Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

III. Рынки условиях централизованного планирования

В период «холодной войны» на изучение экономических систем сильно повлияло разделение Европы и структуры глобальной безопасности в целом на два враждебных друг к другу блока, или на две разные сферы интересов. В то время как «свободный мир» ассоциировался с либеральной рыночной экономикой, коммунистический блок считался сторонником централизованного экономического планирования. Вследствие этого страны третьего мира были поделены на страны, силой принужденные принять систему советского типа, и страны, считавшиеся просто неразвитой версией западных стран.

Хотя время от времени предпринимались спорадические попытки привнести в эту схему нюансы – например, представить Японию как отдельную «модель», – в экономической мысли в целом план и рынок продолжали считаться признаками двух взаимоисключающих экономических систем[211]211
  В литературе по экономической компаративистике было исключение – работа, в которой признавалась роль ценностей и экономика СССР сравнивалась с экономикой США, Японии и Китая. См.: Haitani К. Comparative Economic Systems: Organizational and Managerial Perspectives. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1986.


[Закрыть]. Вследствие этого традиция экономической компаративистики, зародившаяся в дискуссиях о рыночном социализме в 1930-е годы, подразумевала сравнение механизмов аллокации ресурсов, связанных с социализмом (централизованным планированием) и капитализмом (рынком). Основной целью сравнительной теории было исследование обстоятельств, при которых одна из этих систем могла бы считаться более эффективной[212]212
  Djankov S., Glaeser E., La Porta R., Lopez-de-Silanes L, Shleifer A. The New Comparative Economics // Journal of Comparative Economics. 2003. Vol. 31. No. 4. P. 595–596.


[Закрыть].

Внезапный крах советского экономического планирования положил конец подобным дискуссиям. Он оказал большое влияние на научный мир и сопровождался общим ликованием по поводу победы демократии и либеральной рыночной экономики, в некоторых случаях даже гипотезами о конце истории. Вот весьма показательный вердикт: «Социализм порождал нищету и неэффективность, не говоря уже о массовых убийствах, осуществленных несколькими коммунистическими диктаторами, практиковавшими его. Капитализм, напротив, обычно порождал развитие и богатство»[213]213
  Djankov S., Glaeser Е., La Porta R., Lopez-de-Silanes L, Shleifer A. The New Comparative Economies // Journal of Comparative Economies. 2003. Vol. 31. No. 4. P. 596.


[Закрыть]. Вследствие этого «новая экономическая компаративистика» сконцентрировалась на «вариациях капитализма», о чем мы еще поговорим в следующих главах.

Здесь же мы продолжим тему наследия централизованного планирования, которое сыграло такую значительную роль в посткоммунистической попытке перейти к рыночной экономике. В мире, где рыночная экономика оказалась единственной выжившей экономической системой, было достаточно просто допустить две необоснованные предпосылки: во-первых, что все страны с централизованным планированием теперь с удовольствием перейдут к чисто рыночной экономике, а во-вторых, что этот переход можно осуществить простым уничтожением регулирующих органов старой системы.

Основная цель настоящей главы – оспорить эти предпосылки. Исследуя роль той рыночной активности, которая происходила и до сих пор происходит в условиях самого жесткого централизованного экономического планирования, мы подготовим почву для дискуссии о той дальновидной инструментальной рациональности, которую принято связывать с нормально функционирующей рыночной экономикой, и о роли укорененных норм и верований, которые должны подкреплять системы формальных правил и изменить которые оказалось сложнее, чем формальные правила.

Перед тем как перейти к рассмотрению этих задач, нам придется сделать краткое отступление и обсудить терминологическую путаницу, окружающую политическую и научную коммуникацию в постсоветском мире, которая мешает пониманию действительно важных факторов успешных институциональных изменений.

Терминологическая путаница

Во-первых, отметим, что триумф рыночной экономики остается неполным. Пять коммунистических стран упорно продолжают придерживаться системы советского типа в разных вариациях. Помимо выдающегося случая Китая, у нас есть пример Вьетнама, Лаоса, Кубы и Северной Кореи. Возникает занимательный вопрос: до какой степени эти бастионы можно рассматривать как показательные для экономической системы, которая продолжает фундаментально отличаться от рыночной экономики?

С тех самых пор, как в 1978 г. Дэн Сяопин начал проводить осторожные реформы, в Китае наблюдается стабильно растущая зависимость от элементов рыночной экономики. Вдохновленные экономическим успехом Китая, Вьетнам и Лаос также начали двигаться в этом направлении. В противоположность им Куба и особенно Северная Корея сохраняют режимы, упорно не желающие платить политическую цену за потенциальные экономические улучшения. Дополнительно усложняет картину возрожденная тоталитарная Венесуэла, которая, скорее, удаляется от рыночной экономики, чем приближается к ней.

Новизна всей ситуации отражается в недавно появившейся и даже забавной игре по придумыванию ярлыков, в ходе которой ученые мужи и правительства предлагают свои наборы замысловатых необходимых признаков как демократии, так и рыночной экономики. Список этих признаков длинен и всем хорошо знаком, так что здесь воспроизводить его нет нужды. Важно, однако, то, что мотивация подобной изобретательности бывает двух типов, и эти типы отражают разницу между институциональным выбором и институциональными изменениями.

Мотивация первого типа характерна для правительств тех стран, где коммунистический строй сохранился по сей день или существовал в прошлом. Эти правительства пытаются оправдать нежелание выпустить из рук бразды правления государством, называя свои системы «суверенная демократия», «авторитарная рыночная экономика» или даже «рыночная экономика по-китайски». Мотивация второго типа характерна для знатоков, которые придумывают собственные ярлыки для описания наблюдаемых особенностей политических и экономических систем тех стран, которые, как считается, находятся в переходном состоянии на пути к демократии и рыночной экономике. Первый тип мотивации отражает стремление предотвратить полный переход, а второй – провал попытки достичь этого перехода.

Проблема ярлыков заключается в том, что они, скорее, усиливают беспорядок, чем устраняют его. Стремительный рост количества ярлыков-определений отражает фундаментальную концептуальную путаницу, проистекающую от отсутствия консенсуса о том, что находится или должно находиться в центре нашего внимания. До определенной степени можно проследить, как корни этой путаницы уходят в стародавнюю ассоциацию между экономическими системами и идеологией, в противостояние между сверхдержавами. Эта ассоциация была неудачной в том смысле, что обсуждение преимуществ и недостатков рыночной и планируемой экономики, как правило, переходило в дебаты, часто враждебные, о недостатках и достоинствах капитализма и социализма вообще[214]214
  Ничего не значит тот факт, что есть существенные различия между понятиями «социализм» и «коммунизм». Хотя и тот и другой были представлены по всему миру в виде идеологии и в виде политических движений, когда мы начинаем говорить о политической системе, построенной в Советском Союзе, имеет смысл воспользоваться советом Арчи Брауна и говорить не о социализме, а о Коммунизме с большой буквы. (См.: Brown A. The Rise and Fall of Communism. London: Vintage Books, 2009. R 11.) Учитывая, однако, что сам Советский Союз называл свою систему «социалистической» и в западных дебатах о капитализме обычно противопоставлялся социализму, а не коммунизму, мы будем придерживаться принятого противопоставления капитализма и социализма.


[Закрыть].

Одним из первых негативных последствий подобных дебатов стало то, что ключевые системные характеристики – такие как свободные рынки и права собственности – стали идеологической лакмусовой бумажкой для определения того, кто поддерживает какую сторону конфликта. Когда заявить о своей лояльности стало важнее, чем попытаться найти понимание, оказалось, что проблем не избежать. К примеру, то, что частная собственность сама по себе стала считаться первоочередной задачей, проявилось в пренебрежении тем, как и когда можно проводить приватизацию, чтобы избежать большого сопутствующего ущерба. Можно даже не упоминать, что противостояние между приверженцами рыночной и плановой экономики весьма затруднило беспристрастный поиск истинных различий между этими двумя системами.

Еще более неудачным оказался итог самопровозглашенного идеологического триумфа Запада. Оптимистичные призывы к стремительной либерализации и приватизации, звучавшие перед применением к России шоковой терапии, обнажили всеобщее нежелание осмысливать истинный масштаб предстоявших изменений. Зачарованные перспективой крупных инвестиций и возможностей для бизнеса, ученые и наблюдатели уверовали, что крах коммунизма каким-то образом автоматически приведет к успешному переходу от плановой экономики к рыночной. Последствия, которые вытекали отсюда для разработки маркетизационных реформ, оказались глубоко негативными.

Основная проблема такого подхода была связана с полным пренебрежением критической ролью тех повсеместных – хотя и коррумпированных – рынков, которые существовали при системе централизованного планирования и в отсутствие которых система, безусловно, не смогла бы продержаться так долго. Когда СССР внезапно и окончательно развалился, и Россия, как и ее новорожденные соседи, заявила о готовности поскорее перейти к либеральной рыночной экономике, экономисты оказались особенно плохо подготовлены к этой ситуации.

Возвращаясь к игре в навешивание ярлыков, скажем, что важно провести разделительную линию между учеными с нормативными установками, которые пытаются отстоять идею большего или меньшего государственного вмешательства в рынок, и учеными с позитивными установками, которые занимаются не тем, как рынки должны функционировать, а тем, как они функционируют в реальности. Ученые с нормативными установками уже давно ведут дебаты о природе капитализма. В дополнение к понятию «государственный капитализм», использовавшемуся как русскими, так и немецкими социалистами перед революцией в России в 1917 г.[215]215
  Это понятие как таковое было введено русским анархистом Михаилом Бакуниным, а затем использовалось немецким социалистом Вильгельмом Либкнехтом, а также русским большевиком Николаем Бухариным. По прошествии времени оно стало популярным выражением при критике любых экономических систем. К примеру, когда русский экономист Андрей Илларионов ушел с поста советника президента Владимира Путина в декабре 2005 г., он объяснил свой уход протестом против введения в России государственного капитализма (см.: International Herald Tribune. 2006. January 25). Обширную дополнительную информацию см.: URL: http://en.wikipedia.org/wiki/State_capitalism (ссылка дана по состоянию на 18 января 2010 г.).


[Закрыть], в 1930-е годы члены американской институциональной школы ввели в употребление еще и термин «банкирский капитализм»[216]216
  Джон Коммонс считал, что развитие капитализма – это процесс, состоящий из трех стадий: купеческий капитализм, потом капитализм работодателя, затем банкирский капитализм. См.: Commons J.R. Institutional Economics: Its Place in Political Economy. New York: Macmillan, 1934. P. 763.


[Закрыть], а впоследствии западные радикальные интеллектуалы начали нападать также на «монополистический капитализм»[217]217
  Baran P.A., Sweezy P.M. Monopoly Capital: An Essay on the American Economic and Social Order. New York: Monthly Review Press, 1966.


[Закрыть]. Хотя все эти понятия были обязаны своим появлением конфликту между капитализмом и социализмом, после краха централизованного планирования ученые также начали исследовать «вариации капитализма» внутри мира несоциалистической рыночной экономики. В таких исследованиях «экономически либеральные» страны сравнивались с «экономически координируемыми», и основным предметом изучения были страны с развитой рыночной экономикой и разным институциональным устройством[218]218
  Hall P.A., Soskice D. An Introduction to Varieties of Capitalism // Hall R, Soskice D. (eds). Varieties of Capitalism: The Institutional Foundations of Comparative Advantage. Oxford: Oxford University Press, 2001.


[Закрыть].

В то время как на эти разнообразные темы было сказано немало интересного, все они имеют общую отправную точку: существование экономической системы, ориентированной на рынок. Использование ярлыков послужило не тому, чтобы привлечь внимание к основам рынка как такового, а тому, чтобы начать нормативную дискуссию о государственном вмешательстве.

Мы не собираемся сейчас разбираться ни с нормативными аспектами того, какую политику надо вести в отношении свободных рынков, ни с преимущественно политическим вопросом о том, какие страны можно по праву назвать рыночными для целей мировой торговли. Нас интересует, скорее, базовое понимание того, что составляет рыночную экономику, и изучение того, что необходимо для экономического успеха.

Как еще будет подробно рассказано в главе V, рынки существуют везде и в любых условиях, даже при самых негибких формах централизованного планирования. Даже в Албании времен правления Энвера Ходжи, возможно, самой репрессивной из всех европейских коммунистических стран, и в Северной Корее времен Ким Чен Ира можно найти элементы добровольного горизонтального обмена. Таким образом, отправной точкой спора об очевидном различии между системами должна быть не формальная дихотомия плана и рынка, но, скорее, специфический набор способов государственного вмешательства, из-за которых в рынки той системы, которая стала называться командной экономикой, внедрились крайне своеобразные нормы[219]219
  Понятие «командная экономика» впервые приведено в работе: Grossman G. Notes for a Theory of the Command Economy // Soviet Studies. 1963. Vol. 15. No. 2. P. 101–123.


[Закрыть].

Чтобы оценить важность формирования таких норм, вспомним слова Алека Ноува о «возможном социализме», о том, что «если предположить, что все будут идентифицироваться с четко понятным общим благом, то конфликт между общим и частным интересом, а также сложные вопросы централизации/децентрализации можно считать несуществующими»[220]220
  Nove A. The Economics of Feasible Socialism. London: George Allen & Unwin, 1983. P. 10.


[Закрыть]. Короче говоря, если бы Коммунистическая партия действительно преуспела в создании породы «советских людей», то командная экономика, возможно, могла бы сработать.

Как оказалось, однако, советские граждане остались поразительно верны не социалистической утопии, но знаменитой Смитовой «склонности к торговле, обмену одного товара на другой»[221]221
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2007. С. 76.


[Закрыть]. Проблема заключалась в том, что государство находило подобные склонности граждан неуместными, так что в ответ они разработали набор норм, поддерживавших и рационализировавших действия, противоречащие государственным интересам. Именно эти нормы мы будем рассматривать не только как главную причину неудачного опыта России с капитализмом, но и как важный урок на тему противостояния теорий укорененности и дальновидной инструментальной рациональности.

Случай России представляет огромную аналитическую важность потому, что обязательное экономическое планирование было российским нововведением. Первый пятилетний план был введен в СССР в октябре 1928 г. и был выполнен досрочно к концу 1932 г. Впоследствии эта модель была скопирована во многих других странах, ближних и дальних, но началась она в советской России. Объем литературы, научной и ненаучной, на тему разных аспектов экономического планирования просто огромен. Разумеется, у нас нет желания сейчас сколько-нибудь подробно перечислять технические аспекты этой системы[222]222
  Подробные обзоры см. в: Gregory P.R., Stuart R.C. Soviet Economic Structure and Performance. New York: Harper & Row, 1974; Nove A. The Soviet Economic System. Boston: Allen & Unwin, 1977.


[Закрыть].

Мы преследуем другую цель, а именно, исследовать, как российский опыт жизни при командной экономике может помочь понять то, что приводит к появлению функциональной рыночной экономики и экономической эффективности. Мы сосредоточимся на существовании повсеместных – хотя и коррумпированных – рынков и будем искать исторические корни коллективизма. Делать это будем в три стадии.

Первая стадия будет посвящена исследованию программы большевиков по строительству социализма, при этом мы будем сравнивать идеологический контекст проекта в целом, привлекший к себе столько внимания, и более узкие научные аспекты интеллектуальных истоков «коллективистской экономики» и централизованного планирования как ряда технических проблем.

Установив эти общие рамки, перейдем к вопросу о том, как на самом деле работала командная экономика под прикрытием своего разнообразно украшенного фасада. Здесь мы попытаемся доказать, что государственный запрет на добровольный горизонтальный обмен привел к появлению ряда «неподавляемых» рынков, которые являются благодатным материалом для исследования появления отчетливых норм, убеждений и ожиданий.

В заключение мы обрисуем роль понятий и приоритетов, которые, как можно предположить, были распространены среди лиц, управлявших системой. Это очень важно не только для понимания того, чем СССР отличался от Запада, но и для того, чтобы доказать, что наше понимание «системного провала» надо уточнить в нескольких аспектах.

