Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Разумеется, из этого вовсе не следует, что близится конец света. В долгосрочной перспективе во всех этих событиях нет ничего уникального. История изобилует примерами финансовых кризисов, этнических конфликтов и гражданских войн, а также случаев непродуманного правительственного вмешательства в экономику. Поводом внимательно изучить именно эти четыре события служит то, что полученные результаты оказались бесконечно далеки от изначальных ожиданий, а также то, что мы все еще продолжаем пытаться понять, что произошло и почему так случилось.

Как уже было сказано, мы хотим отделить свое специфическое понимание системного провала от того простого факта, что запланированное не всегда осуществляется и что политические меры часто влекут за собой непредвиденные последствия. В большинстве случаев, когда это происходит, негативные последствия каким-то образом сглаживаются сами собой. Нас же интересуют иные случаи: случаи, когда происходящее оказывается настолько непредвиденным, что системы и те, кто ими управляет, терпят неудачу. Мы изучим эту тему широко: рассмотрим процессы, которые происходят в долгосрочной, среднесрочной и ближайшей перспективе.

Начав с долгосрочной перспективы, мы рассмотрим случаи стабильно провальных попыток вырваться из тисков неудачных институциональных решений. Провал этих попыток проявляется в том, насколько далеко разошлись в ходе истории траектории экономического развития разных стран, а также в том, как страны третьего мира пытаются и не могут спастись из ловушки бедности и от того неудачного соотношения политических сил, которое приводит к формированию разбойных режимов. Основная сложность в том, что очень многие бедные страны оказались совершенно не восприимчивыми к попыткам – даже самым настойчивым – что-то в них изменить. К примеру, весьма печален опыт оказания помощи зарубежным странам в эпоху после Второй мировой войны. Пытаясь возместить ущерб, нанесенный политикой колониализма, богатые страны направляют в бедные огромный объем помощи, но пока почти ничего не сумели добиться. Программы структурных преобразований были основаны на теориях агентских отношений и функционализма, но не принесли устойчивого сокращения депривации. Хотя некоторым странам, например Китаю, все же удалось вырваться из бедности. Как правило, это были как раз не те страны, которым больше всего досталось зарубежной помощи.

В среднесрочной перспективе мы имеем два десятка лет, в ходе которых страны Центральной и Восточной Европы пытались совершить переход к демократии, рыночной экономике и правовому обществу. Учитывая, каких различных результатов достигли за это время разные страны, мы вновь можем поставить под сомнение предпосылку об универсальности экономических законов. Деятельностный подход, свойственный «вашингтонскому консенсусу», ограничивался тем, чтобы задать несколько параметров, таких как «правильные права собственности», а затем просто ждать, пока рынок сделает оставшуюся работу. Тот факт, что среди представителей общественных наук до сих пор идут споры о том, что и почему пошло не так, а также о том, пошло ли вообще что-нибудь не так, показывает, что мы имеем дело с вопросом первостепенной важности. Опять же случилось так, что лучше других справились с переходом к рынку вовсе не те страны, которые больше всего получали консультаций и помощи извне; прекрасной иллюстрацией здесь служит пример России.

В краткосрочной перспективе мы наблюдаем глобальный финансовый кризис и последовавший за ним кризис в Греции. И тот и другой поражают не только масштабом убытков и политическими беспорядками, но прежде всего тем, что оба кризиса очевидно оказались полной неожиданностью для властей. За исключением нескольких людей, на которых не обратили внимания, никто из власть имущих не предвидел ни первого, ни второго кризиса. С учетом того, какая громадная индустрия занимается сегодня предсказанием поведения рынков, это звучит как приговор. В критический момент, когда предсказания были отчаянно необходимы, системы отказали. Тот факт, что подобное случалось уже много раз, хотя, возможно, и не в таком глобальном масштабе, как сегодня, и, вероятно, еще много раз случится в будущем, подтверждает, что мы столкнулись со всемирной, огромной и важной проблемой.

Наш подход к обрисованным здесь задачам делится на три взаимосвязанные темы. Одна из них связана с верой в понятие невидимых рук, которые предположительно направляют происходящее в сторону социально желательных последствий. Другая тема – изучение опыта России как важнейшего примера, а третья – исследование того, какие выводы из всего произошедшего должны сделать для себя общественные науки.

