Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

VI. Институциональный выбор

В своем главном изложении институциональной теории Дуглас Норт пишет: «Институты – это “правила игры” в обществе, или, выражаясь более формально, созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми»[385]385
  Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. С. 17.


[Закрыть]. В этом утверждении содержится очевидная истина. С незапамятных времен люди пытаются регулировать свои отношения с другими людьми, создавая правила. Начавшись с неписаных кодов, обычаев и норм, передаваясь следующим поколениям по традиции, со временем создание правил становилось все более формализованным и все более сложным.

В современном обществе создание и выполнение правил и предписаний способствует появлению многочисленных рабочих мест, часто хорошо оплачиваемых, в самых разных отраслях, как в государственном, так и в частном секторе. При этом не нужно поддаваться соблазну считать недостаточно развитыми те традиционные общества, которые продолжают опираться на неписаные правила. Как показало множество антропологических исследований, системы неформальных норм, характерные для сообществ, которые иногда называют «первобытными», могут быть очень сложными[386]386
  См., например: Colson Е. Tradition and Contract: The Problem of Order. Chicago: Adeline, 1974.


[Закрыть].

Однако, как мы утверждали выше, если рассматривать проблему строго с точки зрения экономической эффективности, то эмпирические данные явно подтверждают, что системы формальных правил, выполнение которых обеспечивает надежная и беспристрастная третья сторона, порождают большую экономическую эффективность, чем неформальные системы, поддерживаемые общественной цензурой и санкциями. Контраст между севером и югом Италии отлично иллюстрирует эту мысль, как и более масштабный контраст между Россией и Западом. Следующий вопрос, который мы должны задать: почему страны с плохо функционирующей судебной системой, которые продолжают порождать обширные неформальные секторы с низкой добавленной ценностью, так давно пытаются, но не могут последовать положительному примеру более успешных стран?

Мы несколько раз касались этого важнейшего вопроса в предыдущих главах, когда цитировали высказывания Норта и др. о возможностях и собственных интересах, очевидно необходимых, но недостаточных для того, чтобы вызволить бедные страны из нищеты или чтобы помочь странам с централизованным планированием успешно перейти к рыночной системе, основанной на правилах. Мы можем добавить еще один вопрос, заданный Дэвидом Ландесом в дискуссии о том, почему бедные не богатеют: «Определенно, мотивация у них есть: пропасть между тем, что есть, и тем, что может быть, огромна. Возможности тоже присутствуют. Как только (вставьте сюда подходящее условие) будет сброшено иго колониализма, правительство назовет рост главной целью, планы будут разработаны, а необходимые ресурсы будут мобилизованы, рост и развитие наступят точно так же, как ночь наступает вслед за днем. Вот только они никак не наступают»[387]387
  Landes D.S. Why Are We So Rich and They So Poor? // American Economic Review. 1990. Vol. 80. No. 2. P. 6.


[Закрыть].

Эта идея идет вразрез с укоренившейся верой в то, что само отставание в развитии позволяет отстающей стране с легкостью нагнать более успешные страны. Но, кроме этого, она идет вразрез с верой в благотворное влияние рынков и конкуренции как в политике, так и в экономике. Как пишет Норт, постепенному развитию должны сопутствовать такие механизмы обратной связи, благодаря которым «конкуренция должна устранить более слабые институты и способствовать выживанию тех институтов, которые лучше решают людские проблемы»[388]388
  Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. С. 22.


[Закрыть].

Поиск возможных ответов на заданные вопросы можно начать с обсуждения того, что следует понимать под выражением «созданные человеком». Является ли институциональная матрица любого общества результатом намеренного внедрения определенного набора правил, разработанных для достижения четко поставленных целей? Или же она является результатом эволюционного процесса, возможно, даже такого, в ходе которого институты создаются и воссоздаются как побочные продукты другой деятельности?

От ответа на этот вопрос зависит очень многое. В конечном анализе, как указывает Авнер Грейф, весь вопрос сводится к нашему мнению о той «степени выбора, которой обладают индивиды в обществе при отборе своих институтов»[389]389
  Greif A. Institutions and the Path to the Modern Economy: Lessons from Medieval Trade. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 12. (Pyc. пер.: Грейф А. Институты и путь к современной экономике. Уроки средневековой торговли. М.: Изд. дом ВШЭ, 2013. С. 38.)


