Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Опыт России

Здесь мы перейдем к более конкретному случаю: к недавнему столкновению России с капитализмом. Это столкновение было отмечено беспредельной жадностью и бессердечием, а также паттернами демонстративного потребления, какие и не снились Великому Гэтсби. Полученный результат оказался настолько далек от запланированного появления современной демократической России, основанной на либеральной правовой рыночной экономике, что необходимо задать несколько очень серьезных вопросов.

Однако, прежде чем продолжить, отметим, что у нас нет намерения ни возвращаться к старым дебатам о том, что лучше – шоковая терапия или постепенные реформы, ни выдвигать версии того, что можно или нужно было сделать иначе. Напротив, мы планируем продолжать подчеркивать различие между образом радикальных реформ, который педалировали сторонники «вашингтонского консенсуса», и теми ограниченными мерами, которые были воплощены в реальность. Рассматривая образ радикальных реформ как чисто теоретическое упражнение с целью найти способ быстрого перехода от централизованного планирования к рыночной экономике, мы сталкиваемся с поистине критически важным вопросом, который почему-то так никто и не задал.

Это вопрос о том, какого логичного развития событий можно ожидать, если рынки, которые долгое время подвергались удушающему государственному контролю и эффективному подавлению, внезапно подверглись полному дерегулированию, да еще в условиях наличия крупных государственных активов, доступных для расхищения. Чего при этом стоит ждать от акторов: они воспользуются возможностью для создания предприятий, улучшающих управление страной и создающих добавленную ценность, либо они ударятся в беспредел и мародерство, желательно в сговоре с правительственными чиновниками? Ответ на этот вопрос зависит от наших убеждений относительно выбора между соблюдением правил и уклонением от их соблюдения.

Чтобы понять, почему этот вопрос так и не был задан, почему очевидный, казалось бы, ответ на него так и не был принят во внимание, мы должны для начала учесть всю сложность планирования и воплощения того, что в тот момент именовалось «системными изменениями». Возможно, столь многие экономисты не сумели по заслугам оценить риски, связанные с реформами, в силу того, что для экономического анализа задуманный проект был чем-то из ряда вон выходящим.

Стандартный подход неоклассической экономической теории предполагает незначительные изменения в условиях ceteris paribus и совершенной информации. Если ситуация соответствует этим предпосылкам, предсказания теории будут близки к реальности. Однако в случае России реформаторы столкнулись с крупномасштабными изменениями, происходящими одновременно во многих областях, да еще в неординарной ситуации, отмеченной всеобщей неопределенностью.

Экономисты отреагировали на эту сложную задачу согласно классическому афоризму Наполеона: «On s’engage, et puis on voit» («Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет»). В соответствии с российской традицией «максимализма», о которой мы еще поговорим подробно, реформаторы Бориса Ельцина прежде всего хотели как можно более основательно уничтожить старую систему[52]52
  Говоря словами одного из ведущих зарубежных консультантов правительства Гайдара, «нужно помнить, что между командной экономикой и рыночной экономикой лежит пропасть… вначале старая система должна быть уничтожена, а потом фундамент нового здания рыночной экономики должен быть возведен на другой стороне пропасти» (процит. в: Johnson J.E. The Russian Banking System: Institutional Responses to the Market Transition // Europe-Asia Studies. 1994. Vol. 46. No. 6. R 973. Footnote 11).


[Закрыть]. Только после этого они собирались начать готовить почву для появления чего-то нового. Возведение сложной системы институтов, которые в совокупности составляют работающую рыночную экономику, считалось довольно простой задачей. Выполнять ее предполагалось преимущественно – если не исключительно – за счет отказа от государственного контроля и проведения повальной приватизации государственной собственности. Хотя кому-то это может показаться незаслуженным оскорблением, но сложно не вспомнить тут Ленина с его упрощенными взглядами на управление командной экономикой, которое он сравнивал с управлением почтой[53]53
  Полная цитата звучит так: «Все народное хозяйство, организованное как почта… – вот наша ближайшая цель». См.: Ленин В.И. Государство и революция // Поли. собр. соч. М.: Изд-во полит, лит-ры, 1969. Т. 33. С. 50.


[Закрыть].

