Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Первым, кто подошел к вопросу о вертикальной интеграции с точки зрения экономической теории, был Роналд Коуз. Его знаменитая работа под названием «Природа фирмы», вышедшая в 1937 г., объясняла, почему интернализация решений в рамках иерархии иногда помогает сэкономить на трансакционных издержках[369]369
  Coase R.H. The Nature of the Firm // Economica. 1937. Vol. 4. No. 16. P. 386–405.


[Закрыть]. В традиции «новой институциональной экономики», которую мы упоминали выше, Коуз оказал такое мощное влияние в вопросах трансакционных издержек[370]370
  Все ведущие представители этой новой научной области признавали, что находятся в коллективном долгу перед Коузом. См., например: Matthews R.C.O. The Economics of Institutions and the Sources of Growth // Economic Journal. 1986. Vol. 96. No. 384. P. 903–918; North D.C. The New Institutional Economics // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1986. Vol. 142. No. 1. P. 230–237; Williamson O.E. Reflections on the New Institutional Economics // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1985. Vol. 141. No. 1. P. 187–195. См. также: Hutchison T.W. Institutionalist Economics Old and New // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1984. Vol. 140. No. 1. P. 20–29.


[Закрыть], что многие представители этой школы забывают, что о роли трансакций немало говорилось еще во времена ранней американской институциональной школы[371]371
  Когда новые институционалисты ссылаются на старых, они обычно делают это в снисходительной манере, утверждая, что те пренебрегали теорией и анализом, что обесценило все их усилия. Джеймс Бьюкенен так резюмирует это отношение: «Их методологическая наивность заставляла их думать, что наблюдение и описание каким-то образом автоматически порождают предсказательные теории, гипотезы, в то время как на самом деле мы знаем, что верно почти противоположное». См.: Buchanan JM. An Economists Approach to «Scientific Politics» // Buchanan J. (ed.). What Should Economists Do? Indianapolis, IN: Liberty Press, 1979. P. 147.


[Закрыть].

В теории институтов, предложенной Джоном Коммонсом в 1934 г., трансакция была помещена в самый центр анализа[372]372
  Commons J.R. Institutional Economics: Its Place in Political Economy. New York: Macmillan, 1934.


[Закрыть]. Хотя определение Коммонса было более широким, чем в более позднем анализе трансакционных издержек, он предельно четко высказался о том, почему трансакция важна: «Именно этот сдвиг от товаров и индивидов к трансакциям и правилам коллективной деятельности отмечает переход от классической и гедонистической школ к институциональным школам экономической мысли»[373]373
  Commons J.R. Institutional Economics // American Economic Review. 1931. Vol.21.No. 4. P.652.


[Закрыть].

Как и Гоббс с Локком, Коммонс рассматривал введение прав собственности на дефицитные ресурсы как потенциальный источник общественных конфликтов. Как и Смит, он подчеркивал опасности, которые несет с собой ничем не ограниченное господство собственных интересов. В противоположность Смиту, однако, он не видел никакой невидимой руки, которая наведет во всем порядок. Как мы уже отмечали, он беспокоился о судьбе капитализма и много писал о том, как четкие правила и санкции могут защитить индивидов от негативных последствий преследования другими индивидами собственных интересов[374]374
  Commons J.R. Legal Foundations of Capitalism. New York: Macmillan, 1924.


[Закрыть].

Чего Коммонс не обсуждал, так это то, насколько намеренное политическое вмешательство вообще способно преуспеть в достижении заявленных целей. Этот вопрос связан не только с основополагающей проблемой того, какую степень свободы выбора имеют политики при внедрении или корректировке институтов, которые теоретически должны выполнять определенные заданные функции. Он также возвращает нас к смежному фундаментальному вопросу о том, какая мотивация способна заставить акторов выбирать стратегии, основанные на выполнении правил, а не на уклонении от их выполнения, что важно для экономической эффективности. Обе эти проблемы обсуждаются в следующей главе.