[Закрыть]. С точки зрения экономической теории ответ очевиден. Если считать, что акторы – это ценополучатели, которые реагируют только путем изменения количества, а значит, играют согласно правилам, то институты рассматриваются как правила игры. Вследствие этого создание правил рассматривается как инструментально рациональный процесс реагирования на возникающие проблемы путем введения правил, разработанных для выполнения конкретных функций.

Этой деятельностной (agency), или функционалистской, точке зрения, типичной не только для экономической науки, но и для нового институционализма, мы можем противопоставить точку зрения, характерную для социологии и для старого институционализма, согласно которой движущие силы человеческой деятельности укоренены в социальных структурах. В традиции такого структурного (structural), или культурного, подхода институты рассматриваются как явления, которые «превосходят индивидуальных акторов и являются неизменными культурными особенностями обществ, определяющими поведение»[390]390
  Там же. С. 38.


[Закрыть].

Иными словами, это просто новая формулировка того, что Юн Эльстер назвал «давним расколом» между разными общественными науками. Этот раскол весьма серьезен не только потому, что мешает проведению потенциально полезных междисциплинарных исследований. Главная его проблема в том, что в реальности ученые ни в какой форме не пришли к согласию ни о том, чем мотивирована человеческая деятельность, ни о том, как создаются и применяются важные правила игры. Оставшаяся часть настоящей главы будет посвящена исследованию того, какие в связи с этим могут быть последствия. Хотя в основном наши рассуждения будут носить общий характер, в качестве иллюстрации мы продолжим использовать печальный опыт столкновения России с капитализмом.

Начнем с рассмотрения уроков, которые можно извлечь из изучения основных движущих сил в случае «восхождения Запада»: истории успеха, о которой мы неоднократно, хотя и коротко, упоминали в предыдущих главах.

История успеха

Появлению того, что мы можем назвать «западной цивилизацией», посвящено множество исследований и дискуссий. Это неудивительно, если учесть, насколько сильно данный процесс повлиял на весь остальной мир. В конце концов, ведь блестящий экономический и технический прогресс, начавшийся в Европе в XVIII в., привел к появлению и империализма, и колониализма, не говоря уже о двух опустошительных мировых войнах. Поэтому чувство вины и стыда в значительной степени послужило мотивацией многочисленных попыток Запада загладить нанесенный ущерб. Эти попытки обычно имеют форму выплаты крупных денежных сумм, однако усилия по сокращению пропасти между богатыми и бедными пока остаются безуспешными.

Хотя от всех этих вопросов мы собираемся держаться в стороне, они тем не менее важны для нас с точки зрения контекста. Речь идет не только о появлении огромного бюрократического аппарата, занимающегося помощью. Скорее, речь о безуспешных попытках общественных наук создать употребимые теоретические модели в поддержку усилий по достижению развития. Отметив, что у нас все еще нет четкого понимания условий, необходимых для успешной передачи институтов, пересадки правовых норм или имитации институтов в более общем смысле, давайте кратко рассмотрим, что же мы предлагаем имитировать менее удачливым странам.

В конце концов, недостаточно просто призывать бедные страны копировать механизм работы Запада. Сложно не вспомнить, что Роберт Лукас однажды написал об имитации в случае экономических «чудес» в Азии: «Однако просто посоветовать обществу “следовать корейской модели” примерно так же содержательно, как посоветовать начинающему баскетболисту “следовать модели Майкла Джордана”»[391]391
  Lucas R.E. Making a Miracle // Econometrica. 1993. Vol. 61. No. 2. P. 252.


[Закрыть]. Если бы все было так просто, Джордан не был бы звездой; звезд не осталось бы вообще нигде, кроме как на небе.

История успеха Запада поражает прежде всего тем, что у нее нет начала. Как сказал об этом Маршалл По, «историки десятилетиями пытались определить, когда и как европейцы вступили на путь движения к своему сегодняшнему состоянию. Убедительного ответа найдено не было, потому что у европейского пути нет заметного, узнаваемого начала»[392]392
  Poe M.T. The Russian Moment in World History. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2003. P. 60.


