Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

На протяжении всего существования Московии истинной движущей силой строительства институтов были соображения безопасности. Вначале для таких соображений имелись веские основания. Киевская Русь постоянно подвергалась набегам степных народов, которые иногда проникали даже в Киев. После монголо-татарского нашествия у русских появилось еще больше причин бояться, что их имущество будет уничтожено, а сами они попадут в рабство.

Говоря о необходимости обороняться от опасностей, грозивших Московии даже после победы над монголами, Ключевский звучит почти сентиментально: «В продолжение XVI в. из года в год тысячи пограничного населения пропадали для страны, а десятки тысяч лучшего народа страны выступали на южную границу, чтобы прикрыть от плена и разорения обывателей центральных областей»[290]290
  Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций. T. 1. М.: ACT, 2002. С. 563.


[Закрыть].

По мере того как Московия набирала силу, можно было бы предположить, что ощущение растущей безопасности приведет к изменению курса, и служилая знать получит больше свободы. Однако произошло обратное. После своего первого поражения в Новгороде Иван Великий положил начало политической культуре, глубоко проникнутой ксенофобией. Границы были закрыты, а те иностранцы, которые все же впускались в государство, находились под постоянным контролем, и им не разрешалось контактировать с местным населением.

Уверенная, что она окружена врагами и на кону постоянно стоит ее выживание, Московия выстроила модель, идеальную для мобилизации ресурсов с целью защиты от врагов. В процессе строительства этой модели она не только создала систему, в которой государство служило единственным двигателем роста. Она также сделала существование врага необходимым условием для поддержания практики постоянной мобилизации ресурсов. Оба этих паттерна просуществовали вплоть до окончания советской эпохи.

Чтобы описать суть процесса, мы можем вернуться к понятию русского «служилого государства», которое упоминалось выше. Если допустить, что основной движущей силой является предполагаемая угроза безопасности, логика показывает, как сильные правители запускают программы массовой мобилизации в поддержку обороны, и эти программы предполагают существование строгих иерархических связей преданности и подчинения. В долгосрочной перспективе в истории России было три случая таких «революций служилого класса»: при Иване Грозном, Петре Великом и Иосифе Сталине[291]291
  Hellie R. The Structure of Modern Russian History: Toward a Dynamic Model // Russian History. 1977. Vol. 4. No. 1.


[Закрыть].

Историческая динамика этой модели предсказывает, что периоды авторитарного экономического роста и расширения военного присутствия, которые следуют за подобными «революциями», завершаются трудными временами, которые, в свою очередь, приводят к авторитарному восстановлению прежнего порядка[292]292
  Это понимание повторяющихся «трудных времен» как периодов, перемежающих или акцентирующих циклы репрессии и либерализации, является основой теории Александра Янова о происхождении и эволюции российского самодержавия (см.: Yanov A. The Origins of Autocracy: Ivan the Terrible in Russian History Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1981). См. особенно его описание «политической спирали» (с. 59–65).


[Закрыть]. Основной вывод, который можно из этого сделать, гласит, что историческое развитие России демонстрирует фундаментальную преемственность институтов, которая сохраняется даже перед лицом радикальных переворотов.

Реформа и возврат к старым порядкам

Рассматривая живучесть институционального устройства, сформировавшегося в Московии, мы должны для начала признать, что принятые властями меры были рациональной реакцией на острые нужды своего времени. История достижений, подробно изложенная Кинаном, По и др., вряд ли стала бы возможной при каком-то другом общественном устройстве. Настоящая сложность в том, чтобы объяснить, как постепенная трансформация изначально неблагоприятных условий могла не привести к реорганизации основных аспектов институциональной матрицы. В попытке разобраться с этим вопросом мы обнаруживаем, что русская историография делится на две противоборствующие школы.