Шумиха, окружавшая начало «шоковой терапии», сопровождалась громкими речами о достоинствах рыночной экономики и о необходимости как можно лучше освободить рынки. Молодые реформаторы экономики из России знали, какие слова хотят услышать западная пресса, рынки, спонсоры и политики, произносили их и получали за это щедрое вознаграждение. За несколько месяцев группа ранее никому не известных молодых людей превратилась в глобальных суперзвезд зарождающегося рыночного ослепления. Одновременно со славой к ним пришло богатство и довольно спокойное отношение к проблеме нравственной угрозы[54]54
  Wedel J.R. Collision and Collusion: The Strange Case of Western Aid to Eastern Europe 1989–1998. New York: St. Martins, Wedel, 1998; Janine R. Tainted Transactions: Harvard, the Chubais Clan and Russia’s Ruin // National Interest. 2000. No. 59. Spring.


[Закрыть].

Красивые слова о свободном рынке потому так успешно сформировали представления зарубежных стран о том, как Россия приспосабливается к постсоветскому существованию, что они идеально соответствовали фундаментальным убеждениям профессиональных экономистов. Учитывая все то, что было известно (или считалось известным) о страшной неэффективности централизованного экономического планирования, переход к рыночной экономике был просто обязан повысить экономические показатели страны[55]55
  Взвешенный обзор дискуссии см.: Roland G. Transition and Economies: Politics, Markets, and Firms. Cambridge, MA: MIT Press, 2000. Ch. 15. (Pyc. пер.: Ролан Ж. Экономика переходного периода. Политика, рынки, фирмы. М.: Изд. дом ВШЭ, 2012.)


[Закрыть].

Важным фактором, сформировавшим ментальность и ожидание того, что ведущий экономический консультант российского правительства назвал «грядущим российским бумом»[56]56
  Bayard R., Parker J. The Coming Russian Boom: A Guide to New Markets and Politics. New York: The Free Press, 1996.


[Закрыть], была вера в «экономические законы», которые, как предполагается, каким-то образом стоят выше культурных и исторических различий между странами. На причину проблематичности подобного подхода указал Йозеф ван Брабант в своей работе о политической экономии переходного периода: «В отличие от правовых принципов (с их нормативными законами) или объективных данных (как в физике), экономический закон может существовать только благодаря человеческой деятельности»[57]57
  Brabant J.M. van. The Political Economy of Transition: Coming to Grips with History and Methodology. London: Routledge, 1998. P. 27.


[Закрыть].

Суть, как немедленно согласились бы социологи, здесь в том, что принятие экономических решений никогда нельзя рассматривать вне контекста социального окружения. В следующих главах мы еще многое скажем об этой важнейшей связи. Соглашаясь, что социальный контекст можно определять по-разному, как и понимать причины принятия тех или иных решений, мы все же должны признать, что, приступая к системным изменениям на основе шоковой терапии, экономисты слишком мало учитывали вопросы, связанные с социальным, культурным или историческим контекстом.

Боевой призыв, прекрасно отражающий отношение мейнстрима экономической науки к сложнейшему вопросу институциональных преобразований, прозвучал в октябре 1991 г. на семинаре Мирового банка в Бангкоке. В этот критический для российской политики переходный момент, спустя всего несколько недель после провала августовского путча, Лоуренс Саммерс, тогдашний главный экономист Мирового банка, произнес следующую речь: «Расскажите всему миру истину: законы экономики не отличаются от законов проектирования. Один и тот же набор законов работает везде»[58]58
  Процит. в: Keegan W. The Specter of Capitalism: The Future of the World Economy after the Fall of Communism. London: Vintage, 1993. P. 109.


[Закрыть].

Не удивительно, что молодые российские реформаторы, которые теперь стали министрами, поспешили присоединиться к растиражированному средствами массовой информации общему мнению. В феврале 1992 г., например, ровно такой же взгляд на законы экономики высказал Петр Авен, на тот момент бывший российским министром внешних экономических связей: «С точки зрения экономистов, особенных стран не существует. Если экономическая теория – это наука с собственными законами, то все страны и все планы экономической стабилизации одинаковы»[59]59
  Процит. в: Goldman М. Lost Opportunity: What Has Made Economic Reform in Russia So Difficult? New York: Norton, 1994. R 106.


[Закрыть].

Когда начало становиться очевидным, что события развиваются, возможно, не совсем по плану, основной реакцией стало отрицание проблемы, а также серия защитных отговорок. Вначале в защиту проводимой политики было заявлено, что катастрофическое падение показателей ВВП объясняется статистической иллюзией, связанной с тем, что советская манера ведения отчетности отличается от рыночной. Затем последовали утверждения о том, что значительная часть продукции командной экономики имела столь малую ценность, что сниженная производительность постсоветской экономики, по сути, является улучшением. Последним аргументом стали обещания неминуемого экономического бума, который уже не за горами.

