Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Намечая новый курс

Итак, к чему же мы пришли? Во-первых, следует отметить, что почти ничего из того, что говорилось в предыдущих главах, не имеет особой релевантности для рутинных ситуаций незначительных изменений, когда акторы располагают адекватной информацией, а большинство параметров, определяющих ситуацию выбора, хорошо известны. В последние несколько десятилетий общественные науки прилагают все усилия, чтобы отточить методы, разработанные именно для таких ситуаций, и, без сомнения, в этой области наблюдается большой прогресс. Переходя к разговору о разработке нового курса, важно иметь это в виду.

Как было сказано в предисловии, в этой книге обсуждаются вопросы совершенно иного характера. Помимо случаев, когда зависимость от пути мешает желаемым изменениям, мы обсуждали неординарные ситуации очень значительных изменений, происходящих сразу по многим направлениям в условиях полной неопределенности и существенного расхождения с преобладающими нормами, убеждениями и ожиданиями. Такая форма изменений может возникать эндогенно, например, когда «мании и паники» приводят к финансовым крахам, а может запускаться экзогенно властями, пытающимися предпринимать «великие эксперименты» – от посткоммунистического перехода к рынку и внедрения демократии в Ираке и Афганистане до попыток спасти страны третьего мира от бедности. Общим знаменателем для таких ситуаций является то, что в подобных условиях общественная наука сталкивается со сложностями, перед которыми на сегодняшний день она бессильна.

Опять же, все это говорится не для того, чтобы поставить под сомнение ценность главной опоры современной общественной науки: традицию построения дедуктивных моделей. Однако если согласиться со словами Ольстера о том, что общественным наукам понадобится множество световых лет, чтобы сформулировать общие закономерности человеческого поведения, мы имеем основания утверждать, что постоянно сужающийся фокус внимания на дедукции является, скорее, частью проблемы, а не частью решения. Хотя нам никак не обойти фальсифицируемость, которая, как настаивает Карл Поппер, является основным критерием приемлемой науки, мы должны также признать, что из-за преобладания аккуратно сформулированных гипотез, способных устоять перед самыми безжалостными проверками, страдают более широко сформулированные вопросы, релевантные для окружающих нас серьезных жизненных проблем[615]615
  Во время развала советского порядка существовало достаточно много специалистов по СССР, известных под названием «советологи», и некоторые из них были русскими эмигрантами. Эти специалисты достаточно глубоко понимали работу всей советской системы. В частности, отдельного упоминания здесь заслуживает Алек Ноув. Хотя сейчас кажется достаточно очевидным, что знания этих ученых могли добавить столь необходимого реализма попыткам внедрения радикальных системных изменений, в то время они с легкостью оказались списанными за неактуальностью. Весьма показательно, что модной стала тема дедуктивного общего моделирования.


[Закрыть].

Полезно будет вспомнить здесь, что Мансур Олсон сказал как-то об исследователях, предпочитающих заниматься по-настоящему крупными вопросами: «У многих исследователей есть… тяготение к мелочам, а в журналах попадаются работы, в которых все, может, и правильно, вот только интересоваться этим нет никакого смысла. Как настоящий боец ищет слабое место противника, так и настоящий ученый ищет возможности прорыва, то есть такие области, где оправданы серьезные притязания»[616]616
  Эти слова цитирует Чарльз Кадвелл в своем предисловии к книге: Олсон М. Власть и процветание. М.: Новое издательство, 2012. С. 15.


[Закрыть].

Приняв аргумент исторического институционализма вообще о том, что мы должны сконцентрироваться на крупных проблемах, и Пирсона в частности о том, что мы должны остерегаться «высокомерных стремлений», мы должны сделать вывод, что у нас также есть весомые основания выступить в пользу реинтеграции, которая вернет нас к подходу «экономики и общества», предложенному еще Максом Вебером. Поскольку при этом мы должны отталкиваться от утверждения Ходжсона о том, что индивиды продолжают нуждаться в объяснении, а также от понимания роли государства в формировании общественной культуры, мы можем пойти только одним путем: частично воскресить традицию индуктивной науки.