Более заметная из этих двух школ основывается на «теории преемственности» и связана с такими учеными, как Ричард Хелли, Эдвард Кинан, Ричард Пайпс и Маршалл По. Позаимствовав у Макса Вебера понятие патримониального государства, в котором стерто разграничение между властью и собственностью, Пайпс даже утверждает, что Россия развилась в государство sui generis, которое нельзя сравнивать с другими странами или системами: «Патримониальный режим… это самостоятельный режим, а не искаженная форма чего-то еще»[293]293
  Pipes R. Russia under the Old Regime. New York: Charles Scribners Sons, 1974. P. 23. В 1996 г. Пайпс писал: «Чувство изолированности и уникальности, наследие православного христианства, к несчастью, сохраняется. Современные россияне чувствуют себя аутсайдерами, народом sui generis, не принадлежащим ни к Европе, ни к Азии» (см.: Pipes R. Russia’s Past, Russia’s Future // Commentary. 1996. June. P. 35).


[Закрыть]. Вторая школа связана с именем Мартина Малии, который утверждает, что со времен Петра Великого и вплоть до октябрьской революции 1917 г. Россия находилась на том же пути, что и остальные европейские страны, только с отставанием на 50 лет[294]294
  Malia M. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999. P. 418–419.


[Закрыть]. С его точки зрения, приход к власти большевиков был тем поворотным событием, которое помешало России дальше двигаться в сторону Европы: «Советская Россия… представляет собой одновременно максимальное отклонение от европейских норм и громадное отклонение от собственного российского пути развития»[295]295
  Ibid. P. 12.


[Закрыть].

Оценить, какая из этих точек зрения лучше объясняет, по сути, одни и те же события, сложно, потому что первая в основном касается мер, принятых для преодоления препятствий, а вторая фокусируется на восприятии этих мер, причем преимущественно иностранцами. Поскольку нас волнует вопрос экономической эффективности, достаточно важно отметить отношение Малии к этой теме: «В сущности, экономическая сторона процесса была наименее актуальна для решения судьбы современной России. Куда более критическую роль сыграла идеология»[296]296
  Ibid. P. 13–14.


[Закрыть].

Далее следует более подробный рассказ об этом противопоставлении, в ходе которого мы пытаемся понять повторяющийся конфликт между двумя тенденциями: попытками внедрить в стране более либеральные правила и параллельной живучестью фундаментальных норм. Этот рассказ служит иллюстрацией к нашему аргументу о том, что возможностей и собственных интересов не всегда достаточно для экономической эффективности.

Личность Петра Великого воплощает самую суть противоречия между двумя подходами. Одни считают его великим либеральным реформатором, человеком, который, как сказал Пушкин, прорубил окно в Европу и который поставил Россию на путь движения в сторону Запада. Другие считают его антихристом, основателем русского полицейского государства и создателем командной экономики. И все это один и тот же человек.

Чтобы понять, почему Петр I вызывает такие противоречивые мнения, следует вспомнить, что конец XVII в. в России был временем смуты. Страна тяжело переживала негативные последствия церковного раскола, религиозного противостояния, произошедшего по итогам Большого московского собора 1666 г. Пытаясь провести реформы, которые бы вернули церковь к истинным корням православия, патриарх Никон спровоцировал внутренний конфликт, который едва не расколол церковь пополам. Джеймс Биллингтон вполне объяснимо называет это событие coup deglise (церковным переворотом), сравнимым по значимости с большевистским переворотом, произошедшим 250 лет спустя[297]297
  Биллингтон Дж. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры. М.: ВГБИЛ им. Рудомино, 2001. С. 161.


[Закрыть].

Раскол так глубоко повлиял на Россию благодаря, в частности, предшествовавшим ему событиям: в XVII в. эффективное совместное правление царя Михаила I и его отца, патриарха Филарета, привело к появлению в государстве системы теократической власти. Когда церковнослужители решили разрушить эту конструкцию изнутри, весьма логично, что они сумели также расшатать и сами основы государства.