Вспомним вышеупомянутое описание рынков и иерархических структур, предложенное Уильямсоном, который признает, что он в долгу у Коммонса. В этом описании упор сделан на то, как трансакции то и дело переходят из рыночных в иерархические и наоборот, чтобы минимизировать трансакционные издержки. Уильямсон вводит ключевое понятие «сравнительный институциональный выбор», чтобы показать, что адаптация организации к изменяющейся ситуации на рынке является постоянным процессом, движущей силой которого служит собственный интерес[375]375
  Williamson О.Е. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press, 1975. P. 8–10.


[Закрыть].

Основная идея Уильямсона в следующем: чтобы понять факторы, влияющие на выбор между рынком и иерархической структурой (то есть почему фирмы иногда решают обойти рынок и прибегнуть к иерархическим методам организации), необходимо учесть комбинацию человеческого фактора и фактора среды.

Что касается человеческого фактора, для начала можно признать, что индивиды принимают решения в условиях, которые Герберт Саймон назвал «ограниченной рациональностью»[376]376
  Simon H. Models of Man. New York: Wiley, 1957. P. 198.


[Закрыть]. Это понятие подразумевает, что способность решать сложные проблемы сдерживается одновременно нейрофизиологией, ограничивающей возможности человека по переработке информации, и языковыми рамками, усложняющими коммуникацию. Сюда мы можем добавить также оппортунистическое поведение. То, что Уильямсон называет «вероломным преследованием собственных интересов», представляет собой стратегическое манипулирование информацией и искажение намерений, которые сам Уильямсон описывает как «выборочное или искаженное предоставление информации или заведомо недостоверные обещания о будущем поведении»[377]377
  Williamson O.E. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press, 1975. P. 26.


[Закрыть].

Однако недостаточно рассмотреть ограниченную рациональность в отрыве от окружения. Только когда мы добавим в картину сложное окружение, ограниченные способности индивида по переработке информации начнут выглядеть сдерживающим фактором. Аналогичным образом недостаточно рассмотреть оппортунистическое поведение само по себе. При большом количестве акторов оппортунистическое поведение будет нежизнеспособным. Только при небольшом их числе оппортунизм представляет собой отчетливую угрозу.

Основные преимущества, которые Уильямсон приписывает вертикальной интеграции, можно разделить на три группы. Во-первых, внедрение иерархии смягчает эффект ограниченной рациональности. В пределах иерархической структуры решения могут приниматься последовательно, на основе ограниченной информации, а адаптация может происходить по мере течения времени. Во-вторых, внутренняя организация облегчает проблемы, связанные с оппортунистическим поведением, как за счет снижения его потенциальной выгоды, так и за счет усовершенствованных методов общественного и других видов контроля. В-третьих, создание иерархических структур также связано с более мягкими характеристиками, такими как появление эффективных коммуникативных кодов и конвергентных ожиданий, что создает особую «атмосферу». К этой группе относится среди прочего корпоративная культура.

В то время как все это полезно для понимания того, почему иерархические структуры иногда замещают посредничество рынка, мы должны сознавать, что функционирующая рыночная экономика всегда отмечена постоянной конкуренцией между иерархией и рынком, а значит, выбор будет определяться изменяющимися обстоятельствами, то есть трансакционными издержками. Командная экономика эффективно подавила этот выбор. Поскольку это обстоятельство имело далеко идущие последствия как для управления, так и для других институтов, окружающих трансакции, подробнее рассмотрим то развитие неформальных норм, которое сопутствовало подавлению выбора.

Мы назвали бесконтрольное управление страной основной чертой институциональной матрицы Московии и триггером, определившим остальные компоненты этой матрицы, в частности подавление частной собственности. Мы также утверждаем, что, хотя правители могли сознавать, что такая модель управления страной негативно отражается на экономической эффективности, содержавшийся в этой модели потенциал мобилизации ресурсов и контроля для них перевешивал все подобные соображения. Давайте попробуем рассмотреть упорный отказ российской политической элиты принять любую форму подотчетности как истинную определяющую черту российской экономической модели и посмотрим, куда это нас приведет.

Если придерживаться веры Смита в «склонность к торговле и обмену» и сопутствующую ей роль преследования собственных интересов, то основным последствием введения командной экономики надо считать быстрое распространение неподавляемых рынков. Учитывая риск разоблачения, связанный с деятельностью на таких рынках, акторы были вынуждены развивать способности к укреплению доверия в рамках подпольных группировок. В результате этого трансакции оказались практически «встроены» в социальные структуры, а государство как таковое стало играть роль лишь экзогенного источника неприятностей. Более того, учитывая, что и сговор, и коррупция снижают общую экономическую эффективность, государство было вынуждено выделить ресурсы на контроль за ними и вмешательство, что дополнительно подрывало его собственную легитимность.

В ответ на то, что государство вынудило акторов играть в перераспределительные игры влияния, у акторов развились такие типы ожиданий, убеждений и интернализированных норм, которые стали определять выбор между уклонением от выполнения правил и их выполнением. На этой стадии мы уже говорим не о намеренном институциональном выборе, в том смысле, что институты служат правилами игры согласно деятельностной точке зрения. Напротив, здесь мы имеем дело с неформальной адаптацией к уничтожению возможностей для законного частного предпринимательства. Мы опишем три типа последствий этого процесса, а затем сравним их с теми выгодами, которые нашел в вертикальной интеграции Уильямсон.

Во-первых, говоря о смягчении последствий ограниченной рациональности, мы можем отметить, что подавление добровольного горизонтального обмена привело к утрате той информации, которую акторы на рынке получают через ценовой механизм. При этом не только сделалась невозможной любая форма «рационального расчета», выражаясь словами Людвига фон Мизеса. Как отмечал Абрам Бергсон и другие, при этом также был затруднен контроль за руководством предприятий, потому что их деятельность больше нельзя было оценивать с точки зрения выполнения бюджета или движения курсов акций. Из-за этого было потрачено немало бумаги и чернил в попытках определить, какие объективные функции максимизировались руководством советских предприятий.

Из всего этого можно сделать заключение, что, хотя вертикальная интеграция, типичная для централизованного планирования, создавалась вовсе не для того, чтобы сэкономить на трансакционных издержках, она привела к аналогичным последствиям в отношении нерыночного способа принятия решений. Вынужденные работать в условиях рассеянной и существенно искаженной информации, управляющие отреагировали тем, что прибегли к последовательному принятию решений, рассматривая проблемы по мере поступления, не предпринимая или почти не предпринимая попыток заглянуть в завтрашний день. То дополнительное обстоятельство, что непредсказуемый стиль государственного управления мог в любой момент привести к неожиданным изменениям в системе взысканий и поощрений, также стимулировало их использовать нерыночные формы влияния в попытке обезопасить себя от рисков. В результате трансакционные издержки увеличивались, а возможностей для рациональной аллокации ресурсов становилось меньше.

Во-вторых, говоря об оппортунистическом поведении, следует отметить, что в случае централизованного планирования вертикальная интеграция явно не помогла снизить мотивацию акторов заниматься вероломным преследованием собственных интересов. Формально ситуация была, действительно, похожей. Командная экономика уничтожала те возможности для наживы, которые приносит оппортунистическое поведение на открытом рынке, и давала принципалу дополнительные полномочия для вмешательства в ситуацию. Однако в отсутствие окружающего их рынка результат был совершенно иным. Когда акторы привязаны к иерархической структуре, из которой нельзя выйти законным путем и в которой возможности повлиять на их собственную ситуацию крайне ограничены, у них есть вся возможная мотивация, чтобы заниматься тем, что Уильямсон назвал «стратегическим манипулированием информацией и искажением намерений». Сюда же нужно включить незаконную субституцию и просто воровство.

Поскольку и планирующие органы, и руководство предприятий вынуждены играть в одни и те же игры, связанные с обманом и манипулированием, последствия будут носить эпидемический характер. Когда принципал начнет учитывать оппортунистическое поведение агентов, агенты обнаружат, что раскрытие их намерений и возможностей приводит к немедленным штрафным санкциям, поскольку директивы плана повышаются. Возникшие в результате этого издержки опять будут измерены с точки зрения снижения эффективности аллокации ресурсов. Стремление запасать производственные ресурсы ради собственной безопасности приведет к падению статической эффективности, а отсутствие вознаграждения за принятие рисков отрицательно скажется на динамической эффективности.

Третий тип последствий, наиболее важный с неформальной точки зрения, – это блокирование добровольного горизонтального обмена; он связан с «атмосферой», возникающей внутри иерархии. В случае вертикальной интеграции у Уильямсона акторы разрабатывают коммуникационные коды и демонстрируют конвергенцию ожиданий; все это способствует лучшему принятию решений. В рассматриваемом нами случае результаты будут аналогичными, но они опять же не будут служить на благо системы. Агенты, вынужденные прибегнуть к преступной деятельности, будут разрабатывать подпольные коммуникационные коды, усовершенствующие их способность входить в сговор против принципала. Они будут демонстрировать конвергенцию негативных ожиданий, в частности, по отношению к государственному вмешательству. Возможно, самая важная черта складывающейся среды, в которой вознаграждаются те, кто может «победить систему», то есть надуть государство, связана с распространением негативного отношения к предпринимательству.

В современной рыночной экономике сектор малого бизнеса играет двойную роль: роль инкубатора для изобретений и роль основного источника роста. Более того, поскольку трансакции в малом бизнесе зависят от институтов, поддерживающих беспристрастный инфорсмент и заключение долгосрочных договоров, логично, что экономика высокой эффективности ассоциируется со стремительным ростом трансакционного сектора.

В случае России мал никогда не был особенно удал. Российская традиция отмечена стабильным отсутствием государства, способного и желающего принять на себя роль беспристрастной третьей стороны, следящей за исполнением договорных обязательств. Исходя из того что вследствие этого произвольные полномочия осуществлять контроль и вымогать взятки перешли к представителям государственного аппарата, вполне логично, что в обществе развилось строго отрицательное отношение к предпринимательству и той дифференцированности доходов, которая возникает в результате частной инициативы.

В долгосрочной перспективе мы можем выделить две типично российские характеристики, которые весьма слабо согласуются со стремлением построить рыночную экономику, основанную на правилах. Во-первых, российские коммерсанты всегда вели торговлю в непосредственной близости от хищных агентов государства. Сегодняшний ажиотаж вокруг проплаченной Кремлем кампании против коррупции всего лишь отражает тот факт, что мы имеем дело с запущенной эпидемией. После того как коммерсанты имперской эпохи освободились от фактического рабства, они все равно остались в лапах разномастных чиновников. Затем власть перешла к большевикам и коммерческая деятельность официально была объявлена преступной, что усилило уязвимость коммерсантов, а в постсоветскую эпоху они были вынуждены трудиться под двойным игом коррумпированных чиновников и преступников-рэкетиров. На протяжении всего этого пути не было никаких причин ожидать возникновения у коммерсантов веры в то, что анонимные государственные органы станут гарантировать им права собственности и исполнение обязательств по договорам.

Вторая характеристика, производная от первой, касается природы российского экономического обмена, для которого типична игра с нулевой суммой. Бесчестность русских коммерсантов имперского периода была легендарной, и на то были веские причины. Под властью своевольного правительства, наживающегося на любой деятельности, приносящей прибыль, акторы ничего не выигрывают от честности и прозрачности[378]378
  Ричард Пайпс считает, что «редко случалось, чтобы правительство не поспешило ввести царскую монополию, как только частная инициатива выявляла существование рынка на какой-нибудь… товар», и что «трудно представить себе практику, более губительную для предпринимательского духа». См.: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993. С. 258.


[Закрыть]. Хотя у них есть мощный стимул вступать в сговор против государства, что требует некоторого доверия друг к другу, у них нет стимула воздерживаться от того, чтобы при случае не надуть также и партнера по сделке. Классическое русское выражение «кто кого», которое часто звучит в применении к политическим играм, применимо и к деловым сделкам.

Вновь вспомнив Уильямсона и его факторы, создающие особую «атмосферу», мы можем процитировать здесь его аргумент о том, что трансакции сами по себе не могут рассматриваться как нейтральные: «Признание того факта, что альтернативные методы экономической организации порождают разные меновые отношения и что эти отношения ценятся сами по себе, требует, чтобы мы рассматривали организационную эффективность более широко, чем того требует обычный расчет эффективности»[379]379
  Williamson О.Е. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press, 1975. P. 38–39.


[Закрыть].

Чрезвычайно важно на этой стадии признать, что все понятие предпринимательства опирается не только на такие технические аспекты, как гарантированные права собственности и вера в заключение долгосрочных договоров. Куда большую роль играет сопутствующее им чувство того, что предприниматель контролирует всю цепочку событий – от появления идеи до приложения усилий по ее реализации и получения вознаграждения. Когда процесс работает согласно идеалам, почерпнутым из Смитовой политики laissez-faire, логично предположить, что предпринимательство будет проникнуто чувством самореализации, которое придает энергии усилиям предпринимателя. Если, однако, для окружающего общества характерны социальные нормы, осуждающие предпринимательство как «спекуляцию», а также презрение к доходам и богатству, происходящему от такого рода деятельности, не менее логично предположить, что у предпринимателя будут совсем иные чувства[380]380
  Более подробное обсуждение общественно-культурного контекста предпринимательской деятельности см. в: Greenfield S.M., Strickton А., Aubey R.T. (eds). Entrepreneurs in Cultural Context. Albuquerque: University of New Mexico Press, 1979.


[Закрыть].

Эти последствия особенно осложняют любую попытку масштабной трансформации или реконструкции общества, потому что здесь мы имеем дело уже не с ожиданиями, которые возможно изменить при помощи непрерывного непротиворечивого опыта, подкрепляющего новые правила. Мы также говорим не об убеждениях, способ изменить которые тоже можно найти. Как только мы попадаем в царство интернализированных норм относительно того, что считается правильным и должным, нам приходится столкнуться с проблемами из категории общественных норм – области, которую Эльстер откровенно назвал «джунглями»[381]381
  Elster J. The Cement of Society: A Study of Social Order. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 100.


[Закрыть]. В следующей главе у нас будут причины вернуться к этим вопросам. Сейчас же подведем краткий итог нашей аргументации и завершим ее.

От Ньютона до Уильямсона

Рассказывая об общественной науке, мы выбрали в качестве отправной точки механику Исаака Ньютона и то влияние, которое его сравнение Вселенной с огромными часами оказало на гуманитарные науки. Мы видели, как с течением времени представители общественных наук все больше усилий тратили на то, чтобы формулировать свои теории в виде моделей, которые все больше приближались к моделям точных наук. В последние 30 лет, в частности, математическая сложность стала главным показателем качества научных изысканий.

Поскольку разные ветви общественной науки по-разному поддаются такой теоретической формализации, все отчетливее становится процесс увеличения дистанции между общественными науками, одновременно с которым эти науки выстраиваются согласно некоей внутренней иерархии, своеобразному «порядку клевания». Разговоры о междисциплинарных исследованиях иногда используются в декоративных целях, но суровая реальность говорит нам, что рациональное рассмотрение перспектив построения внутридисциплинарной карьеры подтверждает незыблемость границ разных социальных наук.

Такое развитие событий влияет на интересующую нас тему преимущественно в связи с уже упоминавшимся «расколом» между экономической наукой и социологией. Мы оставим эту критически важную проблему для подробного обсуждения в следующей главе, а настоящую главу закончим еще несколькими замечаниями о том, как современная экономическая наука все больше теряет из виду самую суть либеральной экономической традиции.

В своей исключительно популярной книге «Экономические институты капитализма» Уильямсон подготавливает почву для презентации собственного подхода к новой институциональной экономике, описывая, как развивалась экономическая наука в течение 30 лет с 1940 по 1970 г.: «Аллокация экономической деятельности между фирмами и рынками считалась заданной величиной; фирмы описывались как производственные функции; рынки служили сигнальными устройствами; контрактация происходила при помощи аукциониста; споры же просто игнорировались, потому что предполагалось, что судебные решения эффективны»[382]382
  Williamson О.Е. The Economic Institutions of Capitalism. New York: Free Press, 1985. P. 7. (Рус. пер.: Уильямсон О. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996.)


[Закрыть].

Цитируя многих авторов, которые в 1970-е годы начали сомневаться в мудрости неоклассического подхода, Уильямсон все же приходит к выводу, что введение концепции трансакционных издержек, составляющей существенную часть новой институциональной теории, было совершенно необходимым. Ссылаясь конкретно на утверждение Коуза о том, что «современная институциональная экономика – это самая правильная экономическая теория»[383]383
  Coase R.H. The New Institutional Economics // Journal of Theoretical and Institutional Economics. 1984. Vol. 140. No. 1. P. 231.