Хотя гарвардские экономисты, обосновавшиеся в Уайденер-холле, сочтут эту идею святотатством, однако по соседству, на другом берегу реки Чарльз, сидят их коллеги из Гарвардской школы бизнеса, которые давным-давно практикуют метод кейс-стади, разработанный в Гарвардской школе права в XIX в. и основанный на индукции. Гарвардская школа бизнеса объясняет ценность этого подхода точно так же, как и Школа государственного управления им. Кеннеди: он развивает в учащихся лидерские качества и умение принимать решения в условиях ограниченной или даже недостаточной информации[617]617
  Подробнее см. на сайтах Школы бизнеса (URL: http://www.hbs.edu/ learning/case.html) и Школы государственного управления (URL: http:// www.ksgcase.harvard.edu/content/Teaching_Resources/Using_the_Case_ Method.html).


[Закрыть].

В применении к экономическому и социологическому мейнстриму попытка дополнить традицию дедуктивного моделирования идеями, полученными индуктивным методом кейс-стади, на практике означала бы призыв к междисциплинарным объяснительным попыткам, какие когда-то предпринимал Адам Смит и какие после него были по большей части заброшены. Как только мы согласимся, что невидимая рука – это лишь эвфемизм для обозначения укорененных норм, убеждений и ожиданий, которые позволяют некоординированным действиям многих индивидов приводить к согласованным и даже эффективным результатам, мы должны согласиться, что ключ к преодолению пропасти между деятельностным и структурным подходами кроется в призыве Ходжсона к «объяснению индивидов».

Кейс-стади событий, разыгрывающихся во времена «великих экспериментов» и других форм системного шока, будут крайне полезны для понимания того, как и почему фактическое поведение может отклоняться от предсказаний, основанных на тех узких и отчасти противоречивых предпосылках, которые связаны с homo economicus, homo sociologicus и homo politicus. Причина этого была сформулирована Робертом Бейтсом с соавторами. Признавая, что теория рационального выбора позволяет успешно анализировать результаты той или иной политики в стабильных институциональных обстоятельствах, они отмечают также, что «в переходные моменты правила определены нечетко, а символы, эмоции и риторика кажутся важнее интересов, расчетов и хитрости»[618]618
  Bates R.H., de Figueiredo R.J.P., Jr., Weingast B.R. The Politics of Interpretation: Rationality, Culture, and Transition // Politics & Society. 1998. Vol. 26. No. 2. P. 222.


[Закрыть]. Аналогичным образом Адам Пшеворски отмечает, что переходные моменты являются моментами максимальной неопределенности, в это время люди могут просто не знать, что именно будет в их интересах[619]619
  Ibid. Цит. no: Przeworski A. Democracy and the Market: Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. (Рус. пер.: Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М.: РОССПЭН, 2000.)


[Закрыть].

Попытка исследовать относительную важность, которую имеют в смутные времена прямолинейные интересы в противовес более мягким и более глубоко укорененным неформальным нормам, потребует возврата к исходным формулировкам понятий собственного интереса и невидимых рук. Хотя именно имя Адама Смита стало ассоциироваться с верой в спонтанный порядок, благодаря которому некоординированные действия многих индивидов приводят к результатам, благоприятным для всех, Смит был совсем не одинок. Аналогичные взгляды мы находим у его современников, таких как Дэвид Юм и Адам Фергюсон[620]620
  Ferguson A. An Essay on the History of Civil Society. New York: Cambridge University Press, 1996; Hume D. A Treatise of Human Nature (ed. with an introd. by E.C. Mossner). Harmondsworth: Penguin, 1969. (Pyc. пер.: Юм. Д. Исследование о человеческом разумении. М.: Прогресс, 1995.) См. также: Herman A. The Scottish Enlightenment: How the Scots Invented the Modern World. London: Fourth Estate, 2001.


[Закрыть], и если мы посмотрим на этот вопрос шире, то неявное понятие невидимой руки можно найти у философов Просвещения, предшествовавших шотландцам[621]621
  Выражаю свою благодарность Юкке Гроноу за то, что он обратил мое внимание на этот факт.