Когда Петр приступил к своей программе модернизации, церковь оказалась легкой добычей. Призвав ввести в стране европейскую моду на платье и бритье бороды, Петр совершил символическую атаку на иконографические традиции церкви. К этому добавились более осязаемые меры, такие как проведение попоек – известных как Всепьянейший собор, – на которых церковнослужители высмеивались и унижались. Другой мерой стало, например, решение не назначать нового патриарха после смерти действовавшего патриарха Адриана в 1700 г.

К этому времени церковь была настолько ослаблена внутренними конфликтами, что не могла больше сопротивляться: «Coup de grace был нанесен жертве, которая и так дышала на ладан и поэтому почти не дернулась: протестов не было – было одно лишь безмолвное повиновение. Ни одна церковь христианского мира не дала себя секуляризовать с таким равнодушием, с каким это сделала церковь русская»[298]298
  Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993. С. 315.


[Закрыть].

Хотя атака на церковь была важной частью программы Петра, более значимой стороной этой программы была модернизация государства. Движимый желанием порвать с византийским прошлым страны, в 1697–1698 гг. Петр отправился за границу – в Великое посольство – учиться. Путешествуя инкогнито под именем Петра Михайлова, царь со своим окружением посетил несколько европейских стран, прежде всего Голландию и Англию, где учился кораблестроению и современным методам управления.

Призванный домой срочными депешами о мятеже староверов в армии, Петр был вынужден для начала навести порядок в доме. Крупный и сильный мужчина, который, как утверждалось, мог снести человеку голову одним ударом топора, Петр лично принял участие в подавлении мятежа. Маркиз де Кюстин писал: «Видели, как он за один вечер собственными руками отрубил двадцать голов, и слышали, как он хвастал своей ловкостью»[299]299
  Custine A. Empire of the Czar: A Journey through Eternal Russia. New York: Doubleday, 1989. P. 440.


[Закрыть].

Выйдя из камеры пыток, царь начал работать над своей репутацией великого западника: он приструнил чиновников и задумывался даже о разделении короны и государства. Вводя такие понятия, как «общее благо» или «выгода всего народа», Петр активно пытался развивать веру в связь между частным и общественным благом.

Наиболее осязаемым проявлением стремления Петра к новизне и рациональности стал новый, более эффективный государственный аппарат, копия шведской системы коллегий. С появлением в 1720 г. генерального регламента множество старых московских приказов уступили место вначале девяти административным коллегиям, организованным, скорее, по функциональному, чем по географическому или историческому, признаку.

Истинная суть модернизации состояла в том, чтобы увеличить эффективность командования и контроля, а не в том, чтобы облегчить проявление инициативы снизу Так, хотя Петр действительно ввел в России первую программу светского образования, чтобы учить молодых дворян математике и другим полезным наукам, он сделал это с целью повысить их квалификацию в военных делах, таких как навигация и артиллерийское дело.

Отсутствие любых попыток разрешить истинное предпринимательство снизу было отражено в «Табели о рангах» – законе, введенном в 1722 г. Новая система пришла на смену старой внутренней системе рангов и продвижения по службе, которую поддерживали сами дворяне. Она ввела в стране обязательную пожизненную государственную службу, на которой продвижение основывалось, скорее, на достоинствах, чем на происхождении.

Продолжая издавна принятую в Московии традицию контролировать население в целом, Петр также дополнил прежнее законодательство о «слове и деле», организовав отдельную политическую полицию. Как сказал об этом Марк Раев, Преображенский приказ был задуман для того, чтобы «вынюхивать, привлекать к ответственности и наказывать всех заподозренных в политической подрывной деятельности»[300]300
  Raeff M. Imperial Russia: Peter I to Nicholas I // Auty R., Obolensky D. (eds). An Introduction to Russian History. Cambridge: Cambridge University Press, 1976. P. 142.


[Закрыть]. В глазах Пайпса, «масштаб его деятельности и полная административная самостоятельность дают основание видеть в нем прототип одного из основных органов любого современного полицейского государства»[301]301
  Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993. С. 175.