Пока все это происходило, современные российские бароны-грабители вконец распоясались, захватывая все больше государственных активов и наживая огромные частные состояния, – все это за счет российского государства и десятков миллионов простых россиян, которых на праздник мародерства не пригласили[60]60
  Goldman M. The Piratization of Russia: Russian Reform Goes Awry. London: Routledge, 2003.


[Закрыть].

Результат может послужить яркой иллюстрацией поговорки «из огня да в полымя». Из советской реальности стагнации и медленного погружения в кризис Россия была брошена в хаотический и глубоко разрушительный «дикий» капитализм, который продлился почти десять лет и принес с собой гиперинфляцию, гипердепрессию, финансовый коллапс, обнищание населения и демографический кризис, который заставил американского демографа Николаса Эберштадта назвать Россию «больным человеком Европы». Соглашаясь, что страна долгое время находилась «во власти постоянно затягивающейся петли серьезных демографических проблем, которые можно с полным правом назвать словом “кризис”», он считал, что этот «кризис изменяет область возможностей всей страны и ее населения – непрерывно, напрямую и в худшую сторону»[61]61
  Eberstadt N. Russia, The Sick Man of Europe // Public Interest. 2005. Winter. P. 1.


[Закрыть].

Основная причина столь массового заблуждения многое говорит нам о недостатках аналитических методов общественной науки, которые как раз являются основной темой этой книги. В следующих главах мы назовем причиной этого заблуждения сочетание таких факторов, как непонимание истинной природы централизованного планирования и того, чем исправная рыночная экономика отличается от своих разнообразно извращенных альтернативных двойников – от грабительского рентоориентированного капитализма и захвата государства до неприкрытой клептократии. При обсуждении обоих факторов аргументация будет основана на связи между правилами и мотивацией.

Говоря словами Авнера Грейфа, «поведенческие предписания – правила и договоры – суть не что иное, как инструкции, которыми можно пренебречь. Чтобы нормативные правила поведения имели силу, индивиды должны иметь мотивацию следовать им». Более того, мотивацию Грейф понимает очень глубоко: «Под мотивацией я имею в виду широко определяемый набор стимулов, включающий ожидания, верования и интернализированные нормы»[62]62
  Greif A. Institutions and the Path to the Modern Economy: Lessons from Medieval Trade. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 7–8. (Pyc. пер.: Грейф А. Институты и путь к современной экономике. Уроки средневековой торговли. М.: Изд. дом ВШЭ, 2013.)


[Закрыть].

План исследования

Вопросы, которые освещаются в следующих главах данной книги, вращаются вокруг очерченных выше тем в попытке установить, как и когда преследование законных собственных интересов способствует общему благу, а когда выходит за рамки приемлемого и деградирует до уровня чистой жадности. Используя выражение «невидимые руки» во множественном числе, мы подчеркиваем необходимость обратить внимание не только на адаптацию отдельных акторов на микроуровне, но и на роль государства в создании условий, которые могут привести к благоприятным последствиям.

Государственным органам следует заняться тем, что выше было описано как точное и аккуратное регулирование, то есть попытаться предотвратить вспышки краткосрочной жадности, не задушив при этом того легитимного риска, который необходим для долгосрочной экономической эффективности. Государству также придется, что еще более важно, позаботиться о тех макроэкономических процессах формирования общественных норм, которые приводят к интернализации частных норм на микроуровне. Только там, где один уровень перетекает в другой, мы можем ожидать развития частных норм, которые поддерживают успешную экономическую деятельность.

В попытке описать, как культура и история влияют на принятие сегодняшних решений, мы наметим схему того, как системы норм и организационных структур раз за разом воспроизводятся с течением времени, даже в случаях, когда такое воспроизведение очевидно неэффективно. Как уже говорилось, в ходе аргументации будут обсуждаться прежние теории зависимости от пути, а также теория нового институционализма вообще. В целом аргументация делится на восемь ступеней.