[Закрыть].

Примером может послужить Иммануил Кант, чья статья «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» содержит формулировки, неуловимо похожие на те, которые впоследствии прославил Смит: «Отдельные люди и даже целые народы мало думают о том, что, когда они, каждый по своему разумению и часто в ущерб другим, преследуют собственные цели, то незаметно для самих себя идут к неведомой им цели природы, как за путеводной нитью, и содействуют достижению этой цели, которой, даже если бы она стала им известна, они бы мало интересовались»[622]622
  Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Кант И. Собр. соч.: в 8 т. Т. 8. М.: Чоро, 1994. С. 12.


[Закрыть].

До Канта на эту же тему высказывался Мандевиль, хотя и в несколько ином ключе. В своей поэме «Басня о пчелах, или Пороки частных лиц – благо для общества», вышедшей в 1715 г., он приводит те же самые аргументы в пользу того, что действия многих могут привести к результатам, которые в конечном итоге послужат на благо всем. Славу, или, точнее, недобрую славу, книге принесло то, что Мандевиль проводит четкую линию между частными пороками и общественными добродетелями. Движимые порочной жадностью в форме самого низкого и подлого поведения, даже распутники будут производить положительный экономический результат, просто потому, что их действия создадут спрос на совершение других действий. Как мы видим, задолго до того, как ловкачи с Уолл-стрит заявили, что жадность – это хорошо, можно было утверждать, что хищничество и низкие страсти в конечном итоге пойдут всему обществу на благо[623]623
  Текст воспроизводится в: Mandeville В. The Fable of the Bees, or Private Vices, Publick Benefits. Indianapolis: Liberty Classics, 1988. (Рус. пер.: Мандевиль Б. Возроптавший улей, или Мошенники, ставшие честными. М.: Наука, 2000.)


[Закрыть].

Хотя в итоге мы можем заключить, что Смитова концептуализация невидимой руки вполне соответствовала общей линии философской мысли его времени, важно добавить, что лежащий в основе этого понятия аспект нравственности вызывал существенные разногласия. В то время как Кант, например, считал, что действиями движет нечто вроде сил природы, Мандевиль открыто призывал к вмешательству политиков. Задолго до того, как Лайонел Роббинс подчеркнул необходимость в «видимой руке» законодателя, Мандевиль понимал, что человеческие страсти приведут к общественному благу только в том случае, если кто-то будет направлять их в правильное русло.

Основной вопрос здесь касается взаимодействия между социальным порядком и тем, что Жан-Филипп Платто называет «обобщенной нравственностью» («generalized morality»). В своем «Трактате о человеческой природе», изданном в 1740 г., Дэвид Юм высказал глубоко оптимистический взгляд на эволюцию институтов рыночной экономики. Утверждая, что общественное благо может быть достигнуто только в том случае, если индивидами будут двигать не одни лишь эгоистичные страсти, но и чувство нравственности, он был уверен, что нравственному поведению способствуют рациональные соображения. Таким образом, собственность, право и государство можно было рассматривать как результат эволюции человеческого общества. Полностью противоположной точки зрения придерживался Эдмунд Берк, который утверждал, что расширение коммерции само по себе зависит от предыдущего существования необходимых норм. В своих «Размышлениях о революции во Франции», вышедших в 1790 г., он писал о «манерах» и «цивилизации», а также о «естественном инстинкте защиты собственности», основанном на «духе рыцарства» и «духе религии»[624]624
  Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М.: Рудомино, 1993.


[Закрыть].

На карту здесь поставлен вопрос о том, можно ли ожидать, что рыночная экономика постепенно и неосознанно приведет к созданию социальных условий, от которых зависит ее существование. Как мы помним из предыдущей дискуссии, Смит в данном вопросе высказывается неоднозначно. С одной стороны, в первой главе «Теории нравственных чувств» четко заявляется: «Какую бы степень эгоизма мы ни предположили в человеке, природе его, очевидно, свойственно участие к тому, что случается с другими, участие, вследствие которого счастье их необходимо для него, даже если бы оно состояло только в удовольствии быть его свидетелем»[625]625
  Смит А. Теория нравственных чувств. М., 1997. С. 30.


[Закрыть]. С другой стороны, в «Богатстве народов» содержится множество предупреждений по поводу последствий человеческого эгоизма и хищнических инстинктов.

Связанная с этим задача общественной науки касается фундаментальной необходимости моделировать нравственность, а также нормы в более общем смысле. По мнению Платто, нам предстоит еще долгий путь: «Для того чтобы разработать теорию норм, мы должны знать, как они возникают, как поддерживаются, как меняются со временем (как исчезают и замещаются другими нормами), а также можно ли ими манипулировать и как это делать. Все эти вопросы по сей день остаются, по сути, без ответов»[626]626
  Platteau J.-R Behind the Market Stage Where Real Societies Exist. Part II: The Role of Moral Norms // Journal of Development Studies. 1994. Vol. 30. No. 3. P. 777.


[Закрыть].

В своем классическом исследовании торговой экспансии и конкуренции между страстями и интересами Альберт Хиршман прослеживает истоки оптимистического взгляда на то, как коммерция может способствовать эволюции благоприятных поддерживающих норм, и находит эти истоки еще у philosophes. В работе «О духе законов» Монтескье утверждает, что демократия может выжить только тогда, когда богатства не слишком много, когда оно не распределено чересчур неравномерно, но затем делает исключение для «демократии, основанной на торговле». Причина этого в том, что распространение торговли несет с собой некую «мягкость» (douceur), которая способствует развитию положительного духа коммерции[627]627
  Монтескье Ш. О духе законов. М.: Мысль, 1999. С. 49.


[Закрыть]. Такой взгляд на торговлю как на мощную силу, исправляющую нравы, можно найти также у Юма и Смита, и этот взгляд питает предпосылки неоклассической экономической теории о том, что мы можем спокойно игнорировать культуру и связанные с ней нормы[628]628
  Описание достоинств, перечисленных Юмом и Смитом, см.: Rosenberg N. Neglected Dimensions in the Analysis of Economic Change // Oxford Bulletin of Economics and Statistics. 1964. Vol. 26. No. 1. P. 62–66.


[Закрыть].

Другие авторы предлагали и другие толкования, подчеркивая, как распространение торговых и капиталистических отношений размывает и разъедает основы цивилизованного общества. К уже цитировавшимся выше мнениям Карла Маркса, Карла Поланьи и Йозефа Шумпетера мы можем добавить несколько более амбивалентное мнение Георга Зиммеля, чей убедительный рассказ об отчуждающей роли денег смягчен положительной оценкой конкуренции как института, который «поощряет эмпатию и строительство сильных социальных связей»[629]629
  Hirschman А.О. Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive, or Feeble? // Journal of Economic Literature. 1982. Vol. 20. No. 4. R 1472. Цит. no: Simmel G. Conflict and the Web of Group Affiliations. Glencoe, IL: Free Press, 1955. P. 61–63. См. также: Hirschman A.O. Rival Views of Market Society and Other Recent Essays. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1992.


[Закрыть].

Именно в этой давней традиции фундаментального расхождения в интерпретации и оценке мотивов человеческой деятельности мы находим веские причины не только утверждать, что институты имеют значение, но и соглашаться с Платто в том, что нам просто необходима теория норм, теория, которая описывала бы и происхождение, и движущие силы изменений, а также возможности для манипулирования. При этом следует отметить, что существует довольно много фактов, подтверждающих заявления о важности культуры и истории как хранилищ укорененных норм, что предполагает наличие связи между историческим наследием и настоящим днем.

В качестве примера можно привести исследование Рафаэля ла Порты с соавторами, где эмпирически исследуются детерминанты качества государственного управления во многих странах. Среди прочего авторы выясняют, что в странах, унаследовавших французское или социалистическое право либо имеющих большую долю католического или мусульманского населения, государственное управление работает хуже. Дело в том, что в то время как традиция общего права, возникшая в Англии, стремилась ограничить власть государства, альтернативные традиции французского гражданского права и советского социалистического права стремились поддержать амбиции по строительству государства и усилению контроля за обществом. Аналогичным образом иерархической природе католицизма и ислама в исследовании приписывается негативное влияние религиозного фактора[630]630
  La Porta R. et al. The Quality of Government // Journal of Law, Economics and Organization. 1999. Vol. 15. No. 1. P. 222–280.


[Закрыть].

Хотя подобные связи бывают достаточно мощными, как в случае, например, исследовавшихся ранее связей между религией и коррупцией, а также религией и экономической эффективностью, мы так и не знаем, как институты воспроизводятся со временем[631]631
  Inglehart R. Culture and Democracy // Harrison L.E., Huntington S.P. (eds). Culture Matters: How Values Shape Human Progress. New York: Basic Books, 2000.


[Закрыть].

Признавая, что новые институционалисты из числа экономистов выстроили активную исследовательскую программу на основании предпосылки о том, что институты во многом определяют работу организаций и экономики, Виктор Ни и Пол Ингрэм заключают: «Однако без теории происхождения норм и знания механизмов, при помощи которых институты формируют поведение индивидов, новые институционалисты не могут удовлетворительно объяснить разную экономическую эффективность разных стран»[632]632
  Nee V, Ingram R Embeddedness and Beyond: Institutions, Exchange, and Social Structure // Brinton M.C., Nee V. (eds). The New Institutionalism in Sociology. Stanford, CA: Stanford University Press, 2001. P. 40–41.


[Закрыть].

В отношении таких «механизмов» Ла Порта и соавторы предполагают, что «культурные теории могут работать через политику», что означает, что политическое наследие может иметь больший вес, чем культурное. Основная идея в том, что политическая интерпретация религиозных переменных может быть адекватнее в том смысле, что использование религии в политических целях «могло формировать политику таким образом, что в конечном итоге она стала крайне неблагоприятной для развития рынка». Аналогичным образом Ла Порта считает, что трансформацию таких норм, как нетерпимость и ксенофобия, характерных для Японии в эпоху сегуната Токугава, в более близкие к западным убеждения, типичные для Японии в период Мэйдзи, можно объяснить переходом от необходимости контролировать внутренние угрозы безопасности при сегунате к необходимости защищаться от внешней угрозы при реформаторах Мэйдзи: «Коротко говоря, культура очень часто бывает сформирована политикой»[633]633
  La Porta R. et al. The Quality of Government // Journal of Law, Economics and Organization. 1999. Vol. 15. No. 1. P. 230, 264.


[Закрыть].

Последнее замечание особенно релевантно для нашего главного аргумента о том, что общественная культура влияет на частные нормы. Однако перед тем как перейти к этому вопросу, скажем еще несколько слов о необходимости моделировать и понимать формирование и трансформацию тех норм, которые влияют на экономическую эффективность и регулируют ее. Не важно, будем ли мы отстаивать прямую связь религиозных убеждений с экономической эффективностью или же косвенную связь через политику, находящуюся под влиянием религии. Перед нами в обоих случаях встанут одни и те же базовые вопросы. Можем ли мы предположить, например, что распространение торговли окажет положительное или отрицательное влияние на нормы, связанные с доверием, честностью и гражданственностью вообще?

Возвращаясь к Максу Веберу, мы можем обнаружить в его классической работе о протестантской этике и духе капитализма аргумент, созвучный оптимистичным взглядам Монтескье, а именно что «повсеместное распространение беспринципного преследования собственных интересов было куда более распространенным в докапиталистических странах, чем в более конкурентных капиталистических странах»[634]634
  Platteau J.-R Behind the Market Stage Where Real Societies Exist. Part II: The Role of Moral Norms // Journal of Development Studies. 1994. Vol. 30. No. 3. P. 769.


[Закрыть]. Хотя Вебер был социологом, его «институциональная теория свободно заимствовала идеи из экономической науки», а его «понятие рынка было практически неотличимым от принятого неоклассическими экономистами»[635]635
  Nee V. Sources of the New Institutionalism // Brinton M.C., Nee V. (eds). The New Institutionalism in Sociology. Stanford, CA: Stanford University Press, 2001. P. 5–6. Цит. no: Collins R. Weber’s Last Theory of Capitalism: A Systematization // American Sociological Review. 1980. Vol. 45. No. 6. P. 928.


[Закрыть]. В свете того, что мы говорили о пропасти между социологией и экономической наукой, это интересные наблюдения. Следующие цитаты позволяют нам частично, хотя и не полностью, причислить Вебера к методологическим индивидуалистам: «Интересы (материальные и духовные), а не идеи непосредственно господствуют над деятельностью людей; но и “картины мира”, создаваемые “идеями”, очень часто служили вехами, указывающими путь, по которому следовала динамика интересов»[636]636
  Вебер М. Социальная психология мировых религий // Гараджа В.И., Руткевич Е.Д. (ред.). Религия и общество. Хрестоматия по социологии религии. М.: Наука, 1994. С. 288.


[Закрыть].

Метафора вех указывает нам ровно на тот аналитический пробел, где, как утверждалось ранее, нужно искать ответы на основные вопросы теории и методологии общественной науки. Исходя из нашей прежней метафоры общественной науки как расширяющейся Вселенной, нам придется сделать вывод, что, только объединив точки зрения экономической науки, социологии и антропологии и проведя целенаправленные исследования фактического развития событий во времена крупных общественных сдвигов, мы сможем углубить свое понимание человеческой мотивации. Далее, признав справедливость наблюдения Норта о скудности дискуссий на тему центрального института, лежащего в основе неоклассической экономической теории, – самого рынка, – мы видим дополнительную необходимость прийти к лучшему пониманию истоков и функций тех институтов, которые вместе составляют это неуловимое понятие. Однако есть веские причины, по которым эта задача все еще остается столь сложной для выполнения.

В своем вышеупомянутом изложении альтернативных взглядов на рыночное общество Хиршман выражает удивление, что люди, восхваляющие капиталистическую систему, должны, казалось бы, быть заинтересованы в поддержании идеи о том, что «множественные акты покупки и продажи, типичные для развитых рыночных обществ, формируют разноообразные общественные связи, такие как доверие, дружелюбие, общительность, и тем самым помогают сплачивать общество». Однако же, продолжает он, «в реальности подобные логические рассуждения отчетливо отсутствуют в профессиональной литературе по экономической теории». Причина этого парадокса связана с тем, что мы уже говорили о неоклассической традиции в предыдущих главах: «Экономисты, которые желают рынку добра, не могут использовать аргумент об объединяющем эффекте рынков, точнее, они сами связали себе руки и лишили себя возможности его использовать. Дело в том, что этот аргумент невозможно применить к идеальному рынку с совершенной конкуренцией»[637]637
  Hirschman А. О. Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive, or Feeble? // Journal of Economic Literature. 1982. Vol. 20. No. 4. P. 1473.


[Закрыть].

Многие сейчас приходят к пониманию того, что нормы доверия, честности и прозрачности влияют на экономическое поведение. Вторя тому, что писал Эрроу о роли этики, Трэйн Эггертссон заявляет: «Нет сомнений, что одной из важнейших и сложнейших задач, которые встанут перед новым институционализмом в будущем, будет объяснение того, что Эрроу называет коммерческой нравственностью»[638]638
  Eggertsson T. Mental Models and Social Values: Norths Institutions and Credible Commitment // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1993. Vol. 149. No. 1. P. 25. Цит. no: Arrow K.J. Kenneth Arrow // Swedberg R. (ed.). Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton: Princeton University Press, 1990. P. 139.