[Закрыть].

К концу Петровской эпохи русское государство было существенно секуляризовано и модернизировано. Оно высвободилось из тисков духовенства. Государственный аппарат был упрощен, строились промышленные отрасли, а также создавался океанский флот. Коротко говоря, Петр успешно запряг всех своих подданных в модернизаторский проект строительства империи. Однако сделал он это при помощи типично русских методов, добившись того, что Пайпс назвал «апогеем царистского патримониализма»[302]302
  Pipes R. Property and Freedom. New York: Alfred A. Knopf, 1999. P. 187.


[Закрыть].

Вспомним, что Хелли считал эпоху Петра Великого второй «революцией служилого класса» вследствие связи между соображениями безопасности и введением командного управления и контроля ради того, чтобы облегчить массовую мобилизацию всех ресурсов для защиты государства. Петр успешно победил и Швецию, и Турцию и объявил себя императором – в традициях Московии это был явный признак достижения.

У этого достижения, однако, была своя цена. Раев объясняет экономическую политику Петра распространенными в то время принципами меркантилизма: «Правительство не только обеспечивало основную часть покупательной силы и инвестиционного капитала, оно также задавало ряд жестких стандартов производства, диктовало методы промышленного производства и предоставляло значительную долю рабочей силы, приписывая крепостных к шахтам и фабрикам»[303]303
  Raeff M. Imperial Russia: Peter I to Nicholas I // Auty R., Obolensky D. (eds). An Introduction to Russian History. Cambridge: Cambridge University Press, 1976. P. 126.


[Закрыть]. Этот период станет еще понятнее, если рассматривать его как первый в истории случай командной экономики.

Первая настоящая проверка того, действительно ли Россия пошла по тому же пути, что и Европа, как утверждает Малия, пришлась на послепетровскую эпоху. С завершением Северной войны в 1721 г. Петр обеспечил безопасность того, что теперь стало империей, и избавил страну от постоянного страха за существование. Вследствие этого дворянство, что довольно логично, стало выражать сомнения в необходимости пожизненной службы. Более того, у властей не было особых причин возражать дворянам. Стремясь построить современный государственный аппарат с профессиональными государственными служащими, власть могла и обойтись без нередко некомпетентных дворян. В 1730 г. императрица Анна сократила срок обязательной службы до 25 лет, а в 1762 г. Петр III и вовсе отменил ее.

Во времена правления Екатерины II положение дворянства улучшилось еще больше. В 1785 г. ее «Жалованная грамота дворянству» предоставила ему права на собственность и справедливый суд, не говоря уже о том, что были отменены телесные наказания. Императрица, рожденная в Германии, также раздумывала над возможностью отменить крепостное право, которое она считала предосудительным. События, однако, повернулись так, что ей пришлось отказаться от этой мысли, они привели, скорее, к обратному движению, чем к реформам.

Во-первых, в 1773–1775 гг. произошло кровавое пугачевское восстание. Ужас, испытанный при этом Екатериной, дополнительно подстегнула Французская революция, которая привела к казни в 1793 г. Марии-Антуанетты, подруги императрицы, и к убийству в 1792 г. шведского короля Густава III, кузена Екатерины. Императрица, начавшая свое правление как отважный реформатор, не только дружившая и переписывавшаяся с французскими philosophes, но и позволявшая читать и переводить их труды, постепенно пришла к репрессивному режиму.

Век девятнадцатый был отмечен дальнейшим качанием маятника между реформами и репрессиями. После убийства сына Екатерины Великой – склонного к репрессиям императора Павла на трон взошел его сын Александр I, вначале либеральный правитель. Он вернулся к процессу реформ, а впоследствии победил Наполеона и принял участие в Венском конгрессе, где Россия впервые выступила как «жандарм Европы».