В первой, подготовительной главе рассматриваются вера в возможности и собственный интерес, которая составляет столь существенную часть либеральной экономической традиции. Вторая глава обеспечивает дополнительный контекст: в ней рассказывается, как общественная наука в разное время подходила к ключевой проблеме того, как институты предопределяют действия индивида. В третьей главе говорится о централизованном экономическом планировании и утверждается, что в дискуссиях об этой «альтернативной системе» слишком много внимания уделяется формальным правилам и ограничениям и слишком мало – неформальным нормам и случаям сговора. Четвертая глава отталкивается от того, что командная экономика была российским нововведением, и утверждает, что многие из ее неотъемлемых институциональных черт могли произрасти из российской традиции. В пятой главе признается, что рынки существуют везде, и предлагается придавать больше значения не формальному наличию рынков как таковых, но качеству поддерживающих их институтов. В шестой главе обсуждаются границы государственного вмешательства в экономику и подчеркивается разница между эволюционными институциональными изменениями и целенаправленным выбором институтов. Седьмая глава посвящается роли истории в общественных науках, при этом в ней утверждается, что растущий приоритет формального моделирования привел к потере перспективы, в результате чего экономистам стало легко абстрагироваться от важнейшего взаимодействия между правилами и нормами. Наконец, в восьмой главе подводится итог всей аргументации, а в девятой главе обсуждается, какие из нее можно сделать выводы.

I. Возможности и собственный интерес

тех самых пор, как Адам Смит представил миру свой бессмертный труд «Богатство народов», либеральная рыночная экономика основывается на центральной роли возможностей. Если бы только можно было дать рынкам достаточную свободу и при этом сдержать государство, все сложилось бы наилучшим образом. Предприниматели и потребители сами выискивали бы лучшие из доступных возможностей для максимизации прибыли и полезности, конкуренция помогла бы сделать так, что все ресурсы были распределены самым разумным образом, а общее благосостояние максимизировалось.

Неудивительно, что основанная на этих предпосылках экономическая теория склонна оптимистично смотреть на рыночные силы, приводимые в движение преследованием собственных интересов. Подобный оптимизм любопытным образом контрастирует с эпитетом «мрачная наука», которым одарил политическую экономию писатель викторианской эпохи Томас Карлейль[63]63
  Карлейль известен прежде всего своими трудами о французской революции (см.: Carlyle Т. The French Revolution: A History Vol. 1–3. London: Chapman and Hall, 1837). Считается также, что это он впервые использовал термин «мрачная наука», комментируя труды Мальтуса. Хотя Карлейль действительно использовал слово «мрачный» для описания предсказания о кризисе народонаселения, нужно отметить, что политическую экономию как таковую он раскритиковал в 1849 г. в статье в журнале «Frazier Magazine» под названием «Occasional Discourse on the Negro Question» («Некоторые рассуждения по негритянскому вопросу»), в которой призывал вернуться к рабовладельческому строю, чтобы регулировать рынок труда в Вест-Индии. Он утверждал, что силы свободного рынка наносят бывшим рабам серьезный моральный и экономический урон. Добрый друг Карлейля – либеральный экономист Джон Стюарт Милль – яростно противостоял этому предложению. Спустя четыре года статья Карлейля вышла в виде отдельной книги под еще менее удобоваримым названием (см.: Carlyle Т. Occasional Discourse on the Nigger Question. London: Bosworth, 1853).


[Закрыть]. Он писал под впечатлением от зловещих предсказаний  Томаса Мальтуса и Давида Рикардо о грядущем сокращении численности населения ввиду нехватки продовольствия[64]64
  Мальтус волновался, что рост населения обгонит экономический рост и упрется в непреодолимые ограничения. Рикардо предвидел, что под давлением растущего населения сельское хозяйство будет расширяться за счет использования все менее плодородных земель, что приведет к росту прожиточного минимума и будет тормозить экономический рост. Оба они недооценили динамические последствия технического прогресса.


[Закрыть]. Однако вскоре этому положению дел суждено было измениться.

Под влиянием стремительного технологического развития и неоклассической революции в экономической науке начала формироваться вера в то, что экономический рост каким-то образом может позаботиться о себе сам. Прежние «мрачные» мысли о естественной ограниченности рыночных сил забылись, а роль либерального правительства свелась к тому, чтобы не мешать рынку. На основании почти аксиоматической предпосылки о том, что экономический человек инструментально рационален, то есть ориентирован на последствия своих действий и тем самым на будущее, экономисты мейнстрима привыкли считать, что исторические и культурные особенности не принимаются и не должны приниматься в расчет.