Для начала следует сказать, что само понятие «провала» очевидным образом несет важный нормативный компонент. С точки зрения экономической теории оно может казаться весьма четким. Если система не соответствует критериям эффективности, связанным с максимизацией прибыли, то мы считаем ее провалом – либо рынка, либо государства. С точки зрения морали все немного более сложно. Можно считать целью достижение системой стабильного снижения депривации, и тогда многие случаи будут признаны провальными. Однако целью может быть также определенный тип общественного порядка – скажем, социализм или капитализм, или даже фундаментальный ислам, – и тогда вопрос провала или успеха становится не таким очевидным. Возможен и третий вариант: приоритет предпочтений элиты, и именно этот вариант был актуален в СССР. Если правители готовы принять снижение экономической эффективности как цену достижения других целей, то провал снижения депривации придется оценивать с учетом популярных представлений о системе как таковой. Как отмечает Арчи Браун, «провал должен восприниматься как провал, а любое такое восприятие обусловлено культурой, как и атрибуция причин того, что считается провалом»[223]223
  Brown A. Cultural Change and Continuity in the Transition from Communism // Harrison L.E., Berger P.L. (eds). Developing Cultures: Case Studies. New York: Routledge, 2006. R 388.


[Закрыть]. У нас будет немало причин вернуться к этому разграничению в следующих главах.

Давайте теперь посмотрим, какие сложности были связаны с внедрением в России советского порядка. Это внедрение будем считать первой из двух попыток радикального изменения системы, предпринятых в России в XX в.

Строительство социализма

Большевистская попытка построить постимперское государство была исключительной с разных точек зрения, в том числе с точки зрения связанного с ней насилия. Эти мрачные исторические события пересказывались уже много раз, нет нужды их описывать здесь[224]224
  См.: Roseftelde S. Red Holocaust. London: Routledge, 2009.


[Закрыть]. Однако нам важно, что проект «строительства социализма» в стране вырос из состояния полного хаоса, в котором всем заправляли импровизация и антикризисное управление.

Когда Ленин и его сторонники пришли к власти, у них не только не было никакой программы, которой можно было руководствоваться. Карлу Марксу, как мы знаем, почти нечего было сказать о том, что произойдет после окончательного краха капитализма. Еще хуже было то, что страшная Гражданская война привела к необходимости завладеть не только властью, но и достаточным запасом провизии для Красной Армии и контролируемых ею городов. Захват власти повлек за собой намеренный красный террор, а захват провизии осуществлялся через систему принудительной реквизиции (продразверстка), которая вела к схваткам с вооруженными крестьянами. Весь этот период впоследствии получил название «военного коммунизма»[225]225
  Далее см.: Nove A. An Economic History of the U.S.S.R. Harmondsworth: Pelican, 1969. Ch. 3.


[Закрыть].

Только когда ситуация стабилизировалась и власть была консолидирована, стало возможно различить два паттерна, важнейших для будущего. Первый заключался в том, что проект строительства государства стал ассоциироваться с проецированием утопии. Эта ассоциация давала пищу постоянным дебатам о капитализме и социализме, при этом вызывая бурный энтузиазм у социалистов из ближних и дальних стран. Второй паттерн заключался в том, что начали складываться основы нового типа экономической системы. Начавшись с увлечения Ленина немецкой военной экономикой, контролируемой государством, этот процесс шел путем экспериментирования с различной степенью ограничения рыночных сил, кульминацией его стало появление обязательного экономического планирования. Планирование стало отличительным признаком советской системы и оставалось им до самого ее конца.

Переходя к рассмотрению этих паттернов одного за другим, не будем забывать ранее сделанные оговорки о нормативных дискуссиях на тему капитализма и социализма; такие дискуссии обычно затрудняли понимание того, как на самом деле работают рынки (в смысле добровольного горизонтального обмена) в условиях от обязательного централизованного экономического планирования до либеральной рыночной экономики.

С точки зрения системного подхода важно отметить, что тот Советский Союз, который хотели создать большевики, был задуман не как государство в традиционном понимании этого слова, но, скорее, как политический и идеологический проект по строительству социализма. Несмотря на все те пылкие речи, которые Ленин произносил, обличая Российскую империю как «тюрьму народов», несмотря на призывы к национальному самоопределению, как только власть оказалась в руках правителей нового советского государства, эти вопросы потеряли для большевиков интерес.

Официально Советский Союз действительно был союзом определяемых по этническому признаку советских республик, которые, в свою очередь, состояли из определяемых по этническому признаку автономных регионов. Однако этнически русской советской республики не существовало, это подразумевало, что, с точки зрения русских, русским был весь СССР[226]226
  Для ясности отметим, что Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика – РСФСР – сама по себе была особой федерацией обладавших этническим самоопределением автономных республик и территориально определяемых регионов. То есть никакая отдельная часть этой федерации этнически не была определена как «русская».


[Закрыть].

Наше понимание советского государства как идеологического проекта, а не как традиционного государства, отражено в § 1 «брежневской» Конституции 1977 г., где говорится: «СССР строит социализм». Из этого понимания, безоговорочно принятого задолго до того, как оно было закреплено в Конституции, можно сделать несколько выводов. Поскольку вопрос строительства государства на основе национальных или территориальных признаков даже не обсуждался, этническая принадлежность стала считаться второстепенной, как и границы. Вместо них центральную позицию заняла Коммунистическая партия, взявшая на себя руководство строительством. Печально известная шестая статья той же Конституции закрепляла за партией «руководящую роль», смысл которой так и не был разъяснен более подробно[227]227
  Несколько туманный принцип отношений между партией и государством гласил, что партия «руководит», но не «управляет».


[Закрыть]. По этой же логике служба государственной безопасности, в момент распада СССР называвшаяся КГБ, рассматривалась как меч и щит партии, и ее ролью было не столько защищать государство или территорию, сколько охранять развивающийся проект.

Суть этих наблюдений заключается в том, что создание СССР было не строительством государства, а попыткой создать новый мировой порядок, причем продвигаемый вперед мощной волной энтузиазма, как внутреннего, так и внешнего. Формирование норм, убеждений и ожиданий поэтому должно было сыграть в процессе критическую роль. Пока советские рабочие гордились тем, что строят будущее, когда их отправляли на показательные стройки вроде гигантского металлургического завода в Магнитогорске или гидроэлектростанций, возводившихся вдоль Волги, западные радикальные интеллектуалы радовались тому, что им казалось зарождающейся новой цивилизацией, свободной от несправедливости и притеснений капиталистического режима.

Одним из радовавшихся интеллектуалов был американский радикальный журналист Линкольн Стеффене, посетивший Советскую Россию в 1919 г. Вернувшись в Америку, потрясенный тем, что ему показали дружелюбные экскурсоводы, в 1921 г. Стеффене сделал свое знаменитое заявление: «Я побывал в будущем, и оно работает»[228]228
  Более распространенная версия этой цитаты напечатана на титульной странице книги, опубликованной женой Стеффенса в 1933 г.: «Я видел будущее, и оно работает». См.: Winter Е. Red Virtue: Human Relationships in the New Russia. New York: Harcourt, Brace, 1933. См. также: Steffens L. The Autobiography of Lincoln Steffens. New York: Literary Guild, 1931.


[Закрыть]. Как и многие, многие другие, он вскоре разочаровался в новом порядке и стал обычным реформистом. Другим примером этого же типажа была американская анархистка Эмма Гольдман (рожденная в Литве), которую несколько раз арестовывали, в конечном итоге осудили, а затем депортировали из Америки в Россию. Вначале исполненная энтузиазма по поводу всего, что делали большевики, Гольдман также разочаровалась в них, уехала из России и всю жизнь путешествовала по свету; среди прочего, в ходе своих странствий она участвовала в гражданской войне в Испании[229]229
  Ее впечатления изложены в книге: Goldman Е. Му Disillusionment in Russia. Garden City, NY: Doubleday, 1923.


[Закрыть].

По мере того как начали вырисовываться контуры экономической системы СССР, круг поклонников нового режима перестал ограничиваться радикалами и революционерами. Многие мыслители из числа европейских и североамериканских левых с энтузиазмом приветствовали новую систему, считая ее лучшей альтернативой нестабильности и социальному неравенству рыночной экономики. Некоторые из них, такие как Морис Добб, утверждали, что преимущества принятия социалистической системы настолько велики, что рассуждения о подробностях ее реализации имеют второстепенное значение[230]230
  Dobb M. Economic Theory and the Problem of a Socialist Economy // Economic Journal. 1933. Vol. 43. No. 172. P. 588–598.


[Закрыть]. Другие, такие как социалисты-фабианцы Сидней и Беатрис Уэбб, даже считали социалистическую систему «новой цивилизацией»[231]231
  Webb S., B. Soviet Communism: A New Civilisation? London: Longmans, Green, 1935. В последующем издании, вышедшем в 1937 г., авторы опустили вопросительный знак в заголовке.


[Закрыть].

Стоит ли говорить о том, что кризис на Уолл-стрит в 1929 г. и начало Великой депрессии дополнительно способствовали распространению подобного отношения. Они также спровоцировали таких не похожих ученых, как Карл Поланьи и Йозеф Шумпетер, на предсказания, полные как страха, так и надежды, о грядущей кончине капитализма. Мы можем вспомнить здесь и Schadenfreude – злорадство, с которым Эрик Хобсбаум встретил глобальный финансовый кризис в сентябре 2008 г.

Вернувшись к 1930-м годам, мы можем увидеть, как изначальный энтузиазм столкнулся с реальностью, в которой утопия постепенно превращалась в антиутопию[232]232
  Термин «утопический» был введен Джоном Стюартом Миллем в выступлении перед палатой общин, в котором Милль бичевал государственную земельную политику в Ирландии. Учитывая то, какими ужасными событиями были отмечены 1930-е годы в СССР, можно, вероятно, с полным правом употребить здесь даже предложенную Миллем альтернативу: «какотопический».


[Закрыть]. Десятилетие началось с ужасов массовой коллективизации, повлекшей смерть миллионов людей. За ней последовали Большой террор, унесший жизни еще нескольких миллионов, и печально известные показательные процессы в Москве, которые уничтожили остатки оппозиции в стране[233]233
  Conquest R. The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terrorfamine. New York: Oxford University Press, 1986; Conquest R. The Great Terror: Stalins Purge of the Thirties. London: Macmillan, 1968. (Рус. пер.: Конквест P. Большой террор. Кн. 1, 2. Рига: Ракстниекс, 1991. Переработанная версия последней книги под названием «The Great Terror: A Reassessment» вышла в издательстве Oxford University Press в 1990 г., когда Конквест смог исправить текст, сверившись с недавно открывшимися советскими архивами.)


[Закрыть]. Само собой разумеется, в той мере, в которой правда об этих событиях стала известна за пределами страны, она охладила пыл всех, кроме самых преданных, сторонников социализма. За этим, однако, последовал период военного союзничества против нацистской Германии, во время которого «дядя Джо» внезапно сделался другом Запада, и СССР стал рассматриваться как меньшая угроза.

В ходе «холодной войны», во время которой отношения между Москвой и Западом вновь стали напряженными, началась вторая волна энтузиазма по поводу СССР, движимая людьми, которых Пол Холландер заклеймил как «политических пилигримов»[234]234
  Hollander R Political Pilgrims: Travels of Western Intellectuals to the Soviet Union, China, and Cuba, 1928–1978. New York: Oxford University Press, 1981.


[Закрыть]. Если участники первой волны питали надежды на новый мировой порядок, то участниками второй волны двигало, скорее, недовольство капиталистическим порядком, а не искреннее желание понять суть советской системы. Ко второму изданию своего исследования на эту тему Холландер дал подзаголовок: «Западные интеллектуалы в поисках хорошего общества»[235]235
  Hollander Р Political Pilgrims: Western Intellectuals in Search of the Good Society. New Brunswick, NJ: Transaction, 1998.


[Закрыть].

Беда большинства – если не всех – этих поклонников советской системы была в том, что они концентрировались на собственных проекциях, а не на реальности. Строительство советского социализма было им интересно не само по себе, но лишь как источник доводов против капиталистической системы. В таком случае весьма логично было не обращать внимания на то, как экономические акторы на самом деле приспосабливались к эксперименту по замещению свободных рынков обязательным планированием. Отметив, что этот дефект будет иметь большое значение для нашего понимания соперничества между плановой и рыночной экономиками, мы перейдем к краткому обсуждению того, как в реальности большевики подошли к проблеме управления своей социалистической экономикой.