывавшей 100 тыс. работников по всему миру. Поручившись за отчетность Enron и WorldCom, Arthur Andersen непоправимо скомпрометировала свою репутацию.

Удивительно прежде всего то, что, несмотря на огромные финансовые потери и громкие публичные скандалы, мы так мало вынесли из этих уроков и так много немедленно забыли. По мере того как рынки восстанавливались и появлялись новые возможности для получения краткосрочной прибыли, сияние рынка вновь затмевало понимание необходимости как-то ограничивать масштаб действий, мотивированных чистой жадностью. В этот раз дорога в ад была вымощена хитрыми финансовыми инструментами, природу и действие которых не понимали до конца даже их создатели. Радостно напевая «Dont worry! Be happy!», и рынки, и общественность вновь позволили уверить себя в том, что жадность – это хорошо.

Когда ранней осенью 2008 г. на мир обрушилась лавина глобального финансового кризиса, за это нежелание учиться на ошибках пришлось заплатить крахом корпораций, которые вплоть до самого конца имели прекрасную репутацию и отличные кредитные рейтинги. После неожиданного и весьма неоднозначного банкротства уважаемой инвестиционной фирмы Lehman Brothers, основанной в 1850 г., Конгресс США неохотно согласился предоставить огромные средства для выкупа страхового гиганта AIG[31]31
  2 июня 2008 г. агентство Standard & Poors понизило рейтинг Lehman Brothers с А+ до А, а 9 сентября добавило к нему негативный прогноз – до А-. Это был по-прежнему инвестиционный рейтинг значительно выше среднего, хотя и с оговоркой, что «экономическая ситуация может повлиять на финансирование». Всего неделю спустя, 15 сентября, Lehman заявила о банкротстве. С активами на 639 млрд долларов она легко побила предыдущий рекорд убытков, поставленный компанией WorldCom. 12 мая S&P понизило рейтинг компании AIG с АА до АА-, что по-прежнему является четвертым лучшим инвестиционным рейтингом. 16 сентября, через день после банкротства Lehman, рейтинг AIG был понижен до А-. На следующий день Конгрессу США пришлось прийти на выручку компании со срочным кредитом в размере 85 млрд долларов. В отличие от Lehman, компания AIG была сочтена слишком крупной, чтобы позволить ей обанкротиться.


[Закрыть]. Когда общественности стало известно о тех рискованных схемах начисления корпоративных бонусов, которые толкали финансистов на неоправданный риск, газеты вновь запестрили обвинениями в жадности и общей аморальности. И уже после всего этого произошел случай Бернарда Медоффа.

Наш основной вопрос в связи с вышесказанным: и что же из всего этого следует? Действительно ли, например, капитализм содержит семена собственного разрушения? Карл Маркс был первым, но далеко не единственным, кто так считал. Эта идея не утратила своей актуальности как тема для дебатов и сегодня. Даже поверхностный взгляд на то, как капитализм описывался и обсуждался за последний век, покажет, что мы столкнулись со случаем неоднозначной роли невидимых рук: они одновременно способствуют производству богатства и уничтожению той самой основы, на которой зиждется вся система капитализма.

В книге «Великая трансформация: политические и экономические истоки времени», опубликованной в 1944 г., Карл Поланьи предсказал, что внутренние социальные противоречия приведут рыночную экономику к самоуничтожению: «Лишенные предохраняющего заслона в виде системы культурных институтов, люди будут погибать вследствие своей социальной незащищенности; они станут жертвами порока, разврата, преступности и голода, порожденных резкими и мучительными социальными сдвигами»[32]32
  Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки времени. СПб.: Алетейя, 2002. С. 87.


[Закрыть]. То, что одними было расценено как идеологически окрашенная попытка выдать желаемое за действительное, для других стало источником большого беспокойства. В своем классическом труде 1942 г. «Капитализм, социализм и демократия» Йозеф Шумпетер сформулировал один из своих самых знаменитых вопросов и ответов: «Может ли капитализм выжить? Нет, не думаю»[33]33
  Шумпетер Й.А. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995. С. 103.


[Закрыть].

В то время как Карл Маркс предсказывал, что капитализм будет уничтожен теми, кого он эксплуатирует, Шумпетер считал, что он будет уничтожен собственным успехом. Он утверждал, что успех капитализма приведет к появлению класса интеллектуалов, зарабатывающих на жизнь нападками на ту самую буржуазную систему частной собственности и свободы, которая сделала возможным их существование. В противоположность Марксу, который приветствовал уничтожение капитализма, Шумпетер считал его катастрофой: «Если врач говорит, что его пациент умирает, это не значит, что он желает такого исхода. Можно ненавидеть социализм или, по крайней мере, относиться к нему холодно и критически, но все же предвидеть его приход. Так рассуждали и рассуждают многие консерваторы»[34]34
  Там же. С. 104.


[Закрыть].

За подобного рода предсказаниями – и беспокойством – нередко стояли воспоминания об отбившихся от рук индустриальных баронах-грабителях, а также о новой традиции нуворишей разбрасываться деньгами. Эта традиция, среди прочего, вдохновила Торстейна Веблена, отца-основателя американского институционализма, на написание своей самой известной работы «The Theory of the Leisure Class» («Теория праздного класса»). Эта книга, вышедшая в 1899 г., ввела в обращение ставшее популярным понятие «демонстративное потребление»[35]35
  Веблен Т.Б. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984. Гл. 4.


[Закрыть]. Хотя Первая мировая война успешно положила конец расточительности капиталистов, в послевоенные «бурные 1920-е» годы совместные усилия бутлегеров и капиталистов привели к наступлению сверкающей «джазовой эпохи», столь выразительно описанной Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом в романе 1925 г. «Великий Гэтсби». Затем произошел крах на Уолл-стрит и наступила Великая депрессия.

С учетом этой мрачной предыстории неудивительно, что американская школа экономического институционализма, обеспокоенная социальными последствиями американского капитализма, стала столь популярной. Более того, поскольку со временем полное господство в экономическом мире захватила неоклассическая традиция, следует отметить тот факт, что в первые десятилетия XX в. именно институциональная школа представляла американскую экономическую ортодоксию, и именно она контролировала все престижные журналы и известные университеты[36]36
  Веблен получил назначение в Чикагский университет в 1892 г. и во время пребывания в Чикаго работал управляющим редактором журнала «Journal of Political Economy», престижного и по сей день. Ситуация стала меняться только в 1930-е годы, а с выходом в 1936 г. «Общей теории» Джона Мейнарда Кейнса она окончательно преобразилась. Когда институционалисты замолчали, дебаты продолжились между кейнсианцами и монетаристами, но это уже, как говорится, совсем другая история.


[Закрыть].

В 1917 г. Веблен выражал весьма пессимистичный взгляд на будущее капитализма, предполагая, что зарождающееся социальное напряжение приведет к неминуемому расколу между собственниками и несобственниками. В свете подъема социализма результатом должны были стать либо развал рыночной экономики, либо восстановление прав собственности путем вооруженного конфликта[37]37
  Veblen Т. An Inquiry into the Nature of Peace and the Terms of its Perpetuation. New York: Macmillan, 1917. P. 366–367.


[Закрыть].

В годы между двумя мировыми войнами, движимый стремлением стимулировать реформы, выдающийся экономист-институционалист Джон Коммонс объявил, что хочет спасти капитализм, убедив его «производить прибыль, творя добро»[38]38
  Commons J.R. Myself. New York: Macmillan, 1934. P. 143.


[Закрыть]. Учитывая, что его главная работа по институциональной экономике была опубликована в 1934 г., не так уж и удивительно, что Коммонс нашел основания беспокоиться о развитии общей экономической ситуации[39]39
  Возможно, стоит отметить, что его первая крупная работа была посвящена правовому регулированию. См.: Commons J.R. Legal Foundations of Capitalism. New York: Macmillan, 1924. (Рус. пер.: Коммонс Дж. Р. Правовые основания капитализма. М.: Изд. дом ВШЭ, 2011.)


[Закрыть]. Как выразился его коллега Уэсли Митчелл, Коммонс был весьма далек от уверенности в том, что капитализм на самом деле можно спасти, сделав его добрым[40]40
  Mitchell W. Commons on Institutional Economics // American Economic Review. 1935. Vol. 25. No. 4. R 649.


[Закрыть]. Сам Коммонс писал, что считает «сомнительным, что в современных условиях можно решить, что является наилучшей политикой: русский коммунизм, итальянский фашизм или банковский капитализм Соединенных Штатов»[41]41
  Commons J.R. Institutional Economics: Its Place in Political Economy. New York: Macmillan, 1934. P. 903.


[Закрыть].

После окончания Второй мировой войны рост популярности кейнсианства и построение государства всеобщего благосостояния, в том числе программа «Великое общество» Линдона Джонсона, привели к тому, что беспокойство о судьбе капитализма поутихло и уступило место надеждам на сближение рыночной и плановой систем. Параллельные тенденции усиления государственного контроля над рыночной экономикой на Западе и роста доверия к рынкам со стороны плановых экономик на Востоке некоторыми были восприняты как знак того, что эти две системы вскоре сольются в одну[42]42
  Самым цитируемым сторонником этой теории был голландский экономист Ян Тинберген, нобелевский лауреат по экономике 1969 г. См.: Tinbergen J. Do Communist and Free Economies Show a Converging Pattern // Soviet Studies. 1961. Vol. 12. No. 4.