[Закрыть]. Нет единого мнения о том, какой год считать отправным: 1750-й или 1820-й, кроме того, ведутся жаркие споры о том, что на самом деле послужило причиной индустриализации[393]393
  Не намереваясь вступать в эти дебаты, мы можем все же отметить, что понимание институциональных изменений в Англии в XVII в. как основы и даже объяснения последующей промышленной революции является достаточно спорным. Мансур Олсон, например, достаточно ясно заявляет, что случай британского развития после 1688–1689 гг. «относительно понятен», и что «как почти всем известно, за консолидацией отдельных и более-менее демократических прав, произошедшей во время Славной революции, последовала промышленная революция». (См.: Olson М. The New Institutional Economics: The Collective Choice Approach to Economic Development // Clague C. (ed.). Growth and Governance in Less-Developed and Post-Socialist Countries. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1997. P. 52.) Альтернативный взгляд на причины и объяснения успеха Запада см. в: Clark G. A Farewell to Alms: A Brief Economic History of the World. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2007. (Рус. пер.: Кларк Г. Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира. М.: Изд-во Института Гайдара, 2012.) Кларк считает, что политические и экономические институты, обыкновенно связываемые с индустриализацией, появились задолго до нее и со временем привели к глубоким культурным изменениям, заставившим людей принять такие экономические привычки, как усердный труд, рациональность и образование. Радикально левую интерпретацию см. в: Frank A.G. Re-Orient: Global Economy in the Asian Age. Berkeley: University of California Press, 1998. Ch. 6.


[Закрыть]. Процесс был эволюционным, и в ходе него в основное течение событий вливались многочисленные притоки.

Нечто противоположное, и это важно с аналитической точки зрения, мы видим в случае России, где институциональные изменения, или реформы, традиционно были инициативой власти. С поражения Петра I под Нарвой в 1700 г., которое положило начало Великой северной войне, в стране сложился четкий паттерн проведения реформ в качестве реакции на внешние угрозы[394]394
  Можно утверждать, что такой же паттерн существовал в Московии и раньше, к примеру, когда Иван Грозный вел со Швецией Ливонскую войну, имевшую серьезные отрицательные последствия. Здесь, однако, мы не будем развивать эту тему.


[Закрыть]. Крупные военные проигрыши, такие как поражения под Нарвой, в Крымской или в Русско-японской войне, провоцировали изменения, нацеленные на то, чтобы сократить разрыв между Россией и «развитыми» странами Европы. Каждый раз, как это происходило, – по инициативе великих царей и/или выдающихся министров – самодержавие реагировало на чрезвычайную ситуацию попыткой «спустить» сверху реформы, основанные на импортированных моделях.

Хотя иногда это и приводило к технической модернизации, как утверждалось в главе IV, России ни разу не удалось перейти порог вестернизации, и ее реформы никогда не достигали стадии устойчивости. В качестве выдающегося примера можно привести законодательную (Уложенную) комиссию, созванную Екатериной Великой в 1767 г. С интеллектуальной точки зрения созыв этой комиссии представлял собой важный шаг. В соответствии с общим духом просвещенного (во всяком случае, вначале) правления Екатерины членам комиссии разрешалось читать такие важные работы, как «О преступлениях и наказаниях» Беккариа и «О духе законов» Монтескье[395]395
  Beccaria С. An Essay on Crimes and Punishments. Clark, NJ: Lawbook Exchange, 2006; Montesquieu G de. The Spirit of Laws. Amherst, NY: Prometheus Books, 2002. Небезынтересно будет отметить, что влияние на реформы Екатерины оказали не только французские philosophes, но и шотландские просветители. «Наказ», подготовленный императрицей для законодательной комиссии, отчасти опирался на предложение, написанное неким Семеном Десницким, учившимся в Глазго у Адама Смита. См.: Brown А.Н. [Archie] Adam Smiths First Russian Followers // Skinner A.S., Wilson T. (eds). Essays on Adam Smith. Oxford: Clarendon Press, 1975. P. 263.


[Закрыть]. Несмотря на то что это способствовало появлению в стране группы профессиональных юристов, которые поддержали процесс обсуждения правовых реформ, в течение следующего века работа этих деятелей не принесла практического результата. Комиссия Екатерины просто-напросто исчезла.

Этот случай иллюстрирует то, что По называет социальной инженерией ab novo. Европейские монархи, стремившиеся к изменениям, всегда имели в своем распоряжении важные ресурсы для модернизации в форме таких промежуточных институтов, как организованные сословия, самоуправляемые города, религиозные организации, гильдии, а также местные парламенты. Эти институты часто были обузой для исполнительной власти, однако временами их можно было использовать в своих целях. В России ничего подобного не было. Хотя для самодержавия было характерно завидное единство командования, которое упрощало целевую мобилизацию, власть никогда не могла положиться на то, что внедряемые ею изменения поддержат движущие силы снизу, со стороны общества. Когда власть желала перемен, ей приходилось целенаправленно выделять необходимые ресурсы сверху[396]396
  Poe M.T. The Russian Moment in World History. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2003. P. 60.