Однако войны с Наполеоном произвели на царя очень тяжелое впечатление. Уверовав в необходимость поддерживать status quo, Александр постепенно отказался от своей решимости продолжать реформы. Многие из тех, кто возлагал большие надежды на либеральные реформы, были разочарованы. В 1825 г. группа разочарованных офицеров, побывавших в Европе и познакомившихся там с последствиями конституционного развития и других изменений, задумала убить царя. Поскольку Александр умер своей смертью за несколько месяцев до запланированного нападения, мишенью их «декабристского» восстания стал его младший брат и преемник – царь Николай I.

Пришедший к власти посреди восстания, Николай стал последним по-настоящему сильным самодержавным царем в России. В ходе его правления в стране развилась странная оборонная ментальность, которая описывается как «дисциплина военного лагеря – состояние осады, ставшее нормальным состоянием общества»[304]304
  Kochan L., Abraham R. The Making of Modern Russia. Harmondsworth: Penguin, 1990. P. 160.


[Закрыть]. Центром власти была личная канцелярия, самой печально известной частью которой было III отделение. Возглавляемое генералом Бенкендорфом, это отделение было хорошо организованной политической полицией с весьма широкой сферой полномочий. «Иностранцы, инакомыслящие, преступники, сектанты, писатели – любые носители идей находились под его наблюдением»[305]305
  Ibid. P. 161.


[Закрыть]. Как и Преображенский приказ Петра Великого, III отделение не контролировалось никакими другими государственными органами, подчиняясь непосредственно самому царю.

Суть правления Николая I содержалась в триаде «самодержавие, православие, народность», сформулированной министром просвещения графом Уваровым. Заявленной целью режима было «служить идеологической дамбой, которая будет сдерживать всех критиков существующего порядка». Уваров не скрывал своих ограниченных целей: «Если я преуспею в том, чтобы на 50 лет отсрочить то будущее, которое готовят для России теории, я выполню свои долг и умру с миром»[306]306
  Ibid.


[Закрыть].

Это заявление достаточно четко отражает противоречивость того времени. За репрессивным фасадом самодержавия постоянно шли размышления о необходимости реформ. Сам Бенкендорф отзывался о крепостном праве как о «пороховом складе под государством»[307]307
  Ibid. P. 162.


[Закрыть]. В некоторых других отделах канцелярии обдумывались такие вопросы, как правовая реформа. Но, несмотря на это, до смерти Николая I не было предпринято никаких конкретных мер, способствующих хоть каким-то изменениям в либеральном направлении.

Семена, проросшие под прикрытием репрессивной власти Николая I, набрали силу при его преемнике Александре II, возможно, самом талантливом и подготовленном правителе, который когда-либо занимал русский престол. Вместе с эпохой Петра Великого эпоха Александра II служит важнейшей иллюстрацией идеи, что Россия находилась на том же пути развития, что и Европа.

Великие реформы Александра II включали отмену крепостного права в 1861 г., правовую реформу и появление органов местного самоуправления (земская реформа) в 1864 г.[308]308
  Например, см.: Eklof B., Bushnell J., Zakharova L. (eds). Russia’s Great Reforms, 1855–1881. Bloomington: Indiana University Press, 1994.


[Закрыть] Хотя все эти преобразования представляли собой фундаментальные изменения в формальных правилах игры, их результат оказался недолговечным и/или они были введены слишком поздно. Особенно непродуманной оказалась отмена крепостного права. На этот раз растущее разочарование и недовольство вылились в волну террора, кульминацией которого стала смерть царя в 1881 г. от бомбы, брошенной террористом.

Александр III, находясь под сильным влиянием Константина Победоносцева, реакционера и светского главы православной церкви, прибег к программе авторитарного восстановления старых порядков. Целью этой программы было исправить то, что Победоносцев называл «преступной ошибкой» его отца. Достижения земской реформы были свернуты, правовая реформа была размыта введением чрезвычайных полномочий и военных трибуналов, а разговоры о том, чтобы облегчить долговое бремя крестьян, были отвергнуты как ослабляющие их моральную стойкость. Одним из одиозных явлений при этом режиме была прокатившаяся по стране открытая волна антисемитизма. По мнению Победоносцева, треть евреев должна была умереть, треть – эмигрировать, а еще треть – ассимилироваться[309]309
  Kochan L., Abraham R. The Making of Modern Russia. Harmondsworth: Penguin, 1990. P. 225.