[Закрыть]. Однако к концу 1980-х годов, с распадом советской системы, эти надежды, в свою очередь, сменились предсказаниями о конце истории и верой в триумф капитализма[43]43
  Fukuyama F. The End of History? // National Interest. 1989. No. 16. Summer; Fukuyama F. The End of History and the Last Man. New York: Free Press, 1992.


[Закрыть].

С наступлением глобального кризиса круг замкнулся, и мы вернулись к беспокойству о неминуемом крахе капитализма и, может быть, даже к надеждам на этот крах. В качестве показательного примера можно прослушать длинное интервью с Эриком Хобсбаумом, транслировавшееся Би-Би-Си 18 октября 2008 г. Историк-марксист Хобсбаум, представленный слушателям как «один из выдающихся ветеранов британского левого фланга», признает, что он и другие левые испытывали определенную мрачную радость, видя, как сбываются их предсказания: «Это определенно крупнейший кризис капитализма с 1930-х годов… Как предвидели Маркс и Шумпетер, глобализация, присущая капитализму, не только уничтожает культурно-историческое наследие и традиции, но и несет с собой нестабильность. Она действует через серию кризисов. Это трагический эквивалент развала Советского Союза. Теперь мы знаем, что закончилась целая эпоха»[44]44
  См.: URL: http://news.bbc.co.uk/today/hi/today/newsid_7677000/7677683. stm (ссылка по состоянию на // ноября 2008 г.).


[Закрыть].

Хотя заявление о конце эпохи было, возможно, некоторым преувеличением, оно отражало то, как кризис повлиял на общественное восприятие роли государства. Во многом так же, как Великая депрессия спровоцировала и кейнсианство, и «новый курс» Рузвельта, ипотечный кризис и последовавшая за ним приостановка межбанковского кредитования поспособствовали – во всяком случае, на какое-то время – дискредитации потока неолиберальной агитации за свободные рынки. Начавшись с монетаризма Милтона Фридмена, этот поток подготовил почву для программ массовой приватизации, а кульминацией его стало всеобщее дерегулирование глобальных финансовых рынков. Таким образом, шлюз оказался открыт, и при том, что общественные нормы все активнее поддерживали гедонистическое самообогащение, все было подготовлено для того, чтобы врожденная людская жадность привела к наступлению глобального финансового кризиса.

С учетом масштаба понесенных убытков – как в реальном секторе, так и на финансовых рынках – в обвинениях недостатка не было. Однако проблематика, стоящая перед нами сегодня, куда сложнее, чем грядущий конец капитализма. Ее истинную суть необходимо рассматривать в контексте вышеупомянутого вопроса Сена о том, какая экономическая наука нужна нам сегодня.

Поскольку жадность была присуща людям всегда, ее нельзя считать единственной движущей силой. Попросту говоря, константа не может быть сама по себе использована для объяснения вариации. Для объяснения требуется что-то еще; что-то, не исчерпывающееся провалом попытки при помощи формальных мер ограничить эгоистические действия, идущие вразрез с общим благом. Это что-то можно интерпретировать только как наличие (или отсутствие) норм, убеждающих акторов следовать золотому правилу: не поступать с другими так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой.

От Макса Вебера мы узнали, что существование «протестантской этики» благоприятствует экономической эффективности. Основой аргументации Вебера была идея, что хороший кальвинист должен принять набор норм, соответствующих вере. Если эти нормы, в свою очередь, приводят к накоплению богатства, то это дополнительный бонус, а не самоцель. Самоцелью является образ жизни[45]45
  Weber М. Die protestantische Ethik und der Geist des Kapitalismus // Archiv für Sozialwissenschaften und Sozialpolitik. 1904/1905. Vol. 20. No. 1; Vol. 21. No. 1. Англ. пер. см. в: Weber М. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. London: Routledge, 2001. (Рус. пер.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. Ивано-Франковск: Иствью, 2002.) Краткое изложение см. в: Weber М. General Economic History. New York: Collier Books, 1961. Ch. 30.


[Закрыть]. В своей менее известной работе под названием «Протестантские секты и дух капитализма», основанной на впечатлениях от поездки по Америке в 1904 г., Вебер рассказывает о том, как люди, знакомясь друг с другом, могут упоминать о своей принадлежности к той или иной вере или церкви, чтобы получить определенный кредит доверия[46]46
  Weber M. The Protestant Sects and the Spirit of Capitalism // Gerth H.H., Mills C.W. (transi, and eds). From Max Weber: Essays in Sociology. New York: Oxford University Press, 1946. P. 303.


