Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

История и экономическая наука

На первый взгляд весьма соблазнительным может показаться аргумент о том, что существует целая самостоятельная дисциплина, занимающаяся историей и экономикой, а именно экономическая история. Несмотря на то что с некоторой натяжкой экономическими историками можно назвать достаточно многих выдающихся ученых, включая нескольких нобелевских лауреатов, эта дисциплина как таковая весьма далека от четкости и последовательности.

Как область знаний экономическая история начала расти в конце XIX в. Источниками вдохновения для нее послужила отчасти немецкая историческая школа, а отчасти «щедрое использование исторических примеров Адамом Смитом, Карлом Марксом, Альфредом Маршаллом и другими учеными, развивавшими экономическую теорию»[452]452
  Kindleberger С.Р. Historical Economics: Art or Science? New York: Harvester Wheatsheaf, 1990. P. 12.


[Закрыть]. В годы между двумя мировыми войнами стало очевидно, что экономическую историю ожидает серьезный конфликт по поводу того, должна ли она существовать отдельно и иметь собственные факультеты, учебные программы и профессиональные сообщества, или же быть интегрирована в экономическую науку или даже в историю. Однако с течением времени принадлежность экономической истории к экономической науке становилась все более отчетливой, и с появлением в 1960-х годах «новой экономической истории», основанной на «клиометрии», экономическая история прочно вошла в состав неоклассической традиции[453]453
  Происхождение «клиометрии» обычно связывают с публикацией статьи А. Конрада и Дж. Мейера (см.: Conrad А.Н., Meyer J.R. The Economics of Slavery in the Ante-Bellum South // Journal of Political Economy. 1958. Vol. 66. No. 2. P. 95–130). Клиометрическое общество было основано в 1983 г., а в 1993 г. Дуглас Норт и Роберт Фогель получили Нобелевскую премию за «возобновление исследований в области экономической истории путем применения экономической теории и количественных методов для объяснения экономических и институциональных изменений». См. также: North D.C. Beyond the New Economic History // Journal of Economic History. 1974. Vol. 34. No. 1. P. 1–7.


[Закрыть].

Хотя найдутся те, кто считает иначе, постоянный рост популярности статистических и математических моделей глубоко показателен в отношении того, как далеко современная экономическая история ушла от немецкого историзма. Безусловно, верно, что это новое начинание привело к появлению многих ценных исследований, однако верно и то, что де-факто вторжение неоклассической экономической теории на территорию истории заставило экономическую науку потерять из виду прошлое.

Как пишет Грэм Снуке в сборнике работ по историческому анализу в экономической науке, «самое показательное, что можно сказать о современной экономической теории, это то, что она утратила аспект времени». Это, как ему кажется, весьма прискорбно: «Если самые важные и срочные проблемы требуют реалистичного анализа динамики человеческого общества, и если современная экономическая теория немногое может сказать нам по этому поводу, то насколько серьезно общество должно воспринимать эту науку?»[454]454
  Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993. P. 1.


[Закрыть]. Другие сформулировали эту же мысль еще точнее, особенно Джеффри Ходжсон, чьи рассуждения о том, как экономическая наука позабыла историю, сыграют немаловажную роль в нашей дискуссии[455]455
  Hodgson G.M. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London: Routledge, 2001.


[Закрыть].

Суть в том, что любая попытка ввести в экономический мейнстрим элементы исторической и/или культурной специфики должна начаться с рассмотрения того положения почти полной гегемонии, которого достигла сегодня неоклассическая традиция. Как когда-то заметил Томас Кун, победоносные парадигмы всегда переписывают историю своей области[456]456
  Кун утверждает, что появление новой парадигмы приводит к постепенному исчезновению старых школ: «Исчезновение этих школ частично обусловлено обращением их членов к новой парадигме. Но всегда остаются ученые, верные той или иной устаревшей точке зрения. Они просто выпадают из дальнейших совокупных действий представителей их профессии, которые с этого времени игнорируют все их усилия» (см.: Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977. С. 39). Хотя Кун пишет о «научных революциях» в естественных науках, маршаллианская «маржиналистская революция» в экономической теории весьма подходит под его описание.


[Закрыть]. В нашем случае достаточно легко ошибочно заключить, что мы наблюдаем прямую и непрерывную традицию, начавшуюся с публикации в 1890 г. классической работы Альфреда Маршалла «Принципы экономической науки». Это проблематично в том смысле, что конкурентные традиции воспринимаются как теоретически менее годные и потому достойные забвения.

Хотя влияние Маршалла трудно переоценить, не менее важно отметить, что его предельный анализ, появление которого известно как «маржиналистская революция», был принят широкой публикой только несколько десятилетий спустя. Как указывает Юваль Йонай в своем рассказе о «борьбе за душу экономической науки», предельный анализ действительно завоевал широкую популярность в конце XIX в. и вошел в экономический учебный план. Однако он был лишь одной из многих областей одинаковой важности: «Он стал основным инструментом экономистов только после Второй мировой войны. До этого времени вполне можно было быть успешным экономистом, не владея предельным анализом и даже мало что зная о нем»[457]457
  Yonay Y.P. The Struggle over the Soul of Economics: Institutionalist and Neoclassical Economists in America between the Wars. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1998. P. 31.


[Закрыть].

Конкурентами неоклассической традиции были другие школы – начиная от марксизма и немецкого историзма и заканчивая зарождавшимся американским институционализмом. Оставив марксизм в стороне, стоит отметить, что Маршалл, хотя и прославился как «отец» неоклассической традиции, которая по сути своей дедуктивна, был не чужд индуктивным, то есть эмпирическим, подходам историзма и институционализма[458]458
  Ibid. P. 32.


[Закрыть].

Однако важнее всего, пожалуй, не навязывать Маршаллу роль связующего звена между идеалом laissez-faire у Адама Смита и тем мощным сопротивлением государственному вмешательству в рынок, которое характерно для более поздней неоклассической традиции. Напротив, ранние неоклассические экономисты были не меньше Смита чувствительны к случаям, когда частные и общественные интересы могут противоречить друг другу, и вмешательство государства становится необходимым. Это соображение, как мы помним, стало впоследствии неким raison detre американских институциналистов.

В конце концов, Йонай приходит к выводу, который согласуется с рассуждениями, приведенными в этой книге, а именно, что ведущая школа британской экономической теории прекрасно понимала всю сложность человеческой природы и ту важнейшую роль, которую играют институты в формировании человеческого поведения. «Она рассматривала исторические исследования как неотъемлемую часть экономической науки и отвергала мнение о том, что экономику надо анализировать саму по себе»[459]459
  Yonay Y.P. The Struggle over the Soul of Economics: Institutionalist and Neoclassical Economists in America between the Wars. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1998. P. 35.


[Закрыть]. Веком позже подобные соображения оказались почти забыты.

Приняв тот факт, что современная экономическая наука была сведена преимущественно к антиисторическому построению сложных формальных моделей, давайте перейдем к тому, как была разработана теория «зависимости от пути», чтобы решить вопрос об историческом влиянии в рамках неоклассической парадигмы.

Впервые появившись в работах, опубликованных Полом Дэвидом и Брайаном Артуром в 1980-х годах, теория зависимости от пути предложила ряд убедительных аргументов о том, как ранние случайные события могут привести к формированию пути развития, при котором неудачные решения не устраняются. Основное следствие этой идеи для экономической теории мейнстрима состоит в том, что ранний выбор технологии может закрепиться и стать крайне невосприимчивым к переменам. Таким образом, вместо одного уникальным образом определяемого равновесия мы должны принимать во внимание множественные случаи равновесия, причем одни из них явно хуже других.

Первый, и по сей день самый популярный, пример зависимости от пути предложил Дэвид в 1985 г.: раскладка клавиатуры QWERTY[460]460
  David Р.А. Clio and the Economics of QWERTY // American Economic Review. 1985. Vol. 75. No. 2. R 332–337. (Рус. пер.: Дэвид П. Клио и экономическая теория QWERTY // Истоки: из опыта изучения экономики как структуры и процесса. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2006. С. 139–150.) Среди других примеров: победа стандарта видеомагнитофона VHS над Betamax, триумф легководных атомных реакторов в Соединенных Штатах, борьба между компьютерами Microsoft и Macintosh, а также конкуренция между разными стандартами в таких областях, как электроснабжение и ширина железнодорожной колеи. (Подробнее см.: Puffert D.J. Path Dependence, Network Form, and Technological Change // Sundstrom W, Guinnane T, Whatley W. (eds). History Matters: Essays on Economic Growth, Technology, and Demographic Change. Stanford, CA: Stanford University Press, 2003. P. 80–88. Обширный список исследований этих случаев с разными альтернативами см. также в: Mahoney J. Path Dependence in Historical Sociology // Theory and Society. 2000. Vol. 29. No. 4. P. 512, fn. 24.) Хотя нужно признать, что некоторые из этих примеров были оспорены на чисто технических основаниях, для нашей темы это не так важно.


[Закрыть]. Изначально эта раскладка была введена компанией Remington, производителем оружия, в 1873 г. по той простой причине, что она позволяла продавцу быстро напечатать словосочетание «type writer» («печатная машинка»). Последующие исследования показали, что альтернативное расположение букв на клавиатуре могло бы обеспечить большую скорость печати. Несмотря на существование очевидно лучшей раскладки клавиатуры, рыночные силы не смогли искоренить менее удачную[461]461
  Особенно жесткая критика в адрес теории зависимости от пути была представлена Стенли Либовицем и Стивеном Марголисом. Вначале они отвергли техническую легитимность примера с клавиатурой QWERTY, а затем подвергли сомнениям релевантность всей теории в целом. См.: Liebowitz S.J., Margolis S.E. The Fable of the Keys // Journal of Law and Economics. 1990. Vol. 33. No. 1. P. 1–25 (рус. пер.: Либовиц G, Марголис С. Басня о клавишах // Истоки: из опыта изучения экономики как структуры и процесса. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2006. С. 151–182); Liebowitz S.J., Margolis S.E. Network Externality: An Uncommon Tragedy // Journal of Economic Perspectives. 1994. Vol. 8. No. 2. P. 133–150; Liebowitz S.J., Margolis S.E. Are Network Externalities a New Source of Market Failure? // Research in Law and Economics. 1995. Vol. 17. No. 0. R 1-22; Liebowitz S.J., Margolis S.E. Path Dependence, Lock-in, and History// Journal of Law, Economics, and Organization. 1995. Vol. 11. No. 1. P. 205–226; Liebowitz S.J., Margolis S.E. Policy and Path Dependence: From QWERTY to Windows 95 // Regulation: The Cato Review of Business & Government. 1995. Vol. 3. P. 33–41. Опровержение см. в: David P. Path Dependence and the Quest for Historical Economics: One More Chorus of the Ballad of QWERTY // Discussion Papers in Economic and Social History. 1997. No. 20. November (текст доступен по ссылке: URL: http://www.nuffield.ox.ac.uk/economics/history/paper20/david3.pdf, ссылка приведена по состоянию на 9 ноября 2009 г.); David Р.А. Path Dependence, Its Critics and the Quest for «Historical Economics» // Garrouste R, Ioannides S. (eds). Evolution and Path Dependence in Economic Ideas: Past and Present. Cheltenham: Edward Elgar, 2001.


[Закрыть].

Дэвид предлагает три объяснения этой загадки, все достаточно прямолинейные. Первое касается технической взаимосвязанности между оборудованием, то есть клавиатурой, и тем программным обеспечением, которое существует в памяти машинистки. Второе ссылается на системную экономию на масштабе, в том смысле, что работодатель предпочтет покупать оборудование, для которого уже существует готовое программное обеспечение, а машинистка при этом будет стремиться приобрести именно те умения, которые пользуются наивысшим спросом. Таким образом, рынок сойдется на одном стандарте. По случайному стечению обстоятельств этим стандартом стала раскладка QWERTY, которая изначально совсем незначительно опережала конкурирующие раскладки. Третье объяснение заключается в том, что, хотя издержки переподготовки машинисток меньше не становились, издержки преобразования оборудования стремительно падали. Вследствие этого программное обеспечение оказалось отмечено квазинеобратимостью инвестиций[462]462
  David P.A. Clio and the Economics of QWERTY // American Economic Review. 1985. Vol. 75. No. 2. P. 332–336. (Рус. пер.: Дэвид П. Клио и экономическая теория QWERTY // Истоки: из опыта изучения экономики как структуры и процесса. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2006. С. 145–149.)


[Закрыть].

Этот пример убедительно говорит нам о следующем. Во-первых, исторические случайности играют большую роль в определении траекторий роста и технологического развития разных стран, чем принято думать. Во-вторых, несмотря на свободную конкуренцию и свободный доступ к информации, подобные траектории роста могут оставаться замкнутыми в плену неоптимального выбора в течение долгого периода времени. В-третьих, «необратимость вследствие обучения и привычки» играет важную роль в создании эффектов ловушки (lock-in)[463]463
  David Р.А. Clio and the Economics of QWERTY // American Economic Review. 1985. Vol. 75. No. 2. P. 336.


[Закрыть].

Вскоре после публикации исторической статьи Дэвида Брайан Артур взялся за объяснение и формальное моделирование того, как незначительные случайные события в истории могут заставить экономику страны замкнуться на технологии, которая не является оптимальной с точки зрения потенциала для развития. Отталкиваясь от понимания возможного существования положительной обратной связи, или возрастающей отдачи, что является отклонением от традиционной неоклассической предпосылки об убывающей предельной отдаче, Артур определил четыре источника возникновения самоподдерживающихся механизмов, которые в сочетании могут приводить к тому, что менее удачная технология вытесняет более удачную[464]464
  Arthur W.B. Self-Reinforcing Mechanisms in Economics // Anderson P.W., Arrow K.J., Pines D. (eds). The Economy as an Evolving Complex System. Reading, MA: Addison-Wesley, 1988. P. 10 and passim. См. также: Arthur W.B. Competing Technologies, Increasing Returns, and Lock-In by Historical Events // Economic Journal. 1989. Vol. 99. March. P. 116–131.


[Закрыть].

Первый источник – высокие издержки наладки производства, или фиксированные издержки, которые означают, что стоимость производства единицы товара будет сокращаться по мере расширения производства. Второй источник – эффект обучения, который означает, что чем шире продукт распространен, тем лучше его качество или ниже издержки. Третий источник – эффект координации, который возникает в результате сотрудничества с экономическими агентами, занятыми в аналогичных предприятиях. Четвертый источник – адаптивные ожидания, которые приводят к тому, что преобладание продукта на рынке усиливает веру потребителей в его дальнейшее преобладание.

Итоговый результат отмечен четырьмя характеристиками: во-первых, существуют множественные варианты равновесия, что предполагает, что результат процесса не определен; во-вторых, неэффективные решения возможны, то есть возможно, что победит не самая лучшая технология; в-третьих, может создаться ловушка несовершенной технологии, из которой трудно выбраться; в-четвертых, существует зависимость от пути, то есть избранную траекторию могут определять мелкие и/или случайные исторические события.

В написанной впоследствии книге на ту же тему Артур подчеркивает, что понятие множественных вариантов равновесия является основным для теории зависимости от пути. «Я убедился, что ключевым препятствием, с которым сталкивается экономическая наука при рассмотрении убывающей отдачи, является неопределенность – результат возможности множественных вариантов равновесия». Возможность разных вариантов равновесия, в свою очередь, вытекает из существования возрастающей отдачи. Остается только спросить: как анализировать траекторию, ведущую систему по направлению к тому или иному из этих вариантов равновесия? «Поэтому был необходим метод для разрешения вопроса о том, как одна из нескольких альтернатив – один вариант равновесия, одно решение, одна структура, – “выбиралась” в условиях возрастающей отдачи»[465]465
  Arthur W.B. Increasing Returns and Path Dependence in the Economy. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1994. P. XV.


[Закрыть].

В предисловии к книге Артура Кеннет Эрроу говорит о тех трудностях, через которые пришлось пройти поколениям экономистов, прежде чем они свыклись с существованием возрастающей отдачи, создающей проблемы в элегантных теориях, основанных на предпосылке о постоянной отдаче. Он также хвалит Артура за найденное им решение: «Именно в этом контексте точные, сопровождаемые моделями исследования Брайана Артура заставили нас всех ясно понять, какие последствия влекут за собой конкретные типы моделей»[466]466
  Ibid. P. IX–X.


[Закрыть].

Подводя итог темы зависимости от пути, можно сказать, что она не слишком сильно отходит от неоклассической теории мейнстрима, и это ее основное качество. Подходы Дэвида и Артура ведут свое начало от общепринятых теоретических формулировок и поддаются формальному моделированию. Однако, как только мы покидаем весьма обособленное царство технологического выбора, ситуация начинает усложняться. Как вскоре увидим, приведенные выше аргументы можно использовать для объяснения того, как зависимость от пути возникает в историческом развитии и в более общем смысле. Однако в отношении критически важного аспекта причинно-следственной связи полученные результаты куда хуже поддаются моделированию[467]467
  В то время как первоначальная теория была основана на самоподдерживающихся механизмах, которые можно было моделировать строго научно, по мере своего распространения концепция часто стала пониматься в том более широком смысле, что история имеет значение вообще, а это уже совершенно другое предположение. В качестве иллюстрации того, как широко распространилась концепция, можно привести тот факт, что запрос «path dependence» в поисковике Google приносит около 2,5 млн результатов (на 21 ноября 2009 г.).


[Закрыть].

Прежде чем мы перейдем к рассмотрению подобных попыток, предпринятых учеными из разных подразделов общественных наук, стоит сказать еще несколько слов о тех «несогласных» экономистах, которые настаивают на необходимости исторической экономической теории.

Одним из главных сторонников расширения предмета экономической науки был Чарльз Киндлбергер, умерший в 2003 г. в возрасте 92 лет. Сам себя назвавший «экономистом-литератором», Киндлбергер использовал свое престижное положение профессора экономики в Массачусетском технологическом институте, чтобы неустанно критиковать крепнущую зависимость экономической науки от математики и узких моделей рационального человеческого поведения. Его самая известная книга «Мании, паники и крахи», вышедшая в 1978 г., рассказывала, как новые открытия становились причиной кредитной экспансии, приводя к неистовым спекуляциям ради краткосрочной наживы. По мере того как рынки осознают, что имеют дело с зарождающейся финансовой пирамидой, изначальная мания превращается в панику, и крах становится неибежным[468]468
  Kindleberger С.Р. Manias, Panics, and Crashes: A History of Financial Crises. London: Macmillan, 1978.


[Закрыть].

Начинаясь с рассказа о тюльпаномании в Голландии в 1636 г. и об афере британской «Компании южных морей» в 1720 г., книга Киндлбергера демонстрирует, что в историю финансовых кризисов вплетено некоторое количество общих нитей, которые чрезвычайно важны для понимания того, как нужно планировать государственное регулирование. Аргумент Киндлбергера шел вразрез с преобладавшей в то время гипотезой эффективного рынка, которая допускала возможность пирамид только в условиях незрелого или склонного к мошенничествам рынка.

В некрологе журнала «Экономист» подчеркивалось, что Киндлбергеру повезло прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как его идеи были с лихвой реабилитированы[469]469
  См.: URL: www.princeton.edu/~markus/research/papers/bubbles_crashes_ media_mention_July2003.pdf (ссылка по состоянию на 21 ноября 2009 г.).


[Закрыть]. После краха рынка ценных бумаг в 1987 г., обвала азиатских рынков в 1997–1998 гг., а также аферы с бумом интернет-компаний в 2001 г. изучение финансовых пирамид стало повальным увлечением во всем научном сообществе. Переизданная в 2000 г., книга Киндлбергера стала обязательной для чтения на Уолл-стрит. Учитывая, что все это произошло до банкротства Lehman Brothers и последовавшего за ним глобального финансового кризиса, можно вспомнить кое-что, о чем говорилось во вступительной главе: мы поразительно мало чему учимся и очень быстро забываем. Единственное, чему учит нас история, – тому, что история ничему нас не учит.

Киндлбергер всеми силами пытался изменить это положение дел, призывая экономистов принять подход исторической экономической теории, который был бы шире, чем подход экономической истории. В работе «Historical Economics: Art or Science?» («Историческая экономическая теория: искусство или наука?») он выражал сожаление о том, что «экономическая история сама по себе раздвоилась на клиометрию, которая манипулирует статистикой и моделями в попытке доказать спорные исторические утверждения, или, скорее, опровергнуть доказанное другими, и на традиционную экономическую историю, которая более индуктивна»[470]470
  Kindleberger С.Р. Historical Economics: Art or Science? New York: Harvester Wheatsheaf, 1990. R 3.


[Закрыть]. Свою позицию Киндлбергер формулировал четко: «Я исповедую историческую экономическую теорию, а не экономическую историю, и использую исторические эпизоды для проверки универсальности экономических моделей. Многие экономические модели достоверны и хорошо вписываются в конкретные обстоятельства; вопрос в том, насколько они универсальны, насколько можно полагаться на то, что они будут источником понимания и мудрости в конкретных обстоятельствах»[471]471
  Kindleberger С.Р. Historical Economics: Art or Science? New York: Harvester Wheatsheaf, 1990. P. 3–4.


[Закрыть]. В ходе круглого стола, организованного в память Чарльза Киндлбергера, Рональд Финдлей назвал «уникальным вкладом в нашу науку» восстановление истории в роли «неотъемлемого аспекта экономического анализа международной торговли, экономических циклов, финансовой паники, экономического развития, да и почти любого экономического явления». О самом Киндлбергере Финдлей сказал, что «он был историческим экономистом, не просто экономистом или историком экономики, но удивительной и неразделимой смесью того и другого»[472]472
  Findlay R. Kindleberger: Economics and History // Atlantic Economic Journal. 2005. Vol. 33. No. 1. P. 19.


[Закрыть].

Теперь мы должны задать вопрос о том, отражает ли все вышесказанное качества только одного человека, или же это говорит о необходимости развития новой (как минимум, частично новой) научной дисциплины. Отвечая на этот вопрос, мы согласимся со Снуксом, что речь вовсе не о том, чтобы забросить все, чего достигла дедуктивная экономическая теория. Скорее, «мы должны дополнить ее историческим анализом краткосрочных и долгосрочных экономических проблем – проблем, которые являются неотъемлемой частью динамичных процессов человеческого общества»[473]473
  Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993. P. 1–2.


[Закрыть].

Для более конкретного обсуждения того, как этого можно достичь, давайте вернемся к Полу Дэвиду. В работе, написанной уже после первого изложения формальной теории зависимости от пути, Дэвид развивает тему, которая чрезвычайно важна для нашего понимания развития общественной науки. Базируясь на общей вере в строгие «законы природы», которая была характерна для XVIII в., он показывает, как не только естественные, но и общественные науки – в частности, экономическая наука – оказались под сильнейшим давлением, направленным на то, чтобы пренебречь ролью истории.

После Адама Смита экономистов стало все глубже затягивать моделирование, в котором влияние изначальных условий считается незначащим. Предположение о том, что изменения в обществе, как и изменения в природе в мире Дарвина, всегда происходят «медленно, постепенно и непрерывно», позволяло анализировать экономическую теорию при помощи математического метода исчисления бесконечно малых величин. В итоге мы оказались в ситуации, в которой, как отмечалось выше, «значительная часть современной экономической теории остается по сути своей антиисторической»[474]474
  David Р. Historical Economics in the Long Run: Some Implications of Path Dependence // Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993. P. 29.


[Закрыть].

Ссылаясь на тот растущий интерес, который физики и философы физики начали проявлять к вопросам причинности (то есть к вопросам не только о том, как что-то произошло, но и почему оно произошло), Дэвид утверждает, что невнимательность экономистов к вопросам причинных объяснений «обеднила современную экономическую теорию». Затем он призывает развивать историческую экономическую теорию, которая была бы направлена на «понимание причин того, почему определенные цепочки событий в прошлом способны оказывать устойчивое влияние на сегодняшнее положение дел»[475]475
  Ibid.


[Закрыть].

Хотя есть все причины согласиться с этими призывами к новому курсу, который сделал бы экономическую теорию более чувствительной к долгосрочному влиянию истории, однако продемонстрировать нужду в чем-то еще не значит найти решение проблемы. Ключевой вопрос здесь касается того, чего будет стоит современной экономической теории адаптация, как она сможет справиться с непростой задачей внедрения в мейнстрим экономического анализа элементов истории, не говоря уже об элементах культуры. В поисках ответа на этот вопрос давайте перейдем к противоположному концу спектра и обсудим призывы к воскрешению американского институционализма.

Упреки в том, что современная экономическая теория свелась к антиисторическому упражнению в строительстве элегантных моделей, можно рассматривать как продолжение того спора между институционалистами и экономистами-неоклассиками, который бушевал в первые несколько десятилетий XX в. Поскольку этот спор, в свою очередь, восходит к на первый взгляд непреодолимому методическому расколу между дедуктивным и индуктивным подходами к науке, мы имеем дело с самой природой того, что мы считаем наукой и приемлемым научным методом. В этой книге мы не ставим перед собой задачу разрешить эти вопросы. Однако мы воспользуемся спором о научном методе в качестве контекста для рассказа о том, как сложно вернуть историю в исследование экономических вопросов.

Мы можем сказать, что классическая политическая экономия встала на путь, который привел ее к неоклассической экономической науке и современной математической экономике, во времена Давида Рикардо. Как мы уже отмечали, Адам Смит был и готов, и способен сочетать построение дедуктивных теорий с эмпирическими исследованиями и проверкой этих теорий. Именно Рикардо, выражаясь словами Снукса, «совершенно отделил строительство экономических моделей от опыта прошлого». Именно он «лишил экономическую науку всего, что считал излишним по отношению к рассматриваемой экономической проблеме, включая историю, социологию, философию и институциональный контекст»[476]476
  Snooks G.D. The Lost Dimension: Limitations of a Timeless Economics // Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993. P. 47.


[Закрыть].

Попытки Рикардо упростить и обобщить политическую экономию, в то время считавшиеся уникальными, имели своих критиков. Томас Мальтус, например, назвал эти попытки «опрометчивыми» и для себя выбрал более уравновешенный подход: сочетание дедукции с элементами исторического метода[477]477
  Его полный вердикт звучал так: «Основной причиной ошибки, а также тех разногласий, которые существуют сегодня среди ученых авторов, пишущих о политической экономии, кажутся мне опрометчивые попытки все упростить и обобщить» (Ibid. Р. 48).


[Закрыть]. С течением времени, как мы знаем, «маржиналистская революция» и все большая популярность сложной математики привели к тому, что дедуктивный метод глубоко укоренился среди экономистов. Однако он так и остался спорным. В своем рассказе о том, как современная экономическая теория забыла историю, Ходжсон приводит цитату из эссе Кейнса, опубликованного в 1933 г.: «Если бы только труды Мальтуса, а не Рикардо послужили исходным пунктом для последующего развития экономической науки XIX в., насколько мудрее и богаче был бы мир сегодня!»[478]478
  Hodgson G.M. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London: Routledge, 2001. P. 5.


[Закрыть].

Учитывая ту горячность, с которой некоторые ученые сегодня пытаются реабилитировать исторически-индуктивный метод, стоит отметить, что даже самые жесткие критики неоклассической экономической теории признают, что дедуктивная теория оказалась удивительно успешной: «Выдающийся успех общественных наук, особенно в период после Второй мировой войны, послужил возвышению экономической науки»[479]479
  Snooks G.D. The Lost Dimension: Limitations of a Timeless Economics // Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993. P.41.


[Закрыть]. Экономическая теория – единственная из всех общественных наук, чьи представители могут получить Нобелевскую премию. Ее отчетливо племенная культура и строго упорядоченная иерархия, «порядок клевания», оказались настолько влиятельными, что соседние племена начали жаловаться на «экономический империализм»[480]480
  Granovetter M. Problems of Explanation in Economic Sociology // Nohria N., Eccles R.G. (eds). Networks and Organizations: Structure, Form and Action. Boston, MA: Harvard Business School Press, 1992. P. 33.


[Закрыть].

Признавая эти достижения, Снуке сожалеет о сопутствующем им уроне, о том, что «появление экономической теории как науки, основанной на дедукции… привело к принижению важности прикладной экономической науки вообще и экономической истории в частности». Суть его аргумента состоит в том, что «наша дисциплина превратилась из практического эмпирического искусства политической экономии в абстрактную дедуктивную науку под названием экономике»[481]481
  Ibid. P.42.


[Закрыть].

Основной вопрос, возникающий здесь, касается того, можно ли с пользой для дела инкорпорировать в современную экономическую науку утраченное наследие институционализма и историзма. Одно дело – говорить, что «в годы между двумя мировыми войнами институционалисты сами были мейнстримом»[482]482
  Hodgson G.M. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London: Routledge, 2001. P. 4.


[Закрыть], и вспоминать слова Куна о том, как «успешные парадигмы» всегда переписывают историю. Любой, кто выступает за реабилитацию институционализма, должен понимать, что институционалисты не были «школой» в традиционном понимании использования единого, согласованного общего подхода, поэтому не смогли разработать собственной последовательной теории, которая смогла бы соперничать с неоклассической парадигмой.

Аргументация в защиту институционализма ослабляется еще и тем, что старые институционалисты не отстояли своих позиций. Английская историческая школа удерживала положение в Лондонской школе экономики под защитой Сиднея и Беатрис Уэбб, но затем все же была вытеснена с приходом Джона Хикса в 1926 г., Лайонела Роббинса в 1929 г. и Фридриха фон Хайека в 1931 г.[483]483
  Snooks G.D. The Lost Dimension: Limitations of a Timeless Economics // Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993. P. 51. Подробнее об этом см.: Hodgson G.M. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London: Routledge, 2001. Ch. 5.


[Закрыть] Хотя американцы продержались несколько дольше, они были слишком разобщены, чтобы эффективно противостоять натиску. В то время как Торстейн Веблен и его последователи стремились уничтожить неоклассическую теорию в целом, Джон Коммонс и Уэсли Митчелл называли себя частью мейнстрима и призывали всего лишь расширить предмет экономической теории.

Йонай, один из самых горячих современных защитников старых институционалистов, отвечает на это, что у институционалистов была теория, но другого толка, чем неоклассическая теория. Утверждая, что институционализм представлял собой «процветающую, мощную и плодотворную школу», Йонай энергично призывает вернуться к этой теории[484]484
  Yonay Y.P. The Struggle over the Soul of Economics: Institutionalist and Neoclassical Economists in America between the Wars. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1998. P. 75–76.


[Закрыть]. На основе тщательного анализа ранних дебатов между сторонниками институционализма и неоклассицизма он выдвигает три центральные проблемы, разделившие два лагеря и по сей день остающиеся основными линиями огня[485]485
  Ibid. Ch. 4–5 and passim.


[Закрыть].

Первая касается ключевого вопроса о том, что представляет собой истинная наука. В ответ на стандартный аргумент о том, что историзм был лишь нетеоретическим сбором огромного количества данных, институционалисты возражали, что экономические системы нельзя рассматривать как механические системы и возрастающая сложность социального мира угрожала свести экономическую теорию к метафизике. Обоснованность этого возражения отражена в предупреждении Снукса о том, что экономическая теория остается под «очень реальной угрозой стать подразделом метафизики и тем самым стать нерелевантной для практического мира людей»[486]486
  Snooks G.D. The Lost Dimension: Limitations of a Timeless Economics // Snooks G.D. (ed.). Historical Analysis in Economics. London: Routledge, 1993. P. 43.


[Закрыть]. В то время как сторонники неоклассики, со своей стороны, соглашаются, что параллели с миром физики несовершенны, они продолжают настаивать, что отклонения от рационального и предсказуемого поведения достаточно малы, чтобы ими можно было пренебречь. В конечном счете, чтобы оценить простоту моделирования по сравнению с эмпирическим результатом, надо сначала вынести суждение об относительной важности искажений реальности в модели.

Вторая точка расхождения имеет аналогичную природу. Ее предметом являются предпосылки о гедонизме и рациональности, на которых основывается понятие экономического человека, и в этом споре к институционалистам присоединились социологи и прочие представители общественных наук; вместе они осудили эти предпосылки как совершенно нереалистичные. Хотя когда-то такой взгляд на человеческую природу рассматривался совершенно серьезно, к примеру, Стэнли Джевонсом, более поздние представители неоклассической школы согласились с тем, что этот взгляд действительно слишком упрощен. Их линия защиты вновь была построена вокруг релевантности. Соглашаясь, что обучение и адаптация являются мощными корректирующими факторами, неоклассическая школа продолжает настаивать, что в долгосрочной перспективе акторы будут действовать согласно законам спроса. Поэтому модели можно строить так, «как будто» предпосылки об экономическом человеке были оправданы. Какая из сторон права, опять же зависит от того, что мы думаем относительно размера и релевантности искажений реальности в моделях.

Третий предмет спора отличается от первых двух. Ссылаясь на структурные сложности в современной экономике, институционалисты поставили под сомнение предпосылку совершенной конкуренции как ядра неоклассической теории. Институционалисты указали многочисленные несовершенства – от рекламы и навязывания покупателям товаров до загрязнения окружающей среды, недостаточной безопасности на производстве, чрезмерной эксплуатации природных ресурсов и регулярных депрессий – и весьма убедительно обосновали вмешательство в рынок видимой руки законодателей. Хотя многие из этих несовершенств с тех пор были включены в теорию мейнстрима под общим названием «экстерналии», остается дискуссионным вопрос, до какой степени идея старого институционализма в реальности была воспринята.

Институционалистами, в отличие от неоклассиков, двигало стремление заняться грязной работой, растущими социальными проблемами стремительно меняющегