Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

«Война племен»

Прежде чем мы углубимся в рассказ о происхождении и последствиях этого злосчастного конфликта, давайте очень коротко обсудим общий контекст его развития, начиная с экономистов-классиков. Хотя Адам Смит по праву славится как отец экономической науки, его подход, как мы уже отмечали, включал куда больше, чем просто рассмотрение рынков. Смита отличало умение сочетать экономическую теорию с глубоким пониманием общественных отношений и институтов[174]174
  Показательно, что, несмотря на враждебность по отношению к политической экономии, многие ранние социологи восхищались Смитом. Некоторые даже утверждали, что Смит был, скорее, социологом, чем экономистом. В качестве иллюстрации приведем цитату из книги о Смите, написанной знаменитым чикагским социологом Албионом Смоллом: «Человек, читающий “Богатство народов” в первый раз, знакомый с общим социологическим взглядом на общество, но не знакомый с экономической литературой, без труда и сомнения классифицировал бы эту книгу как исследование в особой области социологии». Далее Смолл утверждает, что «социологи сохранили живительную искру моральной философии Смита» (см.: Small A.W. Adam Smith and Modern Sociology: A Study in the Methodology of the Social Sciences. Chicago: University of Chicago Press, 1907. P. 1, 4).


[Закрыть]. Поскольку он писал еще до того, как экономическая теория и социология перестали быть одной наукой, для него было естественно занять такую широкую позицию. По мнению Джона Стюарта Милля, разумный человек не стал бы отрицать, что «маловероятно, что человек будет хорошим экономистом, если он ничем другим, кроме экономики, не занимается. Поскольку социальные явления воздействуют и реагируют друг на друга, они не могут быть правильно поняты в отдельности»[175]175
  Цит. по: Маршалл А. Принципы экономической науки. Т. 3. М.: Прогресс-Универс, 1993. С. 209.


[Закрыть].

Немецкие ученые еще долго пытались объединить интерес к экономике с пониманием ее общественного и исторического контекста, даже тогда, когда неоклассическая революция сфокусировала все внимание экономической науки на рынках и экономическом человеке. Хотя Карл Маркс разработал собственное понятие экономической теории, он без проблем сочетал его с социологией. Вебер, как мы уже отмечали, подчеркивал значение и экономики, и общества и приложил все силы, чтобы «Очерк социальной экономии» стал междисциплинарной энциклопедией. Еще более показательно, возможно, то, что знаменитый австрийский экономист Йозеф Шумпетер не отказывался читать лекции по социологии[176]176
  Хотя Шумпетер был экономистом-теоретиком и считал себя членом австрийской неоклассической школы, он также сотрудничал с Вебером и принадлежал к Немецкой социологической ассоциации. В эссе о Парето, который также старался провести границу между двумя науками, он отмечает, что «нет ничего удивительного в том, что экономисты часто обращаются к социологическим вопросам. Значительная часть их работы – практически все, что говорится об институтах и силах, формирующих экономическое поведение – неминуемо заходит на территорию социологической науки» (см.: Шумпетер Й. Десять великих экономистов. От Маркса до Кейнса. М.: Изд-во Института Гайдара, 2011. С. 196).


[Закрыть]. В своей посмертно изданной работе «История экономического анализа» он разделил экономическую науку на четыре области: экономическая история, статистика, теория и экономическая социология[177]177
  См. гл. 2 «Интерлюдия I» («Техника экономического анализа»). Экономическая социология относительно других областей определяется у Шумпетера тем, что основывается на разделении труда, при этом «экономический анализ исследует устойчивое поведение людей и его экономические последствия; экономическая социология изучает вопрос, как они пришли именно к такому способу поведения» (см.: Шумпетер Й. История экономического анализа. T. 1. СПб.: Экономическая школа, 2001. С. 24).


[Закрыть].

Настоящий вызов этой традиции бросил Огюст Конт за несколько десятков лет до того, как Альфред Маршалл ввел в обиход термин «economics». Главной целью Конта было продвижение философии позитивизма; преследуя эту цель, он написал свой энциклопедический труд «Cours de philosophie positive» («Курс позитивной философии»), разные тома которого были изданы в период с 1830 по 1842 г.[178]178
  Comte A. Cours de philosophie positive. Vols 1–6. Paris: Bachelier, 1830–1842.


[Закрыть] В четвертом томе «Курса», вышедшем в 1839 г., Конт ввел понятие «социологии» вместо прежнего термина «социальная физика»[179]179
  Comte A. Cours de philosophie positive. 3d ed. Vol. 4. Paris: Ballière, 1869. P. 185. Понятие вводится в примечании, в котором Конт утверждает, что это «exactement équivalent à mon expression, déjà introduite, de physique sociale». Понятие «physique sociale», в свою очередь, вводится в малоизвестной статье 1822 г. под названием «Plan des travaux scientifiques nécessaries pour réorganizer la société» (воспроизводится в: Comte A. Opuscules de Philosophie Sociale, 1819–1828. Paris: E. Leroux, 1883).


[Закрыть], и в нем же провел свою знаменитую атаку на «мнимую науку» политической экономии. Те, кого он называл «нашими экономистами», предположительно (и ошибочно) считались выходцами из рядов юристов и писателей. Они были чужды самой идее научного наблюдения, а их тщеславные и детские заявления были лишь стерильными формами метафизики, не имевшими никакой научной ценности[180]180
  Comte A. Cours de philosophie positive. P. 193–204.


[Закрыть].

Несмотря на все свои фактические и аналитические недостатки, критика Конта не лишена была логики. Суть философии, изложенной в «Cours de philosophie positive», заключалась в том, что накопление знаний – эволюционный процесс, протекающий в три стадии. Начинаясь с теологической стадии, он переходит к стадии метафизической, а затем достигает завершенности на научной, или позитивной, стадии, которая характеризуется полным пониманием. Эта схема относится ко всем разнообразным ветвям науки. Согласно «энциклопедическому закону» Конта, наука развивается так, что каждый последующий шаг опирается на предыдущий. Порядок шагов такой: математика, за ней астрономия, физика, химия и биология, а затем кульминация – общественная наука. Поскольку общественная наука должна послужить интеграции всех научных открытий, сделанных до нее, physique sociale, которую Конт переименовал в sociologie, будет кульминацией всех знаний. Она будет «королевой всех наук». О политической же экономии можно просто забыть.

Нечего и говорить, что те, в чей адрес была обращена эта язвительная нападка, не остались к ней равнодушными. Выдающиеся экономисты, такие как Джон Стюарт Милль, Джон Кэрнс и Альфред Маршалл, резко отреагировали на нее, осуждая Конта за его поверхностную и необоснованную критику[181]181
  Mill J.S. Auguste Comte and Positivism. London: Triibner, 1865. P. 80–83; Cairnes J. M. Comte and Political Economy // Cairnes, Essays in Political Economy: Theoretical and Applied. London: Macmillan, 1873. P. 283–284; Marshall A. The Present Condition of Economics. London: Macmillan, 1885. P. 34–38; Marshall A. Principles of Economics. London: Macmillan, 1890. P. 72–74. (Рус. пер.: Маршалл А. Принципы экономической науки. T. 3. M.: Прогресс-Универс, 1993. С. 208–209.)


[Закрыть]. В своей уже упоминавшейся книге о предмете и методе политической экономии Джон Невилл Кейнс суммировал те чувства, которые питали ведущие британские экономисты по отношению к социологии на рубеже веков: «Конт обвинил политическую экономию в том, что она радикально стерильна в плане результатов. Но какие результаты продемонстрирует нам социология, задуманная как наука всех наук, изучающая общественную жизнь человека в целом?»[182]182
  Keynes J.N. The Scope and Method of Political Economy. P. 139.


