Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Идеи о коллективистской экономике, описанные выше, были аналогичны теории общего равновесия в том смысле, что обе системы не требовали формального инфорсмента. При условии, что все акторы идентичны, все имеют одинаковые предпочтения и все соблюдают заданные правила, оптимальность гарантирована. Однако проблема этих предпосылок была в том, что они исключали самую суть проблемы: тот факт, что акторы отреагируют на невозможность экономического выбора уклонением от выполнения правил.

Переходя к проблеме инфорсмента правил командной экономики, мы будем отталкиваться от существования серьезных внутренних противоречий в процессе планирования, преимущественно вследствие системного искажения и сокрытия информации. Исходя из того что формальные команды, дававшиеся производителям, часто ставили перед производителями почти непреодолимые препятствия, собственные интересы управляющих неминуемо диктовали им умышленно запутывать ситуацию и избегать выполнения правил.

Все те органы инфорсмента, которые были организованы для предотвращения подобной реакции, страдали от отсутствия общепринятых критериев. Поскольку цены не отражали и не могли отражать экономическую реальность, измерять эффективность предприятий с точки зрения ценности было проблематично. Так как штрафы и премии приходилось увязывать с физическими показателями объемов производства, открывалось обширное поле для самых разных манипуляций. Соответственно, отношения между принципалами и их агентами основывались на сложной системе ведения торгов, в которой искажение и сокрытие информации были важнейшими стратегическими активами.

Подводя итоги, можно сказать, что инфорсмент правил командной экономики провалился, потому что критерии оценки были слишком размытыми. Вместо классических правовых принципов прозрачности, последовательности, предсказуемости, пропорциональности и равенства командная экономика оказалась отмечена непрозрачностью, непоследовательностью и произволом, которые могли лишь повредить успешному инфорсменту формальных правил.

Всеобщее уклонение от выполнения правил было одновременно спровоцировано и подкреплено традиционной слабостью российской правовой системы, которую граждане издавна считали лишь набором инструментов в руках власть имущих. Отсутствие по-настоящему независимой судебной системы и отказ правителей принять прозрачность привели к появлению правовой культуры, в которой мораль постоянно ставилась выше закона, и при этом власть имущие оставляли за собой право решать, что именно соответствует нормам морали в конкретный момент времени. Невероятная жизнестойкость тех норм, убеждений и ожиданий, которые зародились в государственных правоохранительных органах, отражена в понятии «правовой нигилизм». Таким образом, можно заключить, что органы и институты, созданные для того, чтобы следить за исполнением правил командной экономики, просто не могли не ставить экономических авторов в очень специфическую ситуацию выбора. Эта ситуация ничем не напоминает те предпосылки об автономности и вере в беспристрастность безличных государственных органов, которые лежат в основе рыночной экономики.

Из этих наблюдений следует то, что нужно рассматривать как истинное ядро командной экономики, а именно отчетливые паттерны эндогенной адаптации к повсеместному произволу.

Согласившись, что советское государство не смогло добиться заявленной цели и создать советского человека, и советские граждане сохранили склонность к использованию возможностей и собственного интереса, мы делаем вывод, что нам нужно сосредоточиться на том, как советские граждане осуществляли свое стремление к обмену и бартеру. Найденное ими решение, как мы предполагали выше, заключалось в уклонении от выполнения правил.

Вечный страх перед неожиданными событиями, которые могли сорвать выполнение плана, или другие многочисленные причины, которые могли привести к жестким санкциям, вынуждали руководителей предприятий строить защитные буферы. Хотя это строительство было связано с непроизводительным хранением производственных ресурсов, прежде всего оно представляло собой установление тесных личных связей, основанных на взяточничестве, услугах и обязательствах, известных как «блат» и способных снизить риски[254]254
  Ledeneva А. V. Russia’s Economy of Favors: Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.