Исходя из веры в невидимые руки, начало которой положил Адам Смит, в либеральной традиции существует тенденция считать, что, если не давать правительству вмешиваться в экономику, дела наладятся сами собой. Согласно деятельностному подходу дерегулированные рынки сами собой приведут к экономической эффективности, проведение выборов обеспечит демократию, а написание законов обернется правовым обществом.

Возникающие в связи с этим проблемы расположены на двух уровнях. Первый – уровень отдельных акторов, где вполне разумные предпосылки о собственном интересе приводят к уже менее очевидным выводам о совпадении индивидуального блага с коллективным. Хотя признается, что такое совпадение происходит не всегда, отклонения от него нередко рассматриваются как нарушения, которые должны выправиться сами собой. Поэтому общественные науки уделяют так мало внимания той мотивации, которая определяет, будет актор соблюдать правила или уклоняться от их соблюдения.

На втором уровне – уровне государства – мы обнаруживаем аналогичную веру в собственный интерес, который должен заставить правительства максимизировать коллективное благо, в том числе постепенно оптимизировать налогообложение и обеспечить оптимальное предложение общественных благ, чтобы улучшить деятельность рынков. Все эти усилия должны соответствовать идеалам подотчетности, прозрачности и рационального управления. Однако и здесь мы должны учесть соблазн поставить узкие собственные интересы выше общего блага. Главный вопрос касается того, что может заставить правительство сойти с праведного пути и отправиться по дороге, которая ведет в конечном счете к хищничеству и откровенной клептократии.

Сложность заключается в том, чтобы на обоих уровнях смоделировать обстоятельства, в которых будет предпринято действие, соответствующее или противоречащее коллективному благу. Если мотивы действия описываются в рамках концепции невидимых рук, то логика требует, чтобы в описании присутствовали оба варианта. Ни в том ни в другом случае мы не говорим о силах природы или о генетической предрасположенности, а только о существовании норм, верований и ожиданий, укорененных в традициях, коллективной памяти и культуре в самом широком смысле слова. Хотя нередко исследователи указывают на связь между экономической эффективностью и разными «мягкими» переменными, такими как религия, что может считаться свидетельством того, что «культура имеет значение», такой подход не отвечает на вопросы о причинах происходящего и о возможностях исправить ситуацию.

Вторая из наших трех тем связана с историческим опытом России, который используется в книге как богатый источник иллюстративного материала. Этот выбор обусловлен четырьмя причинами. Во-первых, в России существует давняя традиция антирыночного управления, это позволяет показать, что может произойти на уровне действий индивида, когда правительство запрещает населению свободно заключать договорные контракты на горизонтальном уровне. Во-вторых, в России есть такая же давняя традиция внедрения изменений сверху при пассивном участии населения или при его полном отсутствии, что демонстрирует ограниченность деятельностного подхода к политическому вмешательству. В-третьих, в истории России было несколько случаев и государственного кризиса (в 1598, 1917 и 1991 гг.), и кризиса финансового рынка (в 1998 г.), что может поспособствовать нашему пониманию причин системного провала. Четвертая, последняя причина использовать опыт России связана с тем, что ее глубокие исторические корни, уходящие в XV в. и еще дальше в прошлое, могут пролить свет на теорию зависимости от пути.

Наша третья основная тема связана с ролью общественных наук и создаваемых ими теорий. Она является главной в книге, и ее задача в том, чтобы соединить уроки, вынесенные из первых двух тем, для достижения общего понимания тех причин, которые приводят к системному провалу, и выводов о том, как следует трактовать эти причины. Главная сложность заключается в понимании мотивов действий, которые на уровне индивидов можно рассматривать как выбор между работой и уклонением от нее либо как выбор между созданием добавленной ценности и чисто распределительной деятельностью. На уровне государства различие между поиском ренты и предоставлением ренты может послужить иллюстрацией того, как оказание отдельным людям преференций укореняется в отношениях, построенных на личных связях, что приводит к негативному воздействию на управление.

