Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Поведение, движимое нормами, вообще отличается от инструментально рационального поведения тем, что оно не ориентировано на результат. Норма предписывает людям предпринимать или не предпринимать определенные действия независимо от их результата. Речь может идти об условности, например, если происходит А, то надо делать Б, но норма никогда не предполагает рациональных действий в том смысле, что если хочешь Б, то делай А. Социальные нормы отличает то, что их должны разделять другие люди, и их подкрепляет одобрение или неодобрение других людей. Такие нормы имеют большую власть над разумом из-за сильных эмоций, которые может спровоцировать их нарушение. Большинство индивидов просто стремится получить одобрение своих действий и боится неловкости, беспокойства, вины и стыда, связанных с ожидаемым неодобрением[445]445
  Далее см.: Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. Ch. 12.


[Закрыть].

Это сложный вопрос: в то время как действия, движимые социальными нормами, в значительной степени будут «слепыми, вынужденными, механическими или даже бессознательными», в некоторых случаях они также оставляют пространство для мастерства, выбора, толкования и манипулирования. Тот факт, что нам так мало известно как об истоках, так и о функциях многих социальных норм, только усложняет ситуацию и побуждает Эльстера заключить, что «следовать за путеводной звездой рациональности, нацеленной на получение результата, легче, чем искать путь в джунглях социальных норм»[446]446
  Elster J. The Cement of Society: A Study of Social Order. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 100.


[Закрыть].

По следам нашей дискуссии о различиях (если не сказать о конфликте) между методологическим индивидуализмом экономической науки и методологическим холизмом социологии важно отметить, что разграничение между рациональностью и социальными нормами нельзя считать лишь отражением этих различий. Эльстер, к примеру, твердо убежден, что социальные нормы, определяемые как «склонность чувствовать стыд и ожидать наказания со стороны других при мысли об определенных запрещенных действиях», вполне вписываются в чисто индивидуалистскую концепцию[447]447
  Elster J. The Cement of Society: A Study of Social Order. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 105–106.


[Закрыть]. Он считает, что существование общих убеждений и эмоциональных реакций не должно приводить к рассмотрению норм как сверхиндивидуальных сущностей, каким-то образом существующих независимо от тех, кто их поддерживает. В то время как социологи придерживаются мнения о том, что понятие «экономического человека» – чистый вымысел, те, кто считает методологический индивидуализм «банально истинным»[448]448
  Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 13.


[Закрыть], остаются при своем мнении о том, что на свалку должны отправиться доводы о различных формах укорененности.

Перед тем как завершить наше обсуждение институционального выбора и ограниченности намеренного политического вмешательства, давайте вновь вернемся к деятельностному подходу. Самая главная сложность, с которой мы столкнемся, рассматривая роль норм в качестве мотивации человеческой деятельности, возникает в связи с тем, что очень многие преобразования, необходимые для осуществления широкой социетальной реконструкции, возникают лишь как побочные продукты других действий, причем часто не вполне понятным образом.

Во вводной главе говорилось о том, как Алексис де Токвиль в своем классическом исследовании под названием «Демократия в Америке» утверждал, что экономический успех Соединенных Штатов был, по сути, побочным продуктом строительства демократических институтов. Рассматривая вопрос с более теоретической точки зрения, Эльстер подчеркивает, что многие желательные результаты могут быть просто вне досягаемости целенаправленной политики. «Некоторые умственные и социальные состояния, похоже, могут возникать лишь в качестве побочных продуктов действий, предпринятых с другими целями. Они, таким образом, никогда не могут возникнуть в результате интеллектуальных или целенаправленных усилий, поскольку сама попытка таких усилий исключает то самое состояние, которого мы пытаемся достичь»[449]449
  Elster J. Sour Grapes: Studies in the Subversion of Rationality. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 43.


[Закрыть].