Вас что-то смущает в этом подходе? Хотя многие представители гуманитарных наук, а также социологи и политологи ответили бы на этот вопрос утвердительно, большинство экономистов ответили бы отрицательно, и в рамках своей области они были бы правы. Мы не собираемся принимать ту или иную сторону в споре о том, какая наука главнее, и не хотим выставить современную экономическую науку в невыгодном свете. Эта наука как таковая аналитически куда глубже, чем мог бы подумать сторонний наблюдатель, прочитав несколько отрывков из учебников по экономической теории. Надо также отметить, что немало усилий было положено на то, чтобы уточнить стандартные предпосылки экономической теории мейнстрима, что постепенно делает ее все более способной анализировать проблемы объективной реальности[65]65
  Далее см.: Eggertsson Т. Economic Behavior and Institutions. Cambridge: Cambridge University Press, 1990 (рус. пер.: Эггертсон T. Экономическое поведение и институты. М.: Дело, 2001); Williamson О.Е. The Economic Institutions of Capitalism. New York: Free Press, 1985 (рус. пер.: Уильямсон О. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996).


[Закрыть].

Несмотря на это, мы продолжим считать, что ориентация современной экономической теории на инструментально рациональное дальновидное поведение содержит проблему Однако эта проблема не является проблемой противопоставления экономической теории всем остальным общественным наукам. Совсем наоборот. Мы будем рассматривать фундаментальную роль, которую играет в экономической теории понятие экономического человека, как знак или, возможно, как симптом долгосрочной тенденции к специализации, которая делает общественную науку в целом все менее чувствительной к некоторым по-настоящему крупным и актуальным проблемам.

Не вдаваясь прямо сейчас в детали, мы можем достаточно широко очертить круг этих проблем при помощи двух провокативных вопросов. Первый вопрос касается того, почему бедные страны склонны оставаться бедными, а второй – того, имеет ли история значение. Оба этих вопроса в высшей степени противоречивы: первый – потому, что заставляет нас обратить внимание на ожесточенные споры о продажности и намеренной эксплуатации бедных богатыми, а второй – просто потому, что разные научные дисциплины смотрят на него совершенно по-разному. Не последней при рассмотрении второго вопроса является проблема того, как определять историю, особенно как определять культуру. Действительно, как и с какой целью?

Прежде чем продолжить наше путешествие по вселенной общественной науки, стоит отметить, что задачей данного текста не является нахождение (или даже поиск) окончательных ответов на какие-либо из только что заданных вопросов. Это было бы чрезмерно амбициозное предприятие. Наша цель куда более скромна: наметить линии разлома между разными общественными науками и поискать формулировки вопросов, которые их объединяют, в надежде, что дальнейшие исследования помогут общественным наукам постепенно прийти к реинтеграции.

Задача настоящей главы заключается в подготовке почвы к дискуссии, которая будет представлена в следующих главах, и эта подготовка пройдет в три этапа. Первый этап задаст контекст, в котором мы обсудим появление и значение границ между разными общественными науками. Затем мы поговорим о растущем разрыве в развитии между богатыми и бедными странами, а после этого – о том, почему не все, а только некоторые бедные страны склонны оставаться бедными.

Теоретические линии разлома

Приступая к вопросу о расхождениях между разными общественными науками, можно вспомнить описанный Юном Ольстером «давний раскол» между экономической теорией и социологией. Экономисты строят свои модели, исходя из того, что экономический человек всегда будет преследовать возможности, всегда будет готов адаптироваться и будет ведом «невидимой рукой» по направлению к максимизации общественного блага. Социологи же строят свои модели человеческого поведения, исходя из понимания человека как существа, застрявшего в прошлом, как бездумной игрушки обстоятельств, чьи действия никак не связаны с возможной выгодой в будущем. Для экономистов история не имеет никакого значения. Для социологов история – это все. Могут ли и те и другие быть правыми одновременно?[66]66
  Различие между двумя дисциплинами юмористически отражено в следующем саркастическом высказывании экономиста Джеймса Дьюзенберри: «Я всегда говорил своим студентам, что разница между экономической теорией и социологией очень проста. Экономическая наука изучает, как люди делают выбор. Социология изучает, почему у людей никакого выбора нет» (см.: NBER. Demographie and Economic Change in Developed Countries: A Conference of the Universities-National Bureau Committee for Economic Research. Princeton: Princeton University Press, 1960. P. 231).