[Закрыть].

Идеология правления Александра III представляла собой продолжение реакционной триады «самодержавие, православие, народность». Основным отличием было то, что в России произошли глубинные изменения, из-за которых контролировать ситуацию стало еще сложнее, чем прежде. Оппозиция самодержавию укрепилась благодаря реформам Александра II, и террористы стали находить поддержку даже среди чиновников и дворян.

Хотя понимание необходимости реформ постоянно нарастало, сама мысль о любых конституционных ограничениях власти оставалась под запретом. В ответ на требования основать национальное законодательное собрание, которое либералы считали «венцом здания», даже Александр II посреди своих великих реформ повторял категорический отказ: «Surtout, pas d'Assemblé de notables!» («Главное – никакой Ассамблеи знати!»)[310]310
  Malia М. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999. P. 168.


[Закрыть].

Достаточно симптоматично, что властного, волевого Александра III сменил его слабый, но упрямый сын. Когда Николай II взошел на трон в 1894 г., он, вероятно, сделал это с большей неохотой, чем любой другой царь в истории. Убеждаемый в том, что поддерживать самодержавие – его личная обязанность перед Богом, Николай настаивал, что конституционная реформа совершенно невозможна. Однажды, когда с ним заговорили на эту тему, он просто отмел мысли о реформе как «бессмысленные мечты»[311]311
  Kochan L., Abraham R. The Making of Modern Russia. Harmondsworth: Penguin, 1990. P. 232.


[Закрыть].

Процесс, который мог бы позволить России по-настоящему порвать с прошлым, начался в последнем десятилетии XIX в. Под уверенным и компетентным руководством министра финансов С.Ю. Витте российская экономика вошла в фазу стремительного роста. Затронув сразу несколько секторов, этот рост привел к росту промышленного производства в стране более чем в 2 раза. На рубеже веков Россия была ведущим мировым производителем нефти, рубль был конвертируем, а зарубежные инвестиции текли в страну рекой. Строительство Транссибирской магистрали имело особое значение, поскольку железная дорога способствовала распространению рыночных отношений и увеличивала тем самым монетизацию российской экономики.

Однако важно то, что все эти преобразования были примером индустриализации, шедшей против логики рынка. Основной проблемой Витте было отсутствие национального капитала, которое создавало нужду в зарубежных инвестициях. Решением этой проблемы стало обложение крестьянства большими налогами. Крестьяне были вынуждены производить излишек, который можно было экспортировать, а затем импортировать необходимые капитальные блага. Циничная логика, лежавшая в основе этой политики, отражена в классическом заявлении предшественника Витте – министра финансов И.А. Вышнеградского: «Недоедим, но вывезем»[312]312
  Volin L. A Century of Russian Agriculture: From Alexander II to Khrushchev. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1970. P. 63.


[Закрыть].

Особенность этого случая в том, что он представлял собой мощное отклонение от «нормального» паттерна индустриализации, при котором рост производительности в первичном секторе позволяет переносить ресурсы во вторичный сектор – обрабатывающую промышленность. В России сельскохозяйственная производительность не сумела дойти до уровня, на котором такой переход ресурсов мог бы произойти без ущерба для первичного сектора. Игнорируя этот факт, Витте ввел политику принудительного изъятия, которая принесла существенные краткосрочные результаты, но имела не менее существенные долгосрочные последствия. Крестьяне, и без того отягощенные растущими выплатами за землю, которую они получили вместе с независимостью, теперь должны были нести еще и дополнительное бремя тяжелых налогов.