Идея здесь в том, что, хотя мы должны оставаться сосредоточенными на факторах, лежащих в основе действий индивидов, однако при рассмотрении этих факторов необходимо учитывать наличие общественной культуры, общественных норм, которые будут влиять на принятие решений. В то время как личный мотив жадности будет существовать всегда, его реальное влияние будет сдерживаться типом общественных норм, которые транслируются через публичные дебаты и присущи государственной политике. Возможности намеренного вмешательства нужно рассматривать в этом контексте.

Случаи, в которых большинству людей очевидно, что борьба с «безбилетниками» поможет всем (такие как кампания «Keep America Clean»), будут резко отличаться от случаев, в которых глубоко укоренившиеся социальные нормы предписывают людям очевидно иррациональные действия. Положить конец разбрасыванию мусора проще, чем положить конец вендеттам и «преступлениям чести».

В отношении конкретного случая России мы утверждаем, что попытки предпринять рыночную реформу натолкнулись на препятствие в виде глубоко укоренившихся, отчетливо антирыночных социальных норм. Говоря словами Сергея Васильева, к таким нормам относятся «коммунальный дух (в противовес индивидуализму), презрительное отношение к коммерции как профессии, недоверие к богатым и особенно недавно разбогатевшим людям, а также неприязнь к процветающим соседям»[450]450
  Vasiliev S.A. Economic Reform in Russia: Social, Political and Institutional Aspects // Aslund A. (ed.). Russia’s Economic Transformation in the 1990s. London: Pinter, 1997. P. 26.


[Закрыть]. В несколько более широких терминах, которыми мы пользовались до сих пор, мы можем назвать такие факторы, как отчетливое недоверие по отношению к формальным договорам и правам собственности, низкий уровень доверия по отношению к государственным органам и индивидам за пределами сетей личных связей, склонность к вероломному преследованию собственных интересов, а также общее предпочтение нерыночных видов деятельности в противовес рыночным. Более подробно рассмотрев попытки осуществления системных изменений, мы сможем одновременно проиллюстрировать и завершить эту дискуссию.

Системные изменения

Приняв аксиому Норта о том, что институты создаются людьми, в этой главе мы попытались исследовать те ограничения, с которыми сталкиваются попытки намеренного внедрения институциональных изменений. Начав с вопроса Грейфа о том, какой свободой выбора располагают индивиды в обществе при выборе своих институтов, мы изложили историю успешного «восхождения Запада» как эволюционного процесса поступательных эндогенных изменений, в ходе которых внедрение формальных правил шло синхронно с постоянной трансформацией неформальных норм. Славная революция в Англии, в частности, была приведена в качестве примера случая, когда изменение формальных правил было успешным, потому что идеально вписалось в параллельные культурные преобразования.

Случай России, напротив, мы изложили как историю, отмеченную постоянными попытками (часто спровоцированными военными поражениями) внедрения экзогенных изменений сверху. Мы также утверждали, что провал попыток добиться соответствующей трансформации неформальных норм приводил к постоянному возвращению ситуации в исходное положение. Оставив причины этого возвращения для обсуждения в будущей главе, здесь мы завершим аргументацию об институциональном выборе, вновь обратившись к образу Ньютоновых «больших часов».

Последняя российская попытка внедрения системных изменений может рассматриваться как яркий случай намеренного институционального выбора, который реализовывался согласно вере в ньютонианскую механику Вследствие этого она выступает не просто лакмусовой бумажкой для оценки веры в возможности и преследование собственного интереса. То, что в реальности было проектом обширной социетальной трансформации и реконструкции, представляло собой также проверку нашего разделения подходов на деятельностный, при котором изменения стимулируются путем введения новых правил, и эволюционный, при котором подчеркивается, как акторы будут адаптироваться к таким изменениям. Вдобавок мы можем вспомнить предложенное Шумпетером разграничение между упором экономической науки на выбор, который делают люди, и упором социологии на то, почему они делают этот выбор.

Что касается деятельностной точки зрения, то рекомендации по экономической политике, на которых был основан метод шоковой терапии, были достаточно прямолинейными. Укрывшись за громкими словами о либерализации, стабилизации и приватизации, экономисты занимались тем, что формулировали казавшиеся очевидными законы и указы, направленные на дерегулирование цен, прекращение субсидирования государственных предприятий, отказ от множественных валютных курсов и прочие меры. В целом экономисты твердо верили в то, что экономическую политику можно и нужно формулировать без оглядки на культурную специфику страны и/или особое историческое наследие.