[Закрыть].

Общий паттерн российского экономического развития, сложившийся в результате этой модели, приобрел свойство «двигаться резкими скачками», как выразился Александр Гершенкрон в своей классической работе «Экономическая отсталость в исторической перспективе». Движимые военными нуждами, эпизоды инициируемой государством мобилизации ресурсов приводили к рывкам стремительного экономического развития, за каждым из которых следовал кризис: «Именно чрезмерные правительственные поборы увеличивали вероятность того, что ускоренное развитие уступит место длительному застою, поскольку напряжение было запредельным. Неизбежным следствием становились долгие периоды экономической стагнации»[397]397
  Гершенкрон. А. Экономическая отсталость в исторической перспективе / пер. Г.Д. Гловели // Истоки: Экономика в контексте истории и культуры. Вып. 5. М., 2004.


[Закрыть].

В этой ситуации нас прежде всего интересует то, что, хотя для российской традиции всегда были типичны случаи экономического вмешательства сверху, которое вполне согласуется с деятельностным подходом, реакция населения на подобное вмешательство обычно шла вразрез с сопутствующей ему верой в инструментальную рациональность. Вместо того чтобы адаптироваться к новым правилам и следовать им, акторы упорно предпочитали либо уклоняться от выполнения правил, либо нарушать их. В результате, как описывалось в предыдущих главах, возникли неподавляемые рынки, эпидемия коррупции, а также четкое предпочтение персонализированных игр влияния.

Чтобы лучше понять, почему эти структурные паттерны оказались настолько устойчивыми, почему рыночные силы не поддержали более экономически эффективные способы решения проблем, давайте вернемся к истории успеха Запада, которую русские много веков так отчаянно пытались повторить по той простой причине, что их собственная модель раз за разом проигрывала западной в создании военной мощи. В этой истории мы можем наметить четыре основные вехи.

Первая, самая очевидная веха – это римское право, благодаря которому были сформулированы до сих пор используемые правовые составляющие понятия частной собственности, а именно право пользования (usus), право получения дохода (usufruct), право распоряжения (abusus). Что еще более важно, древние римляне провели четкую границу между властью государства (imperium или potestas) и правом граждан на собственность (dominium или proprietas). Так, например, Цицерон утверждал, что правительство не может вмешиваться в частную собственность, потому что она была создана для защиты от правительства, а философ Сенека считал, что властителям принадлежит власть надо всем, но собственность принадлежит отдельным людям[398]398
  Pipes R. Property and Freedom. New York: Alfred A. Knopf, 1999. P. 12–13. (Рус. пер.: Пайпс R Собственность и свобода. M.: Московская школа политических исследований, 2000. С. 25–26.)


[Закрыть].

Хотя Возрождение, по-итальянски называвшееся Rinascimento и начавшееся в Тоскане в XIV в., традиционно ассоциируется у нас с изящными искусствами, именно оно вновь обратило внимание общественности на основные составляющие классического наследия, такие как римское право. Это повторное открытие привело к тому, что старые римские права собственности попали в Декларацию прав человека и гражданина времен Французской революции, а также в Кодекс Наполеона в 1804 г. В Кодексе Наполеона, как подчеркивает Ричард Пайпс, французское право уничтожило все феодальные ограничения прав собственности и почти дословно вернулось к римским формулировкам: «Собственность есть право пользоваться и распоряжаться вещами абсолютнейшим образом при условии, что это пользование не будет таким, которое запрещено законами или регламентом. Никто не может быть принуждаем к уступке своей собственности, если только это не делается ради общего блага и если заранее не предоставляется справедливое возмещение»[399]399
  Там же. С. 65–66.


[Закрыть].