[Закрыть]. Проблема, как отмечает Хиршман, в том, что ввести это понимание в уравнение оказалось невероятно сложно, а последствия такого введения оказались, скорее, отрицательными. «Подобным образом экономисты попытались наделить рынок экономической легитимностью. Но при этом они пожертвовали социологической легитимностью, которая с полным правом могла использоваться для объяснения того, как функционирует большинство рынков в реальном мире – в отличие от модели совершенной конкуренции»[639]639
  Hirschman A.O. Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive, or Feeble? // Journal of Economic Literature. 1982. Vol. 20. No. 4. P. 1473–1474.


[Закрыть].

Структурное отсутствие у многих экономистов искренней готовности слушать и учитывать аргументы, выдвигаемые социологами, заставило одного из моих коллег, любезно согласившегося прочитать и прокомментировать черновик этой книги, отметить, что «экономическая теория теперь стала научнее физики». Однако «существует такая область, как прикладная физика, а прикладной экономики нет. Как социологам взаимодействовать с аутичной наукой?»[640]640
  Этот коллега пожелал быть названным «известным экспертом по британской государственной политике». Его настоящее имя может быть раскрыто только по устному запросу.


[Закрыть].

Основная причина отсутствия коммуникации и искреннего стремления прийти к общему пониманию того, как нужно моделировать и понимать роль и адаптивность неформальных норм, восходит к методологическому индивидуализму и методологическому холизму, которые на первый взгляд невозможно примирить. Идея методологического холизма о том, что общественный порядок не может быть сведен к поведению отдельных социальных акторов, – наследие Эмиля Дюркгейма, которое помогло зацементировать линию разрыва. Вот что пишет об этом Виктор Ни: «Методологический холизм в социологии мешает принятию тонкого теоретического подхода, лежащего в основе парадигмы нового институционализма. Эта безвыходная ситуация ведет к тому, что социология становится все более изолированной от объединенной общественной науки именно в тот момент, когда в понимании и объяснении общественного порядка происходит стремительный прогресс»[641]641
  Nee V. Sources of the New Institutionalism // Brinton M.C., Nee V. (eds). The New Institutionalism in Sociology. Stanford, CA: Stanford University Press, 2001. P. 11.


[Закрыть].

Экономисты продолжают настаивать на методологическом индивидуализме, доходя почти до нормативного индивидуализма, предпосылки о том, что не может существовать отдельных интересов, связанных с корпоративным, общинным или национальным благосостоянием, которые не были бы более или менее суммой благосостояния или интересов отдельных людей. Однако социологи никак не соглашаются с этим. Традиция новой экономической социологии, развившаяся в ответ на появление в экономической теории нового институционализма, основывается на понимании укорененности, на открытом признании роли социальной структуры и осуждении того, как «новый экономический империализм стремится воздвигнуть огромное строение на узком и хрупком фундаменте»[642]642
  Granovetter M. Economic Institutions as Social Constructions: A Framework for Analysis // Acta Sociologica. 1992. Vol. 35. No. 3. P. 4.


[Закрыть].

В ответ на аргументы Грановеттера об укорененности Оливер Уильямсон писал, что, за небольшими исключениями, «вся аргументация соответствует теории трансакционных издержек, и значительную ее часть эта теория предвосхитила. Экономическая теория трансакционных издержек и теория укорененности очевидным образом дополняют друг друга во многих аспектах». Продолжая развивать эту позитивную интерпретацию, Уильямсон выражал уверенность, что прежние неуважительные отношения сегодня уступили место диалогу и «здоровому напряжению»[643]643
  Williamson О.Е. Transaction Cost Economics and Organization Theory // Smelser N.J., Swedberg R. (eds). The Handbook of Economic Sociology. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994. P. 77, 85.


[Закрыть]. Однако прошло почти двадцать лет, а мы все еще продолжаем тонуть в болоте общего непонимания того, как нам следует моделировать и понимать роль неформальных норм (не важно, считать ли их укорененными или нет) в определении индивидуальной и коллективной деятельности.

Возможно, самая сложная задача, которая продолжает перед нами стоять: попытаться понять границы возможностей сознательного или бессознательного манипулирования нормами, как с экзогенной деятельностной точки зрения целенаправленного политического вмешательства, так и с эндогенной структурной точки зрения адаптации индивида с целью снизить когнитивный диссонанс. Возможно, кросскультурное и междисциплинарное сравнение того влияния, которое разное культурное наследие оказывает на подобные процессы во времена крупных общественных пертурбаций, могло бы помочь общественной науке продвинуться вперед.

Пойдя по этому пути, мы не только вернемся к идеалам мыслителей Просвещения, особенно к счастливому сосуществованию политической экономии и моральной философии, которое когда-то было характерно не только для Адама Смита, но и для таких его современников, как Адам Фергюсон и Дэвид Юм. Мы также, как минимум, отчасти воскресим и пересмотрим наследие немецкой исторической школы и старого американского институционализма. Возможно, в конечном итоге мы даже убедимся, что Ходжсон был прав, называя Торстейна Веблена одним из величайших теоретиков в традиции общественной науки.

Однако шансы того, что произойдет что-либо из этого, нужно рассматривать как мизерные. Из положительных моментов надо отметить то, что немало хорошего было сказано о недостатках функционализма и деятельностного подхода, и много сил было вложено в то, чтобы сделать современных представителей общественной науки более чувствительными к значению культурной специфики и тех укорененных убеждений, ожиданий и норм, которые сохраняются в ходе истории[644]644
  Ряд недавних кейс-стади см. в: Harrison L.E., Berger P.L. (eds). Developing Cultures: Case Studies. New York: Routledge, 2006.


[Закрыть]. Хотя мы назвали немало ведущих представителей общественных наук, призывающих к новому, более всеобъемлющему подходу, мы не можем отрицать тот факт, что эти ученые продолжают оставаться в меньшинстве[645]645
  Недавнюю попытку интегрировать соображения культурно-исторического характера см. в: Zweynert J. Interests versus Culture in the Theory of Institutional Change // Journal of Institutional Economics. 2009. Vol. 5. No. 3. P. 339–360. В этой работе вводится понятие «культурный предприниматель».


[Закрыть].

Внимательное изучение любого подраздела современной общественной науки подтвердит то, о чем мы говорили выше: за последние десятилетия тенденция ко все более узкой специализации внутри научных дисциплин приобрела мощную зависимость от пути. Она прочно закрепилась в университетских учебниках и программах, в рациональном выборе тем для диссертаций, в ожиданиях относительно того, какие работы будут или не будут напечатаны в ведущих журналах, и, разумеется, в оценке перспектив получения пожизненных академических должностей. Самоподдержание зависимости от пути возникло в результате обширных инвестиций в соответствующие умения, а также в результате интернализации узкой дисциплинарной культуры и идентичности, связанной с сохранением внешней и внутренней иерархии – порядка клевания.

Это достойно глубочайшего сожаления, потому что проблемы системного провала, требующие нашего внимания, остаются непосильными, и мы даже близко не придвинулись к такому успешному формальному дедуктивному моделированию мотивов деятельности индивида, которое бы обладало аналитической и предсказательной мощью дедуктивных естественных наук. Эта перспектива безрадостна прежде всего для беднейших стран мира, но также безрадостна она и для всех тех, на кого влияют финансовые кризисы, провальные «перестройки», а также халтурные попытки внедрения демократии путем внешнего вмешательства.

Весьма соблазнительно завершить книгу еще одной цитатой из юмористической зарисовки Акселя Лейонхуфвуда об эконах, написанной еще в 1973 г. Лейонхуфвуд завершает свой рассказ на мрачной ноте: «Действительно, почти все эконографы соглашаются, что современное искусство построения модлей достигло невиданных эстетических высот. Но есть сомнения, что это является поводом для оптимизма»[646]646
  Leijonhufvud A. Life among the Econ // Western Economic Journal. 1973. Vol. 11. No. 3. P.337.


[Закрыть]. Я пишу эти строки спустя почти сорок лет, за которые общественные науки достигли еще более впечатляющих высот эстетической утонченности. Однако сегодня, пожалуй, мы еще сильнее сомневаемся, что это является поводом для оптимизма.