В общих чертах можно признать, что такие понятия, как homo economicus, homo politicus, homo sociologicus и даже homo sovieticus, служат удобными условными обозначениями для наборов базовых предпосылок, определяющих подходы разных общественных наук. Вспомнив, что было сказано выше о невидимых руках, мы можем сформулировать две теоретические проблемы. Одна из них заключается в том, что эти наборы базовых предпосылок фундаментально отличаются друг от друга в вопросах, связанных с действиями индивида. Как надо моделировать деятельность: как инструментально рациональную и дальновидную или же как результат того, что бездумные индивиды находятся в плену у прошлого и не имеют почти никакой свободы для совершения взвешенного выбора? Другая проблема связана с выделением тех компонентов институционального контекста трансакций, которые определяют, что выберет индивид: соблюдение правил или уклонение от них. При каких условиях выбор в пользу уклонения становится настолько распространенным, что наступает системный провал?

Мы начнем с вводного tour d'horison[1]1
  Обзор (фр.).


[Закрыть]: обсудим глобальный финансовый кризис в контексте дискуссии о кризисах капитализма, а также предшествовавшую кризису русскую гипердепрессию, которая иллюстрирует, что может произойти, если внезапно освободить рынки. Столь обширный эмпирический контекст нужен прежде всего для того, чтобы осознать всю серьезность проблем, которые будут обсуждаться далее.

Работа над этой книгой началась в 2007 г. во время творческого отпуска, который я провел в Центре российских и евразийских исследований им. Дэвиса при Гарвардском университете. Я отправился туда с намерением написать книгу о новом институционализме и существовании институтов, не поддающихся реформам, немало примеров которых продемонстрировал нам нелегкий постсоветский переход к рыночной экономике. Хотя со временем я расширил и пересмотрел тему книги, значительная часть материала была собрана именно в это время. Я хотел бы выразить глубокую сердечную благодарность Центру им. Дэвиса, моим друзьям и коллегам, работающим в нем. Особую признательность выражаю Тиму Колтону, Маршаллу Голдману, Лорен Грэм, Марку Крамеру, Тому Оуэну, Ричарду Пайпсу, Тому Саймонсу и Лиз Тарлоу.

Время на то, чтобы собраться с мыслями, появилось у меня благодаря щедрому гранту от Института им. Кеннана при Международном научном центре им. Вудро Вильсона. Этот грант позволил мне весной 2008 г. провести месяц в Вашингтоне, где я также пользовался гостеприимством Института европейских, российских и евразийских исследований при Университете им. Джорджа Вашингтона. Спасибо Блэру Раблу и особенно Джеймсу Миллару, старому и дорогому другу, которого, к сожалению, больше нет с нами. Последние слова благодарности я должен обратить к Роланду Сюи из Института международных исследований им. Фримена Спольи при Стэнфордском университете, где я недолго, но очень продуктивно пребывал как лауреат стипендии Анны Линд в декабре 2009 г.

Много коллег помогали мне продвигаться по пути переосмысления и переписывания этой работы. Среди них были четыре анонимных рецензента, которым издательство Cambridge University Press поручило прочитать первый набросок книги. Я также должен поблагодарить Скотта Пэрриса, своего редактора, который терпеливо ждал, когда переписывание рукописи принесет удовлетворительный результат. Среди тех, кто потратил время на прочтение рукописи целиком и дал мне особенно ценные советы, были Арчи Браун, Юкка Гроноу, Филип Хансон, Юджин Хаски, Дэвид Лейн, Томас Оуэн, Ричард Роуз и Хайнрих Фогель. Наконец, я благодарю Нилай Акжамак за помощь в исследовательской работе и подготовке справочных материалов.

Теперь, когда прозвучали все благодарности, нам остается добавить обычную оговорку о том, что автор несет ответственность за все возможные ошибки и упущения в книге, и мы можем погрузиться в мир финансовых рынков, в мир, где движения быстры, а память коротка, где смертельный грех алчности может в эпоху гордыни даже называться добродетелью.

Введение

Внезапное наступление глобального финансового кризиса спровоцировало целый ряд потрясений, всколыхнувших глобальную экономику и принесших крупные общественно-политические беспорядки. Когда средства массовой информации начали педалировать тему корпоративной жадности как причины всего произошедшего, финансовые районы Нью-Йорка и других городов наполнились агрессивными демонстрантами, требующими возмездия. После этих протестов руководители компаний перестали летать на корпоративных самолетах, пересели на скромные автомобили и отправились в Конгресс США с просьбой помочь им за счет налогоплательщиков. В разгар беспорядков биржевые маклеры даже одевались попроще, выходя на люди, потому что боялись публичной расправы.

Под давлением справедливо рассерженных людей, потерявших не только рабочие места, но нередко и дома, и сбережения всей жизни, политики поклялись найти виновников произошедшего. Выдающимся, но далеко не единственным примером был республиканский сенатор Джон Маккейн, который на предвыборном митинге в сентябре 2008 г. пообещал избирателям, что, если его изберут, он «положит конец безрассудству, коррупции и необузданной жадности, которые привели к кризису на Уоллстрит»[2]2
  Далее см.: URL: http://www.motherjones.com/mojo/2008/09/mccainattacks-wall-street-greedwhile-83-wall-street-lobbyists-work-his-campaign (ссылка по состоянию на 12 мая 2009 г.).


[Закрыть]. Чуя, куда дует ветер, его примеру последовали и другие политики.

В сущности, в этом не было ничего странного. За крахом крупнейших многонациональных корпораций, многие из которых славились своим профессионализмом, последовали разоблачения невообразимо расточительных бонусных схем и эгоистичного корпоративного поведения. Дойдя до высшей точки во время скандала вокруг Бернарда Медоффа, организатора крупнейшей финансовой пирамиды, народный гнев, подогреваемый рассказами о якобы прозвучавших, но не услышанных вовремя предупреждениях, обрушился также на службу финансового контроля. Общая атмосфера ярости по отношению к мошенникам с финансового рынка невольно заставляла вспомнить Данте, поместившего грешников, повинных в алчности, в четвертый круг ада.

Помимо вспышек гнева и эмоциональных призывов к отмщению, глобальный финансовый кризис принес с собой глубокие дискуссии о природе капитализма и современной рыночной экономической системы. В свете провала неолиберальных экономических реформ в России в этих дискуссиях активнее зазвучала давняя критика в адрес неолиберальной экономической политики. Учитывая, насколько серьезной была глобальная рецессия 2008–2009 гг., как и предшествовавшая ей гипердепрессия в России в 1990-е годы, можно понять, почему в мире вновь ожили старые споры о том, к чему в конечном счете придет капитализм. Некоторые даже выражали радость по поводу его ожидаемой кончины. Позже мы еще вернемся к этой теме.

В менее политизированных кругах велись более сдержанные дискуссии о таких вопросах, как растущая привлекательность кейнсианства по сравнению с монетаризмом. Предвосхищая начало новой эры активного государственного вмешательства в деятельность рынка, некоторые выражали опасения, что правительство может переусердствовать и помешать экономическому росту. В более широком контексте звучали также аргументы о преимуществе, к примеру, немецкой «социальной рыночной экономики» перед предполагаемой жадностью Уолл-стрит.

Мы не собираемся следовать по стопам ни одной из этих дискуссий. Наша задача – пойти дальше тех политических и идеологических дебатов, предметом которых является некий неопределенный «кризис капитализма». Поэтому будем искать причины системного провала, неразрывно связанные с той институциональной схемой, которая известна нам под названием «рыночная экономика». Таким образом, наше исследование охватит темы куда более обширные, чем просто финансовые рынки.

Рассуждая о роли капитализма за пределами кризиса ипотечного кредитования, Амартия Сен отмечает: «Вопрос, встающий особенно остро, теперь связан с природой капитализма и с тем, нужно ли эту природу менять». Утверждая, что «идея капитализма действительно исторически сыграла важную роль», но что «теперь ее полезность, возможно, почти исчерпала себя», Сен говорит о необходимости обсудить, «какая экономическая наука нужна нам сегодня»[3]3
  Sen A. Capitalism beyond the Crisis // New York Review of Books. 2009. Vol. 56. No. 5. R 1 (цит. no: URL: www.nybooks.com/articles/22490, ссылка по состоянию на 14 мая 2009 г.).


[Закрыть].

Подход, который мы используем далее, отталкивается как раз от последней части утверждения Сена. Говоря более конкретно, мы исследуем, как экономическая наука пытается преодолеть врожденное противоречие между преследованием собственных интересов, которое создает добавленную ценность и соответствует идеалам политики laissez-faire в духе Смита, и поведением, которое вырождается в простую жадность, оказывая обширное и сегодня даже слишком очевидное влияние на стабильность и работу рыночной экономической системы.

В книге достаточно смело утверждается, что глобальный кризис в сочетании с провалом попыток системной экономической трансформации в постсоветской России (а также в сочетании с десятилетиями провальных попыток стимулировать развитие в странах третьего мира) обнажил необходимость поиска нового курса для всей общественной науки. Теоретические и практические инструменты, использовавшиеся общественной наукой для решения проблем, связанных с этими процессами, просто не могли справиться с задачей, о чем свидетельствуют весьма плачевные результаты. Прежде всего это касается роли, которую культурная и историческая специфика играет в определении того, как акторы реагируют на изменения в наборе возможностей.

Суть вырисовывающейся перед нами теоретической проблемы можно описать словами Лайонела Роббинса, заявившего, что «преследование собственных интересов, не ограниченное соответствующими институтами, не гарантирует ничего, кроме хаоса»[4]4
  Robbins L. The Theory of Economic Policy in English Classical Political Economy. London: Macmillan, 1952. P. 56.


[Закрыть]. Это утверждение, взятое из труда Роббинса «The Theory of Economic Policy in English Classical Political Economy» («Теория экономической политики в английской классической политической экономии»), таит в себе три обширных исследовательских вопроса. Первый вопрос – о том, почему призывы к дерегулированию в духе Адама Смита и сопутствующая им вера в невидимую руку не всегда приводят к желательным результатам. Второй вопрос – о том, что понимать под «соответствующими институтами», которые могут предотвратить хаос. Третий вопрос – получим ли мы, если ответим на первые два вопроса, такую теорию, которая поможет нам планировать успешное целенаправленное вмешательство в рынок, обеспечивающее экономике эффективность?

Хотя в книге часто упоминаются основные силы, послужившие формированию явления, известного как «подъем Запада» (rise of the West), и причины того, почему этот опыт нелегко воспроизвести в третьем мире, эмпирические иллюстрации в основном взяты из опыта России. Причины этого просты. Глобальный финансовый кризис может быть плодотворным примером для обсуждения того, как законный собственный интерес способен выродиться в чистую жадность и привести к опустошающим последствиям. Однако он не сравнится со всеми теми уроками, которые можно вынести из опыта долгосрочной антирыночной политики в России, а также из результатов амбициозных намерений после распада СССР внедрить в стране радикальные «системные изменения».

Вспомним, что проект перехода СССР к рыночной экономике основывался на слепой вере в превосходство рынков над планированием в натуральном выражении. Вспомним также, что все те, кто отстаивал шоковые реформы, единогласно призывали к полному дерегулированию, называя его панацеей, которая высвободит здоровые силы рынка. Нам просто необходимо объяснить, почему фактическим результатом постсоветских реформ стали гипердепрессия, гиперинфляция, массовое обнищание населения и катастрофа в сфере здравоохранения[5]5
  Hedlund S. Russia’s «Market» Economy: A Bad Case of Predatory Capitalism. London: UCL Press, 1999.


[Закрыть].

Наше объяснение отчасти будет основываться на том факте, что корыстные краткосрочные интересы успешно коррумпировали процесс реформ, и вследствие этого фактически принятые меры сильно не дотянули до ожиданий реформаторов. Однако более фундаментальные причины провала мы будем искать в устройстве постсоветских реформ, связанном с «вашингтонским консенсусом» (о котором мы еще поговорим позже). Это устройство отражает те теоретические заблуждения, из-за которых мы должны пересмотреть свое понимание не только централизованного планирования, но и идеала функционирующей рыночной экономики[6]6
  Нечто похожее о теретическом заблуждении говорил Джозеф Стиглиц весной 1999 г. в свете российского финансового кризиса в августе 1998 г. Его утверждение, однако, касалось недооцененности изменений, происходящих в современной экономической науке, и недопонимания специфических условий перехода к рынку. См.: Stiglitz J.E. Whither Reform? Ten Years of the Transition. 1999 (текст доступен по ссылке: URL: http://siteresources.worldbank.org/INTABCDEWASHINGTON1999/ Resources/stiglitz.pdf, ссылка по состоянию на 1 октября 2009 г.).


[Закрыть].

Наша попытка такой переоценки будет предпринята в широких рамках теории нового институционализма, при этом особое внимание будет уделяться взаимодействию между формальными правилами, неформальными нормами и теми механизмами реализации этих правил и норм, которые были описаны Дугласом Нортом[7]7
  North D.C. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. См. также: North D.C. The New Institutional Economics // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1986. Vol. 142. No. 1; North D.C. Institutions // Journal of Economic Perspectives. 1991. Vol. 5. No. 1; North D.C. Institutions and Credible Commitment // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1993. Vol. 149. No. 1.


[Закрыть]. Пытаясь объяснить первопричину глобального финансового кризиса и провала попытки дерегулирования экономики постсоветской России, мы будем лавировать между двумя подходами. Первый подход – это тот акцент, который новая институциональная экономика делает на роли трансакционных издержек при выборе между рынком и иерархией, в формулировке Оливера Уильямсона[8]8
  Williamson O.E. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press, 1975; Williamson O.E. The Economic Institutions of Capitalism. New York: Free Press, 1985 (рус. пер.: Уильямсон О. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996); Williamson O.E. Reflections on the New Institutional Economics // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1985. Vol. 141. No. 1; Williamson O.E. The Mechanisms of Governance. New York: Oxford University Press, 1996.


[Закрыть]. Второй подход – это фундаментальный аргумент новой экономической социологии, предложенный Марком Грановеттером; он гласит, что мотивы деятельности заложены в социальных структурах[9]9
  Granovetter М. Economic Action and Social Structure: The Problem of Embeddedness // American Journal of Sociology. 1985. Vol. 91. No. 3. См. также: White H. Where do Markets Come From? // American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. No. 3.


[Закрыть].

Опыт России как нельзя лучше подходит для того, чтобы помочь нам найти ответы на заданные здесь вопросы, по одной причине: в течение многих веков до советского эксперимента в России существовала устойчивая антирыночная традиция, вследствие которой экономическая эффективность была низкой. Поскольку за каждым историческим случаем ослабления государственного контроля и репрессий следовал откат к прежнему состоянию, причем временами этому откату предшествовал период крупных пертурбаций и хищнического поведения, мы можем заключить, что «соответствующие институты», о которых говорил Лайонел Роббинс, в стране так и не появились. Более того, с учетом того, что все попытки реформ в России имели форму целенаправленных вмешательств «сверху», ее опыт дает нам множество примеров того, какие типы препятствий могут мешать успеху подобных начинаний.

Более специфическая задача книги – привлечь внимание к роли культуры и истории – связана с прежними попытками автора сформулировать теорию российской зависимости от пути[10]10
  Hedlund S. Russian Path Dependence. London: Routledge, 2005.


[Закрыть]. Для решения этой задачи автор намерен скомбинировать теории исторического институционализма, предложенные политологами[11]11
  Thelen K. Historical Institutionalism in Comparative Politics // Annual Review of Political Science. 1999. Vol. 2. No. 1; Pierson P. Increasing Returns, Path Dependence, and the Study of Politics // American Political Science Review. 2000. Vol. 94. No. 2.


[Закрыть], с аргументами экономистов об экономической теории истории и исторической специфики[12]12
  David P.A. Historical Economics in the Long Run: Some Implications of Path Dependence / Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993; David P.A. Why Are Institutions the «Carriers of History»?: Path Dependence and the Evolution of Conventions, Organizations and Institutions // Structural Change and Economic Dynamics. 1994. Vol. 5. No. 2; Hodgson G.M. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London; New York: Routledge, 2001;


[Закрыть]. В целом поиск будет вестись на фоне теорий старой американской школы институционализма и общей эволюции общественных наук, происходившей на протяжении последних двух веков.

Прежде чем перейти к содержанию, немного порассуждаем о том, что уже было сказано во «Введении» о невидимых руках и об опыте России. В продолжение темы невидимых рук я проведу разбор глобального финансового кризиса и сравню его с прежними дискуссиями о кризисах капитализма. К теме опыта России я присовокуплю обзор российского опыта постсоветских реформ, подчеркивая, что освобождение рынков привело не к увеличению добавленной ценности, а к гипердепрессии и целому сонму общественных бед.

Все это будет сделано с намерением подготовить почву для того, чтобы на более теоретическом уровне подобраться к фундаментальному конфликту между законным собственным интересом и чистой жадностью – к конфликту, который является основной темой всей книги.