[Закрыть]. Общее заключение по поводу нападок Конта на политическую экономию гласило, что социология в научном смысле бесполезна и ничего не может предложить экономической науке.

На американской стороне Атлантического океана реакция на предположительное посягательство социологов на чужую территорию также была враждебной. Примерно так же, как Дюркгейму было нелегко внедрить социологию во Франции[183]183
  В 1887 г. Дюркгейм получил место в Университете Бордо, где присоединился к факультету философии. Выбрав в качестве поля деятельности образование, он пытался добиться признания социологии как отдельной научной дисциплины. Спустя десять лет работы в Бордо он получил повышение: первое во Франции звание профессора «социальной науки». В 1898 г. он основал журнал «L'Annee Sociologique», ставший площадкой для достижения его целей. В 1902 г. его позвали в Сорбонну. Вначале он был понижен с профессора до всего лишь лектора по курсу, но в 1906 г. ему было возвращено профессорское звание, на этот раз профессора «науки образования». В 1913 г. название кафедры Дюркгейма специальным министерским указом было изменено. Она стала именоваться «кафедра науки образования и социологии». Четыре года спустя, в 1917 г., Дюркгейм умер.


[Закрыть], ранним американским социологам очень сложно было убедить университеты признать социологию отдельной научной областью. Дополнительным препятствием было отсутствие единого мнения на тему того, что, собственно, представляет собой социология. На заседании Американской экономической ассоциации в Нью-Йорке в 1894 г. дело дошло до открытого конфликта, в ходе которого присутствовавшим социологам было объявлено, что у них «нет права отгораживать себе часть общественной науки без согласия экономистов»[184]184
  Swedberg R. Economies and Sociology: Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990. P. 10. Более широкий контекст противостояния между экономистами и социологами этого периода см. в: Swedberg R. Economic Sociology: Past and Present // Current Sociology. 1987. Vol. 35. No. 1. P. 17–20.


[Закрыть].

Осознав, что единственный шанс завоевать признание для социологии как полноправной науки – это заручиться поддержкой со стороны экономистов, социологи решили немного сдать позиции и отказаться от изучения экономической и политической сферы. Этим решением, по сути, они согласились заниматься «такими невостребованными темами, как семья, отклонение от нормы, преступления и городская патология»[185]185
  Granovetter M. The Old and the New Economic Sociology: A History and an Agenda // Friedland R., Robertson A.F. (eds). Beyond the Market Place: Rethinking Economy and Society. New York: Aldine de Gruyter, 1990. P. 89.


[Закрыть]. В более поздней переписке чикагский социолог Албион Смолл назвал социологию «удобным ярлыком для всех тех остатков человеческих знаний, которые нельзя было отнести к другим наукам»[186]186
  Swedberg R. Economie Sociology: Past and Present // Current Sociology. 1987. Vol. 35. No. 1. P. 20.


[Закрыть].

Со временем у социологов появились собственные кафедры в университетах, а в 1905 г. они основали Американское социологическое общество. Однако отказ социологии от экономических исследований имел кое-какие печальные последствия. Он не только подготовил почву для длительной вражды, которая сильно затруднила все дальнейшие попытки междисциплинарных исследований. Он также обеспечил экономистам де-факто монополию на изучение рынка, что положило конец веберианской традиции изучения экономики и общества[187]187
  Как отмечают Роджер Фридленд и А.Ф. Робертсон, с рынка вытеснялась не только социология. Зарождающаяся наука антропология стала заниматься нерыночными отношениями, а политология сосредоточилась на институтах и дилеммах, связанных с участием населения в национальном государстве. См.: Friedland R., Robertson A.F. Beyond the Market Place // Friedland R., Robertson A.F. (eds). Beyond the Market Place: Rethinking Economy and Society. New York: Aldine de Gruyter, 1990. P. 5.


[Закрыть].

К концу 1940-х годов ситуация дошла до того, как выразился Сведберг, что «экономисты и социологи мало знали о трудах друг друга и часто относились друг к другу враждебно»[188]188
  Swedberg R. Economies and Sociology: Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990. P. 13.