Сейчас, когда мы оглядываемся назад и видим последовавшую за этим гипердепрессию, нам хочется переключиться на эволюционную точку зрения. Как могли дерегулирование и приватизация не привести к тому росту эффективности, который, казалось, был гарантирован при применении неоклассической теории и о котором так много говорили реформаторы? Говоря более конкретно, успешный результат включал бы трансформацию монолитной иерархии централизованного планирования и ее множественных неподавляемых рынков в социально сконструированные рынки при поддержке расширяющего рынок государства. На микроуровне успех был бы связан с появлением акторов, предпринимающих конструктивные усилия по созданию добавленной ценности (в соответствии с образом невидимой руки) как нечто согласующееся с их собственными интересами. Однако в реальности произошло совсем другое, причем вполне предсказуемо. Очутившись перед лицом возможностей, мотивированные собственными интересами акторы в подавляющем большинстве предпочли заниматься перераспределительной, а не создающей добавленную ценность деятельностью.

Крах централизованного контроля привел в действие два типа механизма адаптации. Один способствовал появлению нечетких иерархических структур, занятых в хищнических схемах по присвоению и разбазариванию активов. Другой привел к появлению аморфного неформального сектора, состоявшего из акторов, пытавшихся заработать на жизнь за пределами того, что Эрнандо де Сото называет «стеклянным колпаком», то есть за пределами области юридически действенных сделок с правами собственности[451]451
  De Soto Н. The Mystery of Capital: Why Capitalism Triumphs in the West and Fails Everywhere Else. New York: Basic Books, 2000. (Рус. пер.: Де Сото Э. Загадка капитала. Почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире. М.: Олимп – Бизнес, 2004.) ЕЩтата, которая используется на протяжении всей работы, взята из сделанного Фернаном Броделем описания раннего капиталистического сектора общества как живущего под стеклянным колпаком, отрезанного от остального общества и не способного его завоевать. См.: Braudel К Civilization and Capitalism: 15th-18th Century. Vol. 2. The Wheels of Commerce. Berkeley: University of California Press, 1992.


[Закрыть]. Вместе эти два механизма привели к обширному «омертвению капитала» и общему низкому уровню добавленной ценности. Шедший параллельно с этим упадок на глобальном сырьевом рынке только усугублял эти проблемы.

Вспомнив распределение трансакций у Уильямсона, здесь мы вновь видим знакомый случай: неподотчетность правительства и плохо функционирующую судебную систему, а значит, и бимодальное распределение трансакций, которое несовместимо с высокоэффективной экономикой. Весьма показательно, что примерно такую же историю можно было бы рассказать и о других бывших советских республиках, особенно о государствах Средней Азии, которые долгое время пробыли субъектами Российской империи, и что единственным настоящим исключением из этого правила можно назвать три прибалтийские республики.

Прибалтийские республики долгое время были всего лишь пограничными территориями России и при этом имели недавний опыт достаточно демократической, основанной на правилах рыночной экономики, так что им удалось успешно воспроизвести «западное» самосознание, поддержавшее внедрение «расширяющих рынок» институтов. Введение новых правил шло одновременно с трансформацией или восстановлением поддерживающих их неформальных норм. Хотя можно все еще сомневаться в том, насколько жизнестойкой была эта трансформация, но невозможно сомневаться в ее успешности по сравнению с Россией. То же самое можно сказать о нескольких странах Центральной Европы, где включению в состав Европейского союза не сопутствовал в полной мере ожидаемый прогресс по направлению к развитию функциональной рыночной экономики.

В заключение в качестве очень особенного случая можем вспомнить процесс объединения Германии, который представлял собой крайне целенаправленный институциональный выбор. На протяжении 40 лет экономика Германской Демократической Республики находилась в тисках «командной иерархии». Результатом стала масштабная деградация инфраструктуры и технологий, а также физического капитала в целом. Если бы на этом история кончалась, то объединение с тогда еще очень успешной рыночной Федеративной Республикой Германией и сопутствовавшие этому объединению огромные инвестиции должны были привести ГДР к стремительному выходу из кризиса и выравниванию уровня жизни в ГДР и ФРГ. Однако этого не произошло. Почти 20 лет экономика восточной части страны оставалась крайне проблемной.

Поскольку две Германии были населены людьми с очень похожим многовековым культурно-историческим наследием, предварительное объяснение должно быть связано с последствиями достаточно короткого послевоенного опыта. Вынужденные играть в игры командной экономики, которые мы подробно описали выше, немцы в ГДР были подвергнуты процессу разучения действием (unlearning by doing), то есть им пришлось развить отчетливо антирыночные умения и антирыночный человеческий капитал вообще. В основе этого процесса можем обнаружить подверженность внешнему воздействию набора социальных норм, существовавших еще в Московии. Стойкость проблемы показывает, что достаточно короткий период антирыночного социального порядка в ГДР оказал на людей большее влияние, чем более длительный период рыночной экономики, основанной на правилах. Возможно, это служит доказательством того, что поломать основание прочного рыночного порядка проще, чем починить.

Время, которое потребуется двум Германиям для объединения на более глубоком уровне, критическим образом будет зависеть от перспектив гармонизации двух отчетливо разных наборов социальных норм, а также, хочется надеяться, от их перспектив сойтись в одной точке, которой будет являться идеал демократии и правовой рыночной экономики. О хрупкости институциональной структуры, поддерживающей этот идеал, нам многое говорит то, что спустя 20 лет после формального объединения немцы из обеих Германий все еще говорят о Mauer im Kopf – «стене в голове». Не забывая об этих мрачных комментариях, давайте теперь более подробно рассмотрим доводы в пользу важности роли культуры и истории.

VII. История имеет значение

История имеет значение – это заявление одновременно банальное и проблематичное. Оно банально в том смысле, что ни людей, ни организации, ни даже государства никогда нельзя рассматривать как живущие полностью в настоящем времени, а проблематично в том смысле, что требует от нас демонстрации причинно-следственной связи. Чтобы быть достоверным, аргумент о том, что история влияет на сегодняшнее положение дел, должен содержать нечто большее, чем поразительные исторические параллели. Истинная проблема заключается в определении процессов, при помощи которых решения, принятые в прошлом, даже отдаленном, продолжают оказывать нетривиальное влияние на решения, принимаемые сегодня.

В этой главе мы попытаемся решить эту проблему. Для этого нам понадобится внимательно изучить набор очень разных подходов к установлению связи между прошлым и настоящим. Поскольку роль экономической науки – наш приоритет, логично будет центральное положение отвести именно экономическим подходам. Однако мы также рассмотрим, как справлялись с этой же задачей исследователи из рядов социологов и политологов; это поможет нам наметить в общих чертах, как роль истории может быть с пользой более широко включена в анализ в общественных науках.

Поскольку это очень масштабная задача, мы лишь в очень общих чертах обсудим все задуманное. Однако, даже просто задав правильные вопросы, мы сможем существенно продвинуться по направлению к разрешению всех тех проблем, которые были сформулированы в предыдущих главах.

Чтобы начать с утрированного примера того, как история может не иметь значения, представим компьютер для игры в шахматы, который никогда не смотрит в прошлое. Запрограммированный так, чтобы быть идеально рациональным и всегда смотреть только в будущее, он обрабатывает всю доступную информацию и рассчитывает оптимальный ход. Короче говоря, он действует в совершенном соответствии с предпосылкой, на которую опирается «экономический человек». Хотя все согласятся, что никакую человеческую деятельность никогда нельзя будет точно описать подобным образом, предпосылки неоклассической экономической традиции приближаются к этому описанию достаточно близко. Поэтому значительная часть критики, направленной, как мы видели, на эту традицию, от Торстейна Веблена и до Джеймса Коулмана, фокусировалась в основном на сведении сложной человеческой мотивации к действию к формально элегантной простоте.