[Закрыть]. На территории индейских резерваций, которые посетил Вебер, правовые нормы были в лучшем случае слаборазвитыми. Взаимодействие в рамках сети, основанной на честности и верности, позволяло это компенсировать.

Не так давно Фрэнсис Фукуяма в своей книге о роли доверия и общественных добродетелей упомянул последствия упорных попыток североамериканских протестантов проповедовать свою веру в традиционно католических странах Латинской Америки. Фукуяма предположил, что эти попытки представляют собой «лабораторию для измерения последствий культурных изменений», и пришел к выводу, что переход граждан в пятидесятническую церковь «привел… к достижениям в области общественной гигиены, к увеличению частных накоплений, к повышению образовательного уровня, наконец, к росту дохода на душу населения»[47]47
  Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. New York: Free Press, 1995. P. 44–45. (Рус. пер.: Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М.: ACT, 2004. С. 82.) Более полное изложение аргументации см. в: Martin D. Tongues of Fire: The Explosion of Protestantism in Latin America. Oxford: Blackwell, 1990.


[Закрыть].

Чтобы не уйти с головой в дебаты о достоинствах крайне неоднозначного тезиса Вебера, давайте вернемся к более общему вопросу о роли норм как ограничений[48]48
  Сбалансированную дискуссию о тезисе Вебера см. в: Marshall G. In Search of the Spirit of Capitalism: An Essay on Max Weber s Protestant Ethic Thesis. London: Hutchinson Education, 1982.


[Закрыть]. В частности, давайте отметим утверждение Сена о том, что «ориентированный на прибыль капитализм всегда полагался на поддержку со стороны других институциональных ценностей»[49]49
  Sen A. Capitalism beyond the Crisis // New York Review of Books. 2009. Vol. 56. No. 5. P. 3.


[Закрыть]. В то время как роль религиозных норм в достижении координации и сотрудничества не подлежит сомнению, серьезному сомнению подлежит вопрос о том, до какой степени другие типы норм могут целенаправленно вводиться в общество для выполнения той же самой функции. Далее мы попытаемся решить эту непростую задачу, сравнивая деятельностный подход, типичный для экономической теории и нового институционализма, со структурным подходом, принятым в социологии и старом институционализме.

Не упоминая о новом институционализме и, возможно, не думая о нем, Сен точно описывает суть подхода: «Необходимо также взвешенное понимание того, как работают разные институты, как различные организации – от рынка до государственных институтов – могут пойти дальше краткосрочных решений и помочь сделать мир порядочнее»[50]50
  Ibid. P. 6.


[Закрыть].

Вспоминая предупреждение Роббинса насчет дерегулирования и хаоса, мы можем спросить: что же определяет выбор акторов в пользу стратегий, нацеленных на создание добавленной ценности и способствующих общему благу, то есть делающих мир порядочнее, либо же в пользу стратегий перераспределительных, таких как коррупция, рентоориентированное поведение и захват государства, которые потребляют реальные ресурсы, душат экономическую эффективность и тем самым уменьшают общественное благо? В соответствии с тем, что было сказано выше, мы можем перефразировать этот вопрос и спросить: как можно одновременно поддержать преследование законных собственных интересов и ограничить неумеренное преследование интересов, движимое чистой жадностью?

Это исключительно сложная задача потому, что разные подразделы общественных наук совершенно по-разному понимают мотивацию человеческой деятельности. В либеральной экономической традиции в качестве основной движущей силы деятельности обычно рассматривается дальновидное преследование собственных интересов. Однако с точки зрения социологии картина выглядит принципиально иначе. Юн Эльстер говорит в связи с этим об одном из «самых давних расколов между общественными науками», а именно о «противостоянии между двумя школами мысли, которые традиционно ассоциируются с Адамом Смитом и Эмилем Дюркгеймом, – между homo economicus и homo sociologicus». В то время как первый предположительно ведом инструментальной рациональностью, поведение второго диктуется социальными нормами: «Первого “тянет вперед” перспектива будущего вознаграждения, а последнего “подталкивают сзади квазиинерционные силы»[51]51
  Elster J. The Cement of Society: A Study of Social Order. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 97.


[Закрыть].

Поистине фундаментальное различие между этими двумя подходами можно свести к различию между методологическим индивидуализмом экономической науки, которая рассматривает институты как правила игры, и методологическим холизмом социологии, которая считает, что мотивация человеческой деятельности содержится в социальных структурах. В следующих главах у нас будет еще много причин вернуться к этим вопросам. В частности, мы обсудим то обстоятельство, что при внимательном прочтении в трудах Адама Смита обнаруживаются идеи куда более глубокие, чем просто освобождение рынков.