[Закрыть], он сокрушается о том, что неоклассическая теория продолжает ориентироваться на максимизацию. Если бы признавались все релевантные издержки, пишет Уильямсон, этот подход не вызывал бы возражений, но традиция максимизации не поощряет такого признания. «Вместо этого роль институтов принижается в пользу утверждения о том, что фирмы рассматриваются как производственные функции, потребители – как функции полезности, аллокация деятельности между альтернативными способами экономической организации – как нечто данное, а оптимизация считается повсеместной»[384]384
  Уильямсон О. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996. С. 94.


[Закрыть].

Пожалуй, неудивительно, что экономическая наука, отягощенная подобными недостатками, оказалась настолько не способна справиться с той разрухой, которую оставил после себя провалившийся проект строительства централизованного экономического планирования. Базовой предпосылкой перехода, который рисовали себе экономисты, было то, что и командная экономика, и рыночная экономика поддаются анализу в духе Ньютоновых «больших часов», то есть что игра полностью зависит от формальных правил и органов инфорсмента. Заявляя, что с точки зрения экономической политики все страны, по сути, одинаковы, российские реформаторы отказались даже задуматься о третьей составляющей институциональной триады Норта: о неформальных нормах, которые обеспечивают легитимность формальных правил.

До какой степени более полноценный аналитический подход мог бы помочь предотвратить произошедшую гипердепрессию и сопутствующие ей бедствия, сейчас не важно. Сейчас мы хотим, скорее, подчеркнуть ту критическую роль, которую сыграли в ситуации убеждения, ожидания и интернализированные нормы, сохранившиеся с советских времен, а отчасти и с более раннего периода истории России. Вопрос о том, возможен ли был другой исход, напрямую связан с нашими убеждениями относительно пределов намеренного вмешательства в область неформальных норм, того, что Уильямсон называет «атмосферой».

Для более глубокого понимания того, что Коуз считает «самой правильной экономической теорией», нужно выйти за рамки механики «больших часов» и сосредоточиться на взаимодействии между формированием общественных и частных норм.

Именно в этой области мы можем найти объяснение многих системных провалов, например, разрухи, возникшей в результате шоковой терапии в России в 1990-е годы, и финансового кризиса, разразившегося на Уолл-стрит десятью годами позже, не говоря уже о многолетних безуспешных попытках добиться развития в странах третьего мира.

Когда Уильямсон опубликовал свою книгу об экономических институтах капитализма, в общественных дебатах на тему экономической политики прокатилась волна призывов к неолиберальному дерегулированию, приватизации и минимальному правительству Это был период, когда и в частной, и в общественной культуре зародилась вера в то, что жадность – это хорошо, а самообогащение – это добродетель. Эта вера дополнительно укрепилась с крахом коммунизма и распространением мифа о конце истории, что только подстегнуло дерегулирование и ослабление механизмов государственной защиты против хищнической финансовой деятельности.

Как мы отмечали во вводной главе, на рубеже веков эти убеждения укрепились в обществе настолько, что скандалы, разразившиеся вокруг компаний Enron, WorldCom и Arthur Andersen, вызвали лишь небольшой резонанс. Глубоко показательно было то, что людей, пытавшихся привлечь внимание к укрепляющейся пирамиде Медоффа, просто игнорировали. Глобальный финансовый кризис, начавшийся с банкротства Lehman Brothers, был другим, во всяком случае, вначале.

Возможно, тот факт, что в кризисном 2009 г. Нобелевская премия по экономике досталась Оливеру Уильямсону и Элинор Остром, отражает растущее беспокойство об адекватности методов современной экономической науки. И Уильямсон, и Остром были награждены за свое нестандартное мышление. Нам предстоит увидеть, повлияет ли это беспокойство на развитие экономической науки. Теперь же давайте рассмотрим ключевой вопрос о намеренном институциональном выборе и о том, как такой выбор отличается от эндогенных институциональных изменений.