Громадную роль, сыгранную римским правом в западной традиции, можно сопоставить с отсутствием в российской традиции четкой границы между властью и собственностью. Хорошо известно, что Возрождение не затронуло Россию ни в какой значимой степени. Римское право не оказало серьезного влияния на правовые традиции России, и по сей день в стране нет ничего, даже отдаленно напоминающего границу, проведенную когда-то Цицероном и Сенекой между властью государства и собственностью индивидов. В отсутствие сферы частной собственности не имеет смысла говорить о разделении государства и общества. В сущности, смысл приведенной выше цитаты из Пайпса, в которой Россия описывается как «патримониальное государство», заключается в том, что государство и общество смешаны.

Перейдем теперь ко второй вехе. Для этого нам придется вспомнить, что было сказано выше об истоках международной торговли в Средиземноморье. Для начала, исследователи соглашаются, что «богатство Запада началось с роста ремесла и торговли, впервые отмеченного в XII в. в Италии»[400]400
  Rosenberg N., Birdzell L.E., Jr. How the West Grew Rich: The Economic Transformation of the Industrial World. New York: Basic Books, 1986. R 35. (Рус. пер.: Розенберг H., Бирдцелл Л.Е.-мл. Как Запад стал богатым. Экономическое преобразование индустриального мира. Новосибирск: Экор, 1995. С. 41.)


[Закрыть]. Это событие нашло отражение в языке. Поразительно, как многие из терминов, до сих пор использующихся при обсуждении экономических вопросов, позаимствованы из итальянского: summa, saldo, conto, budgetto, firma, credit и даже banca rotta.

Венеция и Генуя сделали примерно следующее: они отреагировали на перспективу получения прибыли строительством очевидно новаторской политической системы. Вполне в согласии с нашей эволюционной точкой зрения Грейф заключает, что «история итальянских городов-государств конца средневекового периода – это история эндогенного зарождения политических систем, очевидно направленных на продвижение экономических интересов их основателей»[401]401
  Greif А. Political Organizations, Social Structure, and Institutional Success: Reflections from Genoa and Venice during the Commercial Revolution // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1995. Vol. 151. No. 4. P. 734.


[Закрыть].

Хотя чисто технически найденные решения – институты дожа в Венеции и подеста в Генуе – несколько различались, оба они закрепляли за государством роль защитника незыблемости договоров и частной собственности.

С севера Италии торговцы привезли эту новую модель коммерческой деятельности в долину Роны, а через шампанские ярмарки она попала в Нидерланды и Соединенное Королевство, где в 1776 г. Адам Смит взялся за перо, чтобы описать, как все произошло. Опять же процесс был основан на эволюции, на эндогенных институциональных реакциях, направленных на снижение трансакционных издержек и тем самым на расширение масштабов рынка.

В параллельной истории развития России шли одновременно похожие и непохожие процессы. Хотя похожие элементы относятся в основном к контрафактной историографии, к событиям, которые, скорее, могли бы произойти, чем произошли фактически, они все же составляют полезный фон для лучшего понимания непохожих элементов.

Явление, известное в эпоху русского Средневековья как Господин Великий Новгород, было ярким исключением из всего последующего процесса возвышения Московии. Оказавшись на северной оконечности торгового маршрута, открытого викингами, направлявшимися в Константинополь, новгородские купцы встали перед теми же проблемами, что и их современники в Венеции и Генуе. Реакция новгородцев на эти проблемы была аналогичной: они начали строить демократические институты, основанные на твердом правовом регулировании. Как пишет Пайпс, Новгород «предоставлял своим гражданам такие же, а кое в чем и более существенные права, если сравнивать их с правами тогдашних жителей Западной Европы»[402]402
  Пайпс R Собственность и свобода. С. 210–211.


[Закрыть]. Весьма любопытно, что новгородцы, сами того не зная, сымитировали найденное генуэзцами решение: наняли внешнего правителя для поддержания закона[403]403
  С начала XIV в. Новгород постепенно превращался из княжества в республику под управлением мэра (посадника) и Народного собрания (веча). В качестве главнокомандующего и опоры судебных процессов город на контрактной основе нанимал князя со стороны. Были приняты строгие ограничения, запрещавшие князю среди прочего жить в пределах города, владеть землей или участвовать в коммерческой деятельности. Все это сильно напоминает более раннюю генуэзскую модель найма на роль подеста приезжего, который получал плату за свою работу после окончания срока службы и благодаря этому был вне участия в олигархической борьбе за власть и наживу.


[Закрыть].

Постепенно став важной частью, хотя и не полноправным членом, Ганзейского торгового союза, город со своими купцами начал по-настоящему богатеть, о чем свидетельствуют роскошные археологические находки. Продолжая параллель с Венецией и Генуей, можно сказать, что XIV и XV вв. были периодом, когда Новгород, говоря словами Хенрика Бирнбаума, представлял собой «арену пульсирующей городской жизни, сложной социополитической деятельности и напряжения, а также стремительно растущей, продуктивной экономической деятельности. Это был центр широко раскинувшейся, преимущественно международной торговли, а также сердце процветающей многогранной культуры»[404]404
  Birnbaum Н. Novgorod in Focus: Selected Essays by Henrik Birnbaum. Columbus, OH: Slavica, 1996. P. 73.


[Закрыть].

В конечном итоге, однако, Новгород был уничтожен Москвой. Торговля с Ганзой была прекращена, немецкие коммерсанты высланы из государства, а их товары конфискованы[405]405
  Подробный рассказ о взлете и падении Ганзы см.: Nash E.G. The Hansa: Its History and Romance. New York: Dodd, Mead, 1929.


[Закрыть]. Долгое противостояние между Москвой и Новгородом можно также рассматривать как открытый конфликт между двумя системами. Новгород был классическим примером торгового государства, в котором развивались институты в поддержку его коммерческих целей, а Москва была архетипическим военным государством, всегда готовым пожертвовать экономической выгодой ради достижения политического контроля. В итоге победила Москва.

Сопоставление не только Москвы и Новгорода, но и России и Запада можно рассмотреть в контексте данных, которые Джеймс Брэдфорд Делонг и Андрей Шляйфер собрали о росте европейских городов в период до промышленной революции. Проанализировав методом регрессии связь между ростом городов и типом правителей в Западной Европе в период с 1050 по 1800 г., они сделали вывод, что «сильная княжеская власть систематически оказывалась связана с задержкой развития городской торговли»[406]406
  De Long J.B., Shleifer A. Princes and Merchants: European City Growth before the Industrial Revolution // Journal of Law and Economics. 1993. Vol. 36. No. 2. P. 674.


[Закрыть].

Третья, очевидно связанная с предыдущими, веха восхождения Запада касается появления сильных городов и сопутствующей кончины европейского феодализма. Этот процесс, начавшийся со средневекового магдебургского права, был отмечен стремлением городских жителей отвоевать для себя побольше правил и привилегий. Зарождающийся класс городских коммерсантов столкнулся с тем, что успех их торговли сильно зависит от защиты горизонтальных коммерческих отношений. Обеспечить защиту горизонтальным отношениям в вертикально организованном обществе значило вступить в конфликт с феодальной властью. Уступки, выторгованные коммерсантами в результате этого конфликта, сыграли важную роль в ограничении власти монархии. Как отмечает Анри Пиренн, зарождающийся «средний класс» был сам по себе привилегированным орденом: «Он составлял отдельную правовую группу, и то особенное законодательство, которым он пользовался, изолировало его от общей массы сельских жителей, которых все еще было подавляющее большинство среди населения»[407]407
  Pirenne Н. Medieval Cities: Their Origins and the Revival of Trade. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1969. P. 213.


[Закрыть]. Конечный итог, зафиксированный в нескольких немецких городских уставах, можно описать классическим выражением «Stadtluft macht Frei»: «городской воздух освобождает». Буквально это выражение означало, что любой беглый серв, прожив в городе год и один день, попадал под защиту закона[408]408
  Магдебургское право определяло свободу как «естественную свободу человека делать, что он хочет, при условии, что это не запрещено законом». См.: ПайпсР. Собственность и свобода. С. 143.


[Закрыть].

В России не было аналога и этому важному западному усовершенствованию. Напротив, городские коммерсанты долго страдали от крепостной зависимости почти так же, как и крестьяне. Рассказы о том, как купцы продавались в настоящее рабство только ради того, чтобы избежать долгов, служат мрачной иллюстрацией того, насколько ужасным, вероятно, было их существование[409]409
  Пайпс Р Россия при старом режиме. С. 261.


[Закрыть]. Все, что было сказано и написано об отсутствии в российской традиции буржуазии, или среднего класса, нужно рассматривать именно в этом контексте. На протяжении веков, как пишет Пайпс, «Москва не могла смириться с существованием таких привилегированных очагов автономии, из которых могла бы вырасти настоящая городская цивилизация, ибо они шли вразрез с вотчинными порядками царства»[410]410
  Пайпс Р. Россия при старом режиме. С. 263.


[Закрыть].

Возвращаясь к Новгороду, отметим, что и в Новгороде, и в Пскове, считавшихся городами-братьями, существовали городские уставы, подробно описывавшие и права, и обязанности жителей[411]411
  Текст псковского устава уцелел целиком, а новгородского – только фрагментами. Подробнее см.: Kaiser D.H. (ed., transi.). The Laws of Rus – Tenth to Fifteenth Centuries. Salt Lake City, UT: Charles Schlacks Jr., 1992.


[Закрыть]. Новгородские правители смогли ввести в употребление то, что Делонг и Шляйфер называют истинным ключом к экономическому успеху: неприкосновенность частной собственности. В отличие от своих коллег из Московии, новгородские купцы могли не бояться «возможности ареста, разорения или казни по приказу правящего князя, равно как и возможности разорительного налогообложения»[412]412
  De Long J.B., Shleifer A. Princes and Merchants: European City Growth before the Industrial Revolution // Journal of Law and Economics. 1993. Vol. 36. No. 2. P. 671.


[Закрыть].

Четвертая, и последняя веха – это Славная революция в Англии, а также последующие революции в Америке и Франции. Помня, что Славная революция послужила вдохновением для Просвещения, а Просвещение – в свою очередь, вдохновением для революций в Америке и Франции, мы можем заключить, что имеем дело с важнейшими ментальными преобразованиями, которые происходили в гармонии с формированием все более сложных формальных правил игры. Основная причина, по которой революция в Англии привела к таким «славным» результатам, заключается в том, что она произошла в разгар развития интеллектуальной традиции (Гоббс, Локк, Монтескье, шотландское Просвещение), поддерживавшей выдвинутые революционерами требования. Как подчеркивает Норт, подобный итог должен был иметь далеко идущие последствия: «Структура мотивации способствовала не только эволюции правовой структуры, такой как торговое законодательство, и росту науки, но и развитию военной технологии, которое со временем привело к европейской гегемонии»[413]413
  North D.C. Institutions and Credible Commitment // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1993. Vol. 149. No. 1. P. 17.


[Закрыть].

Случай Славной революции уникален, а также релевантен для нашей темы благодаря тому факту, что прогресс, начавшийся в Англии после революции, так медленно распространялся на континент, а в обширных областях остального мира и по сей день не был полностью воспроизведен. В то время как экономическая теория предсказывала, что предприниматели быстро скопируют решения, придуманные их более успешными конкурентами, история значительной части Азии, Африки и Латинской Америки изобилует случаями провала переноса, или имитации, институтов, особенно в критически важной области инфорсмента прав собственности.

Соглашаясь с замечанием Норта о том, что случай Англии настолько «очевидно отделил опыт Западной Европы от всего остального мира»[414]414
  Ibid. P. 19.


[Закрыть], мы можем вспомнить слова Грейфа, сказавшего, что Венеция и Генуя иллюстрируют эндогенное появление саморегулируемых институтов. В XII в. не было никаких иностранных моделей, которые можно было бы сымитировать. Оказавшись лицом к лицу с поразительными возможностями для заработка, венецианцы и генуэзцы отреагировали появлением правил и норм, подразумевавших исполнение государством своих обязательств по обеспечению выполнения договоров и неприкосновенности прав собственности.

Здесь нужно сделать важный вывод о том, что четыре вехи, ознаменовавшие развитие Запада, а до некоторой степени и Новгорода, следует рассматривать как иллюстрации одного и того же явления: того, как эндогенный процесс реагирования на возможности заставил рынки развиваться в согласии с упоминавшимся выше Олсоновым понятием «государства, расширяющего рынок».

Именно по этой причине мы не можем определить очевидную точку, после которой начались все те разнообразные процессы, которые привели к созданию «Запада». Кроме того, именно здесь, в контексте динамичного взаимодействия между государством и рынком, мы отчетливее всего видим, почему контраст между традициями строительства институтов в России и на Западе нужно рассматривать как столкновение если не цивилизаций, то, как минимум, исторических традиций.

Главная мысль всего рассказа в том, что наблюдать за процессом успешного строительства институтов и, возможно, даже понимать причины этого успеха, не то же самое, что знать, как перенести готовые решения в иные социально-культурные условия. Чтобы понять это, достаточно вспомнить, что говорил Лукас о предложении следовать модели Майкла Джордана.