Мы также видели, что попытки добавить в экономическую теорию реализма подчеркнули тот факт, что люди часто действуют согласно предпосылкам об ограниченной рациональности. Они должны принимать решения, основываясь на неполной и, возможно, искаженной информации. Их способность обрабатывать эту информацию ограничивается целым рядом факторов, и временами у них есть мотивация обманывать. Однако важнее всего то, что люди всегда имеют склонность оглядываться на прошлое.

То же самое можно сказать о фирмах, об организациях и государствах. Хотя есть разные мнения относительно того, можно ли говорить о воле, когда речь идет не о людях, кажется совершенно ясным, что у фирм, организаций и государств есть коллективная или организационная память, и все они культивируют самосознание – начиная от корпоративной культуры и заканчивая национальным самосознанием, – которое по своей природе целенаправленно связано с историческими событиями – реальными или вымышленными. Немалые усилия и ресурсы, затрачиваемые на поддержание и распространение таких воспоминаний и самосознания, говорят о том, что они являются важными механизмами мотивации и координации.

Следующий вопрос касается того, что же именно видят акторы, глядя в прошлое. Тривиальная часть ответа содержит целый ряд факторов – от физического наследия, например, зданий до ментального наследия традиций и, конечно, простой инерции. Все эти факторы важны. Такие вопросы, как качество существующей инфраструктуры и технологий, влияют на выбор возможной экономической политики, а память о том, как мы всегда делали вещи, тормозит процесс изменений.

Однако для того, чтобы ответить на заданный вопрос, мы должны добавить сюда еще один компонент. Чтобы быть аналитически значимым, историческое влияние должно мешать рациональной, направленной в будущее максимизации полезности или прибыли. Более конкретно, история имеет значение в нетривиальном смысле только в тех случаях, когда мы можем доказать, что она не позволяет рыночным силам избавиться от непригодных институциональных решений как в политике, так и в экономике.

Чтобы пояснить эту мысль, вспомним описанную выше историю успеха, в которой немалую роль играет кумулятивное историческое влияние. В нашем описании эволюционного процесса можем обнаружить непрерывное накопление опыта, стабильный рост технического мастерства, поэтапный прирост физического капитала, а также формирование вспомогательных убеждений, ожиданий и норм. Все эти факторы служили основой и опорой для следующих шагов. Рассказ о том, как развивался процесс эндогенно движимого успеха, – отдельная увлекательная история, однако для нашей темы она нерелевантна.

Существуют убедительные аргументы, согласно которым изучение причин системного провала приносит лучший результат, чем попытки просто углубить наши знания о том, как странам удавалось достичь успеха. Согласившись, что необходимо изучить и сократить те социально-экономические издержки, в которые нам обходится провал, мы столкнемся с существенными недочетами в теоретических построениях общественной науки. Во-первых, сам факт провала явно идет вразрез с позитивной сутью либеральной экономической традиции и связанного с ней стремления воздерживаться от вмешательства в рынки. Но, что еще более важно, в тех случаях, когда причины сегодняшнего провала уходят корнями в прошлое, просто необходимо сделать так, чтобы теории успешно учитывали это воздействие. Именно это составляет основную задачу настоящей главы.

Наша дискуссия останется преимущественно в рамках уже начатого в предыдущих главах сравнения деятельностного подхода экономической науки со структурным подходом социологии. Утверждение о том, что история имеет значение, в деятельностном подходе отталкивается от предпосылок об инструментально рациональном поведении, что подразумевает, что прошлые решения воплотились в инвестиции, которые влияют на расчет издержек и выгод. В структурном подходе акторы рассматриваются как пленники прошлого, иногда даже как «бездумные игрушки» частной или коллективной памяти. В обоих случаях мы увидим неэффективные институциональные решения, упорно противостоящие изменениям, несмотря на появление теоретически лучших решений. Давайте для начала рассмотрим роль истории в экономической науке.