[Закрыть]. В своей уже упоминавшейся «Истории экономического анализа» Шумпетер дал еще более четкую формулировку этого процесса: «Начиная с XVIII в. экономическая наука и социология расходились все дальше друг от друга, так что в наше время средний экономист и средний социолог совершенно безразличны друг к другу и предпочитают пользоваться соответственно примитивной социологией и примитивной экономической наукой собственного производства, вместо того чтобы применить научные результаты, полученные соседом, причем ситуация усугубляется взаимной перебранкой»[189]189
  Шумпетер Й. История экономического анализа. T. 1. СПб.: Экономическая школа, 2001. С. 32.


[Закрыть]. Однако дело было не только в борьбе за территорию. В глубине конфликта, задавшего экономической теории и социологии разные траектории развития, лежали серьезные расхождения в вопросах методологии. Как ясно дал понять опыт Methodenstreit, эти вопросы могут затронуть саму основу, raison detre, научной дисциплины. У Шумпетера мы находим предупреждение никогда не забывать, что подлинные научные школы – это явления социологической реальности, сходные с живыми организмами: «Они имеют свою структуру (отношения между лидерами и последователями), свои флаги, свои боевые кличи, свой дух, свои человеческие интересы. Их антагонизмы описываются общей социологией групповых антагонизмов и борьбы партий. Победа и захват, поражение и потеря территории сами по себе являются ценностями для подобных школ и важным аспектом их истинного существования»[190]190
  Шумпетер Й. История экономического анализа. T. 1. СПб.: Экономическая школа, 2001. Т. 3. С. 1074.


[Закрыть]. В то время как среди экономистов укоренилось мнение о социологии как о псевдонауке, социологи досадовали на «экономический империализм». Один из подходов к глубинной причине методологических различий, вызывающих столько разногласий, был предложен итальянским экономистом Вильфредо Парето в «Трактате общей социологии»[191]191
  Pareto V. Trattato di sociologia generale. Firenze: G. Barbèra, 1916.


[Закрыть]. Как пишет Сведберг, «он исходил из предпосылки о том, что экономическая теория изучает рациональные действия, а социология – нерациональные, или, говоря терминами Парето, “логические” и “нелогические” действия»[192]192
  Swedberg R. Economics and Sociology: Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990. P. 11.


[Закрыть]. Интересно, что эта точка зрения приводится и в классической работе Пола Самуэльсона «Основания экономического анализа», где говорится, что «многие экономисты академического круга разграничили бы экономическую теорию и социологию, сказав, что они изучают соответственно рациональное или иррациональное поведение, причем термины эти определяются в нечетком контексте теории полезности»[193]193
  Samuelson P. Foundations of Economic Analysis. Cambridge: Harvard University Press, 1947. P. 90. (Рус. пер.: Самуэлъсон П. Основания экономического анализа. СПб.: Экономическая школа, 2002.)


[Закрыть].

Некоторые, как Шумпетер, пытались сохранить какие-то каналы для связи открытыми, но их усилия были тщетными. Прекрасным примером служит Толкотт Парсонс, учившийся на экономиста, но переметнувшийся на другую сторону и ставший одним из виднейших американских социологов. Задавшись целью продолжить Веберово учение об экономике и обществе[194]194
  В 1956 г. он стал соавтором книги именно с таким названием. См.: Parsons Т., Smelser N.J. Economy and Society: A Study in the Integration of Economic and Social Theory. Glencoe, IL: Free Press, 1956.


[Закрыть], он посвятил значительную часть своей работы изучению отношений между двумя науками. В его книге «The Structure of Social Action» («Структура социального действия»), вышедшей в 1937 г., центральной была тема разделения труда. Экономическая теория, считал Парсонс, должна сконцентрироваться на цепочке целей и средств, с которой связана рациональная адаптация редких средств для достижения альтернативных целей. Роль же социологии, писал он, заключается в изучении той части цепочки, которая связана с безусловными ценностями[195]195
  Parsons Т. The Structure of Social Action: A Study in Social Theory with Special Reference to a Group of Recent European Writers. New York: McGraw Hill, 1937. R 771. (Рус. пер.: Парсонс T. О структуре социального действия. М.: Академический Проект, 2000.)