[Закрыть]. Поскольку в таких отношениях участвовали как руководители предприятий, так и чиновники, вступавшие в сговор ради изобретения подпольных путей обхода формальных команд, они вместе действовали против попыток государства мобилизовать ресурсы. Соответственно, правоохранительным органам нужно было разрабатывать еще более хитроумные способы наблюдения, и вся система в целом была проникнута коррупцией[255]255
  Далее см.: Olson M. Power and Prosperity: Outgrowing Communist and Capitalist Dictatorships. New York: Basic Books, 2000. Ch. 8. (Рус. пер.: Олсон M. Власть и процветание. Перерастая коммунистические и капиталистические диктатуры. М.: Новое издательство, 2012. Ел. 8.)


[Закрыть].

В результате сформировалась двойная схема, в которой все были обязаны играть по официальным правилам, но в то же время все находились в ситуации, в которой уклоняться от исполнения правил и обходить их было просто необходимо для выживания. Таким образом, определенный объем официального производства товаров и услуг реализовывался согласно обязательному плану, то есть шел в зачет выполнения плана. Параллельный же объем производства – часто более высокого качества – реализовывался «налево», становясь частью неофициальной экономики, которая была, строго говоря, нелегальна, но при этом совершенно необходима для работы официальной части экономики.

Начиная от простых рабочих и заканчивая кремлевскими чиновниками – все акторы участвовали в этих двойных играх. Колбаса лучшего качества продавалась в государственных магазинах из-под полы по более высокой цене и тем самым генерировала излишек, который направлялся в общий резерв наличных, использовавшихся для неофициальных платежей. Чиновники могли использовать свою власть по выдаче разрешений и льгот, чтобы вымогать такие неофициальные платежи, а управляющие предприятиями, регулярно получавшие некачественные производственные ресурсы, нанимали специальных посредников – толкачей, которые могли вести неофициальный обмен с другими производителями.

Описываемая реальность представляла собой удивительный набор искаженных рынков, характеризуемых разной степенью незаконности. Первым эту реальность описал советский экономист Арон Каценелинбойген в статье 1977 г. «Цветные рынки в Советском Союзе»[256]256
  Katsenelinboigen A. Colored Markets in the Soviet Union // Soviet Studies. 1977. Vol. 29. No. 1. P. 62–85.


[Закрыть].

Перейдем теперь к описанию воздействия этих различных типов искаженной рыночной деятельности на важнейшие процессы строительства взаимоотношений и формирования норм; для этого нам понадобится понятие «неподавляемый рынок» (irrepressive market). В общем смысле это понятие означает добровольный горизонтальный обмен, запрещенный правительством на основании морали. Классические примеры таких рынков касаются секса, наркотиков и азартных игр. Вводя законы, запрещающие определенную деятельность, связанную с этими занятиями, правительство порождает новый тип рынка, для которого характерно стойкое желание определенных сегментов населения продолжать заниматься деятельностью, объявленной вне закона.

Стойкость подобного спроса имеет два типа последствий. Во-первых, возрастающий риск, связанный с запретом, заставляет цену товара или услуги расти, в результате чего доход и богатство переходят из рук потребителей в руки поставщиков. Подъем организованной преступности можно рассматривать и как образец этой трансформации, и как важную составляющую той цены, в которую обществу обходятся подобные вмешательства в рынок.

Во-вторых, хотя в «нормальных» случаях правоохранительные органы существуют для защиты одной стороны от потенциального грабежа со стороны другой, в ситуации неподавляемого рынка обе стороны предпочитают, чтобы государство оставалось в стороне. В итоге, поскольку ни одна из сторон не заинтересована напрямую сообщать о нарушении закона в соответствующие органы, правоохранительным организациям приходится полагаться на такие обходные пути, как покупка информации, провокация на совершение преступлений, а также открытые угрозы. Все эти меры отрицательно сказываются на качестве правопорядка. Учитывая эти проблемные побочные эффекты, а также тот факт, что государство несет существенные издержки в связи с преследованием и заключением нарушителей, неудивительно, что многие выступают в защиту легализации запрещенных видов деятельности[257]257
  Особенно в США, где в начале 2009 г. ошеломляющее количество граждан – 7,3 млн американцев (каждый 31-й взрослый) – находилось в национальной тюремной системе. Цифра включает заключенных следственных изоляторов и тюрем, граждан, осужденных условно, освобожденных условно-досрочно, а также находящихся под другими формами исправительного контроля. В 2008 финансовом году штаты США, по оценкам, потратили более 52 млрд долларов на то, чтобы заключить в тюрьму и контролировать тюремное население; за 10 лет с 1988 г. эта сумма увеличилась на 300 %. (URL: http://www.wsws.org/articles/2009/ mar2009/pris-m04.shtml, ссылка по состоянию на 13 октября 2009 г.)


[Закрыть].

В демократическом обществе очевидным обоснованием введения запретов на упомянутые выше виды деятельности служит то, что государство оставляет за собой как право, так и обязанность защищать своих граждан от последствий аморальности[258]258
  Можно, конечно, утверждать, что та цена, которую заплатило бы общество за разгул законной торговли сексом, наркотиками и азартными играми, превысила бы цену введения запрета, но здесь это не важно.


[Закрыть]. Хотя мыслители-либертарианцы возражают, что у государства нет никакого права подобным образом вмешиваться в экономику, здесь явно не место для философских спекуляций о роли государства по отношению к своим субъектам. Давайте лучше признаем, что, в то время как неподавляемые рынки представляют собой лишь островок в море законного экономического обмена, централизованное экономическое планирование довело подавление рынков до крайности.

Де-факто криминализируя любой добровольный горизонтальный обмен между производителями, руководство страны принудило к фундаментальной перестановке все экономическое игровое поле. Эта перестановка имела далеко идущие последствия не только для управления производством. Связанный с ней дефицит, столь типичный для командной экономики, имел не менее серьезные последствия для ежедневной жизни потребителей. Поскольку только для того, чтобы выжить, граждане постоянно были вынуждены заниматься разнообразными незаконными сделками, система кишела неподавляемыми рынками разной степени незаконности, и все эти рынки были более или менее социально вредны.

Последствия такого подталкивания акторов к ситуации, в которой все поголовно были вынуждены заниматься криминальной деятельностью, можно рассматривать как обобщение уже описанных результатов неподавляемых рынков: правоохранение было вынуждено пользоваться окольными методами, которые опирались на агрессивную слежку и угрозы и серьезно подрывали легитимность государства. Кроме того, эти методы не давали развиться потенциалу межличностного доверия, который мог бы способствовать накоплению продуктивного социального капитала.

Подводя итог, можно сказать, что, в то время как официальная сторона системы была «чистой» и легко поддавалась техническому анализу в математической форме, у командной экономики была также очевидно запутанная неофициальная сторона. Отмеченная сетями тесных личных связей, составляющими сложные общественные структуры, эта сторона куда хуже поддавалась моделированию, а значит, и пониманию. Возможно, как предполагали Ричард Роуз и Иэн Макаллистер в статье о постсоветских стратегиях выживания семей, здесь мы сталкиваемся со специфическими характеристиками, которые лучше всего определяют антропологические исследования[259]259
  Rose R., McAllister I. Is Money the Measure of Welfare in Russia? // Review of Income and Wealth. 1996. Vol. 42. No. 1. R 88.


[Закрыть].

Поскольку эффективность системы в конечном итоге определяется тем, как отдельные акторы адаптируются к меняющимся правилам игры, именно в этом аспекте адаптации надо искать причины и объяснение системного провала. Эта тема, в свою очередь, заставляет нас обратить внимание на роль государства как инициатора изменений, ответственного за разработку и осуществление новых правил. Поэтому мы завершим дискуссию о рынках в условиях централизованного планирования разговором о вопросах восприятия, приоритетов, а также способности системы к реформации.

Восприятие, приоритеты и способность к реформации

Вспомним для начала, что мы уже говорили о необходимости переосмыслить понятие «системный провал». Тот факт, что в конечном итоге советская система рухнула, и в последние десятилетия своего существования она явно уступала рыночной сопернице с точки зрения обеспечения благосостояния людей, очевидно необходимо сопоставить с теми приоритетами, которые могли быть у руководства страны.

На некоторое время мы можем забыть о том, действительно ли и в какой степени советские лидеры верили, что централизованное экономическое планирование эффективнее рыночной экономики, а также о том, действительно ли они надеялись, что развитие вычислительных технологий со временем поможет решить проблему нехватки информации. Все сводится к тому, о чем писал Александр Янов в своей книге о попытке проведения сельскохозяйственной реформы в СССР в 1960-е годы: «Неминуемо ответ на вопрос о том, работает ли система, зависит от того, что подразумевать под словом “работает”. С точки зрения политического контроля колхозная система работает очень хорошо; с точки зрения производства продуктов питания система не работает, поскольку не была создана для того, чтобы работать»[260]260
  Yanov A. The Drama of the Soviet 1960s: A Lost Reform. Berkeley, CA: Institute of International Studies, 1984. R 22.


[Закрыть].

Замечание Янова нужно рассматривать в контексте контраста между бесспорной способностью командной экономики добиться принудительной мобилизации ресурсов на макроуровне и не менее бесспорной ценой, которую пришлось за это заплатить с точки зрения утраты экономической эффективности на микроуровне, а также с точки зрения глобальной конкурентоспособности. Добавим к этому тот факт, что система поддерживала политические задачи по закреплению военной мощи и предоставлению привилегий элите, и можно предположить, что власть охотно заплатила за эти преимущества неэффективностью на микроуровне. Подробнее этот вопрос исследуется в главе IV, где говорится об историческом наследии России.

Продолжая утверждать, что российская элита вполне могла играть в собственную игру, мы предположим, что задачи по обеспечению стране военной мощи, а элите – привилегий легко перевесили любые соображения экономической эффективности, как статической, так и динамической. Такую точку зрения подтверждает тот факт, что командная экономика имела три существенных политических преимущества, связанных с мобилизацией, извлечением ресурсов и привилегиями; все эти преимущества следует иметь в виду, говоря о возможной экономической неэффективности системы.

Первое преимущество заключалось в том, что, подавляя суверенитет потребителей и ставя производителей в непосредственную зависимость от физического распределения ресурсов, можно было жестко контролировать долю потребления в ВВП. Были ли потребители довольны тем, что получали, – это уже была политическая проблема, не влиявшая на фактическое управление производством. Если принималось решение производить станки, производящие станки для производства станков, как гласила одна из метафор того времени, то потребителям приходилось с этим просто смириться. Истинным отличительным признаком системы был суверенитет производителей, а не потребителей.

Второе политическое преимущество командной экономики, явно связанное с первым, заключалось в том, что в рамках доли ВВП, отведенной на накопление капитала, выбор приоритетных инвестиционных проектов также определялся политикой. Если, к примеру, руководство системы решало, что СССР должен идти вровень с США в гонке вооружений и, возможно, даже обогнать их в космической гонке, оно могло просто выделить на эти цели необходимые фонды. Если это решение приводило к военным тратам, которые относительно ВВП многократно превышали американские, или если оно вытесняло продуктивные инвестиции в гражданские проекты, которые могли сделать невоенные советские товары конкурентоспособными на мировом рынке, то так тому и быть.

Третье преимущество командной экономики – вероятно, самое важное для элиты – заключалось в том, что эффективное подавление денежного обмена приводило к серьезной утрате прозрачности при распределении благосостояния. Как уже отмечалось, в СССР были официальные деньги, и рабочие получали зарплаты в этих деньгах, но это была лишь небольшая часть общей картины. Учитывая, что существенная часть бытового потребления происходила за счет распределения благ через различные административные системы предпочтений и нормированного распределения, советский рубль по факту служил расширенной формой продовольственных талонов. Он предлагал потребителю выбирать только определенные не распределяемые товары, и его нельзя было законным образом конвертировать в рыночные валюты.

Непрозрачность была важна не только для обеспечения привилегированным членам некогда знаменитой советской номенклатуры обширных скрытых возможностей набивать свои карманы[261]261
  Voslensky М. Nomenklatura: The Soviet Ruling Class. Garden City, NY: Doubleday, 1984. (Рус. пер.: Восленский M.C. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М.: Советская Россия – МП «Октябрь», 1991.)


[Закрыть]. Что еще более важно, она служила основанием отношений зависимости и преданности, опиравшихся на распределение избирательных услуг и бонусов, а эти отношения составляли ядро модели управления государством. Цена, которую пришлось заплатить за эту привилегию, измерялась в потере возможности контроля и учета и в возникновении тех форм коррупции и игр влияния, которые стали визитной карточкой советской системы.

Все эти особенности можно рассматривать как общие последствия основных принципов командной экономики, последствия, которые четко прослеживались во всех странах с экономикой советского типа. В одних странах ситуация была хуже, в других – лучше, например, прагматичную Венгрию шутливо называли «самым счастливым бараком в лагере», но то были различия количественные, а не качественные. С чисто формальной точки зрения система была прочной. Даже в самых эффективных социалистических странах попытки проведения частичных реформ проходили очень тяжело.

Истинная проверка того, насколько глубоко формальные правила командной экономики уходили корнями в неформальную часть институциональной матрицы каждой отдельной страны, стала возможна, когда влияние Москвы ослабло, а затем произошел крах советской системы как таковой. Помня о том, что централизованное планирование было российским изобретением, мы можем добавить, что корни всех тех неформальных норм, убеждений и ожиданий, которые наполняли формальную модель мотивацией для человеческой деятельности, должны были хотя бы отчасти произрастать из российской традиции.

Хотя дело строительства социализма привлекло немало последователей из разных стран и культур, мы будем считать, что некоторые фундаментальные принципы системы имели отчетливое российское происхождение. Задачей следующей главы будет внимательнее рассмотреть это историческое наследие, определить основные паттерны его институционального воспроизведения, а также установить ту преемственность, которая перешла в советскую систему при ее формировании.

С точки зрения способности к реформированию советскую систему можно было рассматривать как набор формальных правил и механизмов их инфорсмента, достаточно однородный во всех странах с экономикой советского типа. Большевистская революция была не уникальна в том, что зародилась изнутри и снизу, – в противовес коммунистическому порядку, насаждаемому извне и сверху Однако случай России отличается от остальных в том смысле, что формальные правила и механизмы, получившие впоследствии известность как «советская модель», зародились в российском контексте. Хотя существовали некоторые вариации этой модели, большинство коммунистических последователей преданно копировали ее. Важным делает это наблюдение тот факт, что культурно-историческое наследие, то есть те неформальные нормы, которые поддерживали и определяли функционирование формальной системы, были очень разными в различных странах.

Предварительный вывод заключается в том, что, хотя в России правила и нормы развивались эндогенно, в ходе процесса взаимного подкрепления, в других странах правила навязывались сверху и ложились на систему норм, которая не могла не противостоять этому навязыванию. Тот факт, что в ходе постсоветской адаптации разные страны пошли по совершенно не похожим траекториям развития, подтверждает мощную роль культуры и истории в определении таких траекторий.

Весьма симптоматично было то, что, хотя почти все новые правительства, организованные для проведения постсоветских реформ, публично придерживались одной формальной цели – построить демократию и рыночную экономику, – правящая элита в разных странах имела очень разное понимание того, что на самом деле можно и нужно для этого сделать, и очень разные приоритеты. В одних странах присутствовала общность интересов, помогавшая проводить болезненные, но необходимые реформы. В других благие намерения реформаторов оказались перехвачены более сильной хищнической элитой. В самых неудачных случаях у нас есть основания подозревать, что западнические реформы вообще не были возможны.

В годы после краха СССР можно было наблюдать не начало всеобщего перехода к либеральной рыночной экономике, а, скорее, зарождение поразительного разнообразия. Из мира поверхностно однородных стран с командной экономикой, которые были построены по российской/советской модели, внезапно выросло множество не похожих друг на друга траекторий развития. В соответствии с вышесказанным некоторые страны выпутались из ситуации с минимальным количеством затрат и были вознаграждены за это членством в Европейском союзе. Другие застряли в подвешенном состоянии, в котором не ясно, продолжаются ли в них институциональные изменения в той или иной форме. Третьи оказались в состоянии недееспособности или близком к тому.

Тот факт, что Российская Федерация оказалась в средней категории – среди стран, застрявших в подвешенном состоянии с недоразвитыми институтами, – удивителен не только из-за того неумеренного количества внимания, советов и помощи, о котором мы говорили выше и которое могло бы сгладить путь России к успешной западнической реформе. Куда более удивителен был тот энтузиазм, с которым российские реформаторы приняли предполагаемую необходимость радикально порвать с прошлым, лежавшую в основе политики шоковой терапии.

Хотя этот энтузиазм укрепил веру внешних наблюдателей в то, что Россия находится на пути к успешной интеграции с западными странами, мы утверждаем, что кардинальная смена курса сама по себе была признаком того, что Россия оставалась в тисках прошлого. Безраздельное принятие перехода к рынку можно рассматривать как проявление того, что Юрий Лотман и Борис Успенский называли древней российской культурной традицией максимализма, – неспособности найти нейтральный путь между двух крайностей[262]262
  Lotman Y.M., Uspenskii В. A. The Role of Dual Models in the Dynamics of Russian Culture (Up to the End of the Eighteenth Century) // Shukman A. (ed.). The Semiotics of Russian Culture. Ann Arbor: University of Michigan, 1984.


[Закрыть].

Анализируя прошлое России, мы обнаруживаем среди ее отличительных черт то обстоятельство, что маятник всегда достигает крайнего положения перед тем, как двинуться в обратную сторону. Так было, когда Ленин начал борьбу с царизмом, и так было вновь, когда Ельцин начал борьбу с коммунизмом. Учитывая эти исторические факты, нам кажется достаточно важным понять, на самом ли деле российская элита видела необходимость в реформах в момент распада СССР.

Ключевой вопрос заключается в том, были ли недостатки старой системы, возможно, очевидные для сторонних наблюдателей, достаточными для того, чтобы людям внутри системы тоже захотелось сменить ее на что-то новое. Несомненно, среди прозападной интеллигенции страны стремление к реформам было очень серьезным, но так было еще со времен Александра Герцена, и это стремление всегда было периферийным явлением. Возможно, нам следовало бы серьезнее отнестись к печально известным словам президента Путина, сказанным в ходе обращения к российскому Федеральному Собранию в апреле 2005 г., о том, что «развал Советского Союза был величайшей геополитической катастрофой века»[263]263
  URL: http://archive.kremlin.ru/eng/speeches/2005/04/25/2031_type70029type82912_87086.shtml (сссылка по состоянию на 12 октября 2010 г.).


[Закрыть].

Понимая, что серьезная программа прозападных реформ, включающая подотчетность государственного управления и беспристрастный инфорсмент в деловой сфере, поставила бы под угрозу получение ренты элитами, мы предлагаем нетрадиционную интерпретацию теории о преследовании собственных интересов и возможностей.

Несмотря на то что крах советского порядка действительно был грандиозной возможностью для перемен, не похоже, что в стране было единое мнение о том, как и с какими целями нужно подходить к этой возможности. Весьма вероятно, что не принадлежащая к прозападной интеллигенции элита видела в крахе СССР лишь беспрецедентную возможность для наживы, возможность ковать железо, пока горячо. Сомнительно, чтобы правящая элита действительно хотела каких-то серьезных перемен, помимо тех, на которых можно было нажиться.

Та легкость, с которой президент Путин успешно пресек – де-факто, если не де-юре – почти всю работу по строительству демократических институтов, начатую при Михаиле Горбачеве, показывает, как немного, похоже, было сторонников у западнических реформ[264]264
  Хотя имя Бориса Ельцина принято связывать с российскими реформами по внедрению в стране демократии и рыночной экономики, сбалансированное изложение фактов указывает на то, что именно Михаил Горбачев предпринял первые важнейшие шаги по уничтожению советской системы. Без его личных идеалов и верности идее, а также без руководства, которое он взял на себя в ранние годы перестройки, мир, возможно, никогда не узнал бы Ельцина, преданность которого идеалам демократии и основанной на системе правил экономики оказалась достаточно нестойкой. Трагедия Горбачева была в том, что уничтожение советской системы привело также к краху советского государства. Мы никогда не узнаем, можно ли было этого избежать. Сильные доводы в защиту Горбачева как истинного реформатора изложены в: Brown А. Seven Years that Changed the World: Perestroika in Perspective. Oxford: Oxford University Press, 2007.


[Закрыть]. Эту мысль подтверждают опросы общественного мнения тех времен, которые свидетельствуют о том, что население в большинстве своем поддерживало многие, если не все, основные принципы путинского возврата к авторитаризму Исследовав опросы общественного мнения, проведенные в первый срок правления Путина, Ричард Пайпс обнаружил, что подавляющее большинство россиян считало демократию мошенничеством, частную собственность – прикрытием для коррупции, а чужаков – не заслуживающими доверия. Население чувствовало себя комфортно в государстве с одной партией, ставило порядок выше закона и не видело проблемы в цензуре средств массовой информации. Прежде всего россияне хотели вновь увидеть Россию великой державой и считали, что активное вмешательство правительства в экономическую жизнь страны было способом достичь этой цели[265]265
  Краткое изложение результатов, полученных несколькими фондами общественного мнения, см. в: Pipes R. Flight from Freedom: What Russians Think and Want // Foreign Affairs. 2004. Vol. 83. No. 3. P. 9–15.


[Закрыть].

Перед тем как взглянуть на историческое наследие России, вспомним, что было сказано выше об идеологическом столкновении между капитализмом и социализмом. В этом столкновении крылось фундаментальное противостояние между индивидуализмом и коллективизмом, противостояние, которое лежит в основе контраста между централизованным экономическим планированием и либеральной рыночной экономикой. Ключевой вопрос здесь касается направления причинно-следственной связи между планированием и коллективизмом. Была ли коллективная природа командной экономики порождением новой идеологии социализма, или, возможно, корни системы уходили глубоко в историю России?

Вторая точка зрения была отлично сформулирована Кандзи Хаитани, который настаивает, что «индоктринация, проведенная советским правительством, не создала коллективистскую ориентацию русского народа; скорее, оно помогло сохранить, взлелеять и расширить традиционный коллективизм, развившийся в стране за века жизни при диктаторском режиме»[266]266
  Haitani К. Comparative Economic Systems: Organizational and Managerial Perspectives. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1986. P. 40.


[Закрыть].

Это замечание весьма нетривиально. Если в стране имеется многовековая традиция норм, поощряющих коллективизм и принятие диктаторского правления, можем ли мы продолжать верить, что дерегулирование автоматически привело бы эту страну к либеральной рыночной экономике? Помня об этом достаточно жестко сформулированном вопросе, давайте перейдем к подробному рассмотрению опыта России и к тем урокам, которые можно из него извлечь.