[Закрыть]

Безусловно, кто-то скажет, что это слишком упрощенное описание разногласий между двумя уважаемыми научными дисциплинами. На это возражение мы можем ответить, что сравниваем не дисциплины как таковые, но, скорее, стереотипы фундаментальных предпосылок относительно человеческого поведения. Поскольку можно с уверенностью предположить, что такие предпосылки имеют существенную власть над умами представителей соответствующих научных дисциплин, разумно будет предположить, что мы столкнулись здесь с весьма реальной проблемой. В той степени, в которой фундаментальные предпосылки о человеческом поведении способствуют формированию некоей системы убеждений относительно такого поведения, поиск причин и следствий будет соответствующим образом ограниченным или предубежденным.

Со стороны экономической науки можно предположить, что вера в возможности и дерегулирование породила ожидания, гласные или негласные, того, что рыночные силы самостоятельно могут решить все или почти все окружающие нас проблемы. В предисловии к своей книге, провокационно названной «The Wealth and Poverty of Nations» («Богатство и бедность народов»), Дэвид Ландес описал это мировоззрение следующим образом: «Вот как считает классический экономист: рост является естественным явлением и происходит везде, где существуют возможности и безопасность. Удалите все препятствия, и рост сам о себе позаботится»[67]67
  Landes D. The Wealth and Poverty of Nations: Why Some Are so Rich and Some so Poor. New York: Norton, 1999. P. 31.


[Закрыть].

Основная причина, по которой мы решили уделить так много внимания Адаму Смиту и понятию экономического человека, заключается в том, что современная экономическая теория приобрела очень необычную роль, причем не только по отношению к гуманитарным наукам, в которых культура и история занимают уважаемое положение, но и по отношению к другим общественным наукам, которые иногда утверждают, что экономические предпосылки и модели недостаточно адекватно описывают проблемы реального мира.

Мы не хотим сказать, что все экономисты равнодушно относятся к вопросам культуры и истории или что «все остальные» без энтузиазма относятся к формальному моделированию, столь характерному для современной экономической теории. Проблема, которую мы пытаемся сформулировать, заключается в другом: несмотря на наличие областей взаимопонимания между разными подразделами общественной науки, в целом эти подразделы пошли такими разными путями, что у нас почти не осталось оснований для проведения междисциплинарных исследований.

Дуглас Норт, историк экономики, получивший Нобелевскую премию по экономике в 1993 г., высказывал беспокойство по поводу тенденции экономической науки ко все большей специализации, равно как и по поводу все более расходящихся путей разных общественных наук. Поскольку его беспокойство имеет непосредственное отношение к нашей аргументации, мы процитируем достаточно большой отрывок из Норта: «Экономическая теория – это теория выбора; очень хорошо. Но она отказывается исследовать контекст, в котором происходит выбор. Мы выбираем из альтернатив, которые сами по себе являются порождениями человеческого ума. Таким образом, основой исследований является то, как ум работает и понимает свое окружение. Но что такое это окружение? Окружение человека – это человеческое творение, состоящее из правил, норм, способов делать вещи, а также традиций, которые в совокупности определяют рамки человеческого взаимодействия. Это окружение представители общественных наук делят между разрозненными дисциплинами – экономической теорией, политологией, социологией, – но творения человеческого ума, необходимые нам для осмысления нашего окружения, не совпадают с этими искусственными категориями»[68]68
  North D.C. Understanding the Process of Economic Change. Princeton: Princeton University Press, 2005. P. 11.


[Закрыть].

Заявление Норта является не чем иным, как мощным выступлением в защиту достоинств неоинституциональной теории, одним из отцов-основателей которой является сам Норт. Однако, с нашей точки зрения, особенно важно, что эта цитата показывает, почему аналитический разрыв между экономической теорией и другими общественными науками просто необходимо принимать всерьез.

Если мы соглашаемся, что человеческое поведение действительно обусловлено «правилами, нормами, традициями и способами делать вещи», что звучит довольно правдоподобно, то мы уже отдаляемся от аккуратного экономического человека и приближаемся к тому, что Эльстер называет «джунглями» общественных норм[69]69
  Elster J. The Cement of Society: A Study of Social Order. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 100.


[Закрыть]. Если в реальности мы наблюдаем результаты, не совпадающие с нашими ожиданиями, то можно ли считать, что мы вообще располагаем правильными инструментами для объяснения причин, по которым реальность расходится с теорией?

Давайте рассмотрим конкретный пример. Если тот хаос, в который погрузилась российская экономика в результате неверной политики экономической шоковой терапии, действительно можно было бы предвидеть при помощи инструментов стандартной неоклассической экономической теории, то как могло получиться, что целая толпа экономистов так долго не могла понять, что что-то в стране идет не так? В то же время если этот провал объясняется неспособностью теории предвидеть угрозу и обезвредить ее, то какие мы должны сделать из этого выводы?

Так как разные общественные науки исходят из совершенно разных предпосылок о том, что определяет реакцию индивидов на изменения в их окружении, возможно, проблема не ограничивается тем, что у нас нет достаточно точных инструментов для понимания человеческой деятельности и человеческого взаимодействия. Если наше понимание насущных проблем построено на шатком фундаменте, то и наша способность находить решения для облегчения общественных бед также вызывает сомнения. Даже беглого взгляда на окружающие нас реалии достаточно для того, чтобы подтвердить самое пессимистичное мнение по поводу роли общественной науки в решении общественных проблем.

В случае, например, когда экономист верит в силу возможностей и призывает к дерегулированию и освобождению предположительно здоровых рыночных сил, социолог может искать причины проблемы в прошлых действиях и рекомендовать более масштабные общественные или культурные изменения. Как нам определить, кто из них прав? Возможно ли, что некоторые проблемы решаются только при помощи инструментов из арсенала экономистов, а другие – только при помощи инструментов социологов или, к примеру, политологов? Если это так, то кто должен определять, к какому именно врачу обращаться за помощью?

Мы можем даже оказаться в ситуации, когда институциональные схемы, преимущественно, но не исключительно находящиеся в неформальном измерении институциональной матрицы страны, порождают проблемы, к которым мы просто не знаем, как подступиться. Эту ситуацию можно понимать по-разному, но при ближайшем рассмотрении разные точки зрения оказываются лишь разными подходами к одной и той же проблеме.

Первый подход: поиск формальных правил, позволяющих возникать деструктивному поведению (такому как поиск ренты, коррупция или неприкрытое мошенничество), или поиск отсутствующих неформальных норм, которые могли бы такое поведение блокировать. Второй подход: определение потенциально доступных мер улучшения общественной обстановки и поиск вредных формальных или неформальных институтов, которые мешают осуществлению этих мер, или же поиск недостающих полезных институтов, которые могли бы облегчить и поддержать движение в «правильном» направлении.

Мы не говорим о ситуациях, которые просто не могут измениться или быть измененными. Это было бы ненаучно. Свои аналитические усилия мы хотели бы направить на поиск ситуаций, в которых глубинные причины по-разному определяемых общественных бед были недопоняты, и в результате этого недопонимания предложенные методы улучшения ситуации оказались в лучшем случае бесполезными. В самом худшем случае, при определенных условиях даже самые благонамеренные политические вмешательства могут приводить к непредвиденным и очень нежелательным последствиям.

Попытка внедрения системных изменений в России изобилует примерами именно такого развития ситуации. Когда общественная наука столкнулась лицом к лицу с последствиями распада советского уклада, всем было очевидно, что ситуация представляет собой в некотором смысле гигантскую лабораторию. Впервые представители общественной науки могли предпринять эксперимент подобного масштаба, с участием реальных людей и реальных обществ. Этот эксперимент не вполне дотягивал до контролируемых и воспроизводимых лабораторных условий экспериментов точных наук, но был к ним близок, очень близок. Его можно было даже интерпретировать как «естественный эксперимент» истории, о котором писали Джаред Даймонд и Джеймс А. Робинсон[70]70
  Diamond J., Robinson J.A. (eds). Natural Experiments of History. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2010.


[Закрыть].

Учитывая уникальность представившейся возможности, логично было бы подходить к поставленной задаче непредвзято, без профессиональных предубеждений и корыстных интересов. Однако экономисты разработали достойную всяческого сожаления политику «перехода», построенную на предположении, что результат беспрецедентного эксперимента по трансформации общества может быть известен заранее.

Как мы говорили, во второй главе рассказывается об эволюции общественных наук, начиная с классической политической экономии. Сейчас же мы вернемся к вере в возможности и собственный интерес, а также к вопросу о том, как эта вера ведет к повальному дерегулированию. Разумно ли предполагать, что один и тот же набор мер по либерализации экономики может оказывать одинаковое воздействие на любую страну независимо от ее исторического наследия и культурного контекста?