[Закрыть].

Как отмечает Марк Грановеттер, подход Парсонса был непродуктивен по двум причинам. Раскритиковав экономистов-институционалистов, он помог сжечь потенциальные мосты между экономической теорией и социологией, а предложив формальное разделение труда между этими двумя науками, он помог закрепить их размежевание. «Если экономическая теория была полностью адекватна в рамках своей области, отдельной от области социологии, которая должна была заниматься системами ценностей и институциональными предпосылками экономической деятельности, то у экономистов почти не было мотивации обращать внимание на социологию, если только их не интересовали эти темы, которые в тот период мало кого интересовали»[196]196
  Granovetter М. The Old and the New Economic Sociology: A History and an Agenda // Friedland R., Robertson A.F. (eds). Beyond the Market Place: Rethinking Economy and Society. New York: Aldine de Gruyter, 1990. R 91.


[Закрыть].

В качестве примера растущей враждебности между экономической теорией и социологией[197]197
  Чтобы y читателя не создалось впечатления, что враждебность была односторонней – только со стороны социологов по отношению к экономистам, мы можем привести несколько противоположных высказываний известных экономистов из интервью, проведенных Ричардом Сведбергом. Комментируя работу Толкотта Парсонса, ведущего американского социолога 1950-х и начала 1960-х годов, Гэри Беккер сказал, что «чтение Парсонса озлобило меня на социологию»; Кеннет Эрроу использовал такие слова, как «пустая и претенциозная», «нелепая», «лишенная всякого эмпирического содержания», «тавтологичная» и «просто ужасная»; Роберт Солоу упомянул о «плохих метафорах», после которых он остался «на самом деле крайне недоволен» (Swedberg R. Economies and Sociology: Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990. P. 29, 135, 271).


[Закрыть] можно вспомнить Карла Поланьи, прославившегося изобретением понятия «укорененность» (embeddedness)[198]198
  Введение в обиход этого термина обычно связывают с уже упоминавшейся работой Поланьи «Великая трансформация». Учитывая то огромное значение, которое приобрел этот термин в социологическом анализе, стоит отметить, что в основном труде Поланьи, насчитывающем более 300 страниц, он звучит только дважды (см.: Barber В. All Economies Are «Embedded»: The Career of a Concept, and Beyond // Social Research. 1995. Vol. 62. No. 2. R 401). Какое удивительное сходство с Адамом Смитом, который только один раз упомянул свою «невидимую руку» в «Богатстве народов»! В обоих случаях выражения, прочно вошедшие в обиход соответствующих научных дисциплин, изначально использовались авторами как условное обозначение для образа мышления. В случае Поланьи лежащий в основе высказывания метод ярче всего проявился в статье: Polanyi К. The Economy as an Instituted Process // Polanyi K., Arensberg C.M., Pearson H.W. (eds). Trade and Markets in Early Empires: Economies in History and Theory. Glencoe, IL: Free Press, 1957. (Рус. пер.: Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Поланьи К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2010. С. 47–81.) Подробнее мы еще поговорим об этих вопросах в главе VI.


[Закрыть]. Продолжая добрую традицию, начатую Дюркгеймом, Поланьи писал свои труды с нескрываемой антипатией по отношению к экономической теории. Он был убежден, что распространение того, что он называл «рыночным менталитетом», приведет к уничтожению общества: «Для Поланьи сама идея совершенно не регулируемого рынка труда была отталкивающей, и он считал рыночную идеологию британских экономистов некоей недоброй утопией»[199]199
  Smelser N.J., Swedberg R. The Sociological Perspective on the Economy // Smelser N., Swedberg R. (eds). The Handbook of Economic Sociology. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994. P. 14.


[Закрыть].

Если отвлечься от того, что Шумпетер называл «взаимной перебранкой», мы увидим, что попытка создать экономическую социологию как некое совместное предприятие между экономической теорией и социологией была весьма трудной задачей. Вспомним, что Юн Эльстер называет «давним расколом» между общественными науками. В основе давнего противостояния между homo economicus и homo sociologicus лежат диаметрально противоположные взгляды на целый ряд проблем, среди которых центральное место занимает методологический индивидуализм (эта тема была также ключевой в ходе Methodenstreit, разделившего индуктивный и дедуктивный подходы к получению знаний).

Хотя подход как таковой был изначально сформулирован Карлом Менгером в ходе полемики с немецкой исторической школой, именно Шумпетер ввел в обиход сам термин «методологический индивидуализм» и объяснил, что он означает. В своей работе 1908 г. «Сущность и основное содержание теоретической национальной экономии» он посвятил целую главу проведению границы между политическим и методологическим индивидуализмом, утверждая, что последний означал лишь, что «описывая определенные экономические процессы, мы должны исходить из действий индивидов»[200]200
  Schumpeter JA. Das Wesen und der Hauptinhalt der theoretischen Nationaloekonomie. Leipzig: Duncker & Humblot, 1908. P. 90–91.


[Закрыть]. Такое определение идет вразрез с точкой зрения социологов, поскольку в социологии индивиды не могут быть отделены от своего социального контекста.

С течением времени, по мере того как неоклассическая традиция завоевывала все больше сторонников среди экономистов, методологический индивидуализм получил почти аксиоматический статус. В 1994 г. Кеннет Эрроу писал: «Краеугольным камнем принятой экономической теории считается то, что все объяснения должны даваться в терминах действий и реакций индивидов»[201]201
  Arrow K.J. Methodological Individualism and Social Knowledge // American Economic Review. 1994. Vol. 84. No. 2. P. 1.


[Закрыть]. В своей лаконичной и глубокой книге «Nuts and Bolts for the Social Sciences» («Из чего сделаны общественные науки») Эльстер отмечал, что взгляд на индивидуальную человеческую деятельность как на «элементарную единицу общественной жизни» – то есть методологический индивидуализм – «банально соответствует истине»[202]202
  Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 13.


[Закрыть].

Однако по другую сторону баррикад царили совершенно иные взгляды. В своем монументальном труде «Foundations of Social Theory» («Основания социальной теории»), вышедшем в 1990 г., Джеймс Коулмен не соглашается с тем, что он называет «вымыслом» в экономической теории. Он выносит следующий вердикт поведению экономического человека как предмету анализа: «Этот вымысел гласит, что общество состоит из ряда независимых индивидов, каждый из которых действует, чтобы достичь независимых целей, и что функционирование социальной системы состоит из комбинации таких независимых индивидов. Этот вымысел выражается в экономической теории совершенной рыночной конкуренции, которая наиболее ярко отразилась в предложенном Адамом Смитом образе “невидимой руки”»[203]203
  Coleman J.S. Foundations of Social Theory. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 1990. P. 300.


[Закрыть].

Возможно, самая заметная и достойная сожаления особенность фрагментации общественной науки, начавшейся в конце XIX в., это появление строгой неофициальной иерархии – порядка клевания. На первый взгляд эту иерархию можно принять за продукт утверждения Конта о том, что социология – наука всех наук. При ближайшем рассмотрении, однако, мы обнаружим, что корни ее уходят в ньютонианскую механику и связанную с ней веру в то, что общественные науки могут и должны развиваться так же строго, как и естественные науки.

Глубоко показательно то, что различие между точными и гуманитарными науками также рассматривается как различие между «настоящей» и всеми прочими науками, а также то, что науки, попавшие во вторую категорию, всеми силами стремятся из нее вырваться. В результате этого сформировался неофициальный порядок клевания, при котором статус науки зависит от ее теоретической и методологической утонченности. На практике он породил веру в то, что «настоящая» наука должна быть непременно завернута в упаковку сложной математики: чем сложнее формулы, тем выше степень теоретической изысканности (тот факт, что профессиональные математики не в восторге от попыток представителей общественных наук подражать их профессии, обычно остается без внимания).

Поскольку экономическая теория лучше остальных наук поддавалась такой формализации, неудивительно, что коллеги из других областей с удовольствием обвинили экономистов в использовании предположительно нереалистичных предпосылок, от которых напрямую зависит успех их моделей. Однако нам куда больше говорит тот факт, что некоторые из старейшин экономической теории тоже нашли повод возразить против тенденции ко все более формалистической специализации.

Описывая непростые отношения между экономической теорией и экономической историей, нобелевский лауреат Роберт Солоу, один из отцов теории экономического роста, строго предупреждает: «Подозреваю, что попытка строить экономическую теорию как точную науку, основанную на аксиомах, обречена на провал». Затем он вспоминает о вере Конта в physique sociale, однако не без иронии: «У меня сложилось впечатление, что лучшие, самые острые умы нашей науки ведут себя так, как будто экономическая теория – это физика общества. Существует всего одна универсально верная модель мира. Ее всего лишь нужно применить»[204]204
  Solow R. Economic History and Economics // American Economic Review. 1985. Vol. 75. No. 2. P. 328, 330.


[Закрыть].

Нобелевский лауреат Рональд Коуз выражается не менее резко, говоря о все большей концентрации внимания на технической стороне определения цен и связанном с ней невнимании ко всем остальным аспектам экономической системы: «Иногда действительно кажется, что экономисты считают, что их наука занимается только системой ценообразования, а все за пределами этой системы к ним не имеет отношения»[205]205
  Coase R.H. The Institutional Structure of Production // American Economic Review. 1992. Vol. 82. No. 4. P. 714.


[Закрыть].

В более общих выражениях Эльстер отмечает, что «общественным наукам понадобится множество световых лет, чтобы сформулировать общие законоподобные закономерности человеческого поведения». Он предлагает представителям общественных наук, вместо того чтобы разрабатывать многосложную высокую теорию, сконцентрироваться на «определении малых и средних механизмов человеческой деятельности и взаимодействия – на достоверных, часто наблюдаемых способах их осуществления»[206]206
  Elster J. The Cement of Society: A Study of Social Order. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. VIII.


[Закрыть]. Это предупреждение исходит из уст ведущего специалиста в области теории рационального выбора, так что им не стоит пренебрегать[207]207
  Далее см.: Elster J. (ed.). Rational Choice. New York: New York University Press, 1986.


[Закрыть].

Мы обсуждаем здесь «войну племен» по той причине, что порядок клевания выстроился не только среди общественных наук, но и непосредственно внутри самой экономической теории, причем даже в большей степени. Застолбив за собой то место науки наук, которое Конт когда-то пытался отвести социологии, экономисты организовали внутри своего сообщества специфическую культуру междоусобного соперничества, согласно которой мерой статуса и престижа является математическая сложность. Эту ситуацию идеально иллюстрирует классическое антропологическое эссе «Life among the Econ» («Жизнь среди эконов») Акселя Лейонхуфвуда[208]208
  Leijonhufvud A. Life among the Econ // Western Economic Journal. 1973. Vol. 11. No. 3. Воспроизведено в: Gans J.S. (ed.). Publishing Economics. Cheltenham: Edward Elgar, 2000. (Рус. пер.: Лейонхуфвуд А. Жизнь среди эконов // THESIS. 1993. Вып. 3. С. 277–287.)


[Закрыть].

Это юмористическое эссе описывает маленькое, но стойкое племя – эконов, члены которого делятся на касты, известные как области, у каждой из них имеются собственные тотемы, известные как модли. Эконы проживают в деревнях, известных как «ф-теты», а правят ими старейшины, которые позволяют молодежи переходить в статус взрослых только после того, как те создадут достаточно качественный модль. Управление племенем осуществляется в ходе традиционных племенных советов, проходящих в середине зимы[209]209
  Для читателей-неэкономистов поясним, что эти советы олицетворяют ежегодные конференции Американской экономической ассоциации, традиционно проходящие в начале января.


[Закрыть]. Соперничество среди членов племени находит отражение в строгой иерархии. Хотя относительный статус микров и макров не определен, все эконы склоняются перед величием мат-эконов, создающих самые изысканные модли, и все пренебрежительно смотрят на низшую касту регионтов, презираемых за связи с чужими племенами, такими как политоги и социолы, а также за то, что ставят под угрозу моральные устои племени, недостаточно уважая строительство модлей.

Пока разные разделы общественной науки продолжают концентрироваться каждый на своем круге узко очерченных проблем, поддающихся анализу при помощи соответствующих наборов инструментов, можно говорить, что все в порядке. Однако когда мы сталкиваемся с устойчивой неспособностью стран вырваться из тисков бедности либо с великими экспериментами в области прикладной социологии, такими как попытка внедрить системные изменения в странах бывшего СССР, нам приходится задуматься о последствиях все большего отдаления сегодняшней общественной науки от любознательности Смита и классических экономистов, не говоря уже о philosophes вообще.

В то время как процесс углубления специализации и совершенствования методологии дал общественным наукам видимость того, что они все больше нагоняют точные науки, он также привел к появлению того, что можно назвать огромной дырой в середине. При ближайшем рассмотрении оказывается, что ответы на многие важные вопросы, которые стоят перед нами сегодня, следует искать в тех пустотах, которые оказались не покрыты, к примеру, экономической теорией, социологией и политологией. Перспектива того, что эти пустоты заполнятся серьезными междисциплинарными исследованиями, к сожалению, весьма ничтожна.

Точно как в эссе Лейонхуфвуда об экономической теории, каждая из общественных наук разработала собственный внутренний порядок клевания, в рамках которого строятся – и разрушаются – карьеры. Попытка имитировать точные науки, известная как «зависть к физике», привела к чрезмерной и очевидно зависимой от пути концентрации внимания на формализации и математической строгости. Похоже, что этому процессу будет весьма сложно дать обратный ход, даже если попытки это сделать и будут предприняты, на что сегодня нет никаких намеков. Более того, мы еще даже близко не начали обсуждать всю мудрость решения исключить из анализа историю и культуру (к этой теме мы вернемся в главе VII).

Эту главу мы начали с обсуждения удивительного стремления человека исследовать и открывать новое, постоянно искать способы улучшения человеческого существования. Мы видели, сколько интеллектуальных сил потребовалось на поддержку этой цели в области как точных, так и гуманитарных наук. Мы вынуждены завершить главу на менее оптимистичной ноте и вновь спросить: не чрезмерно ли общественная наука сфокусировалась на ars gratia artis, на разработке моделей и подходов, которые никогда могут не понадобиться никому за пределами узкого круга единомышленников и коллег?

Уже в 1973 г., когда математическая сложность только начинала входить в моду среди представителей общественных наук, Лейонхуфвуд посчитал нужным закончить свое юмористическое эссе об эконах на довольно мрачной ноте: «Действительно, почти все эконографы соглашаются, что современное искусство создания модлей достигло беспрецедентных эстетических высот. Но это сомнительный повод для оптимизма»[210]210
  Leijonhufvud A. Life among the Econ // Western Economic Journal. 1973. Vol. 11. No. 3. Воспроизведено в: Gans J.S. (ed.). Publishing Economics. Cheltenham: Edward Elgar, 2000. P. 337.


[Закрыть].

Давайте теперь посмотрим на роль рынков в условиях режима централизованного экономического планирования. Эта тема имеет огромное значение для дальнейшей дискуссии о попытках внедрения системных изменений и о фундаментальной необходимости различать (экзогенный) институциональный выбор и (эндогенные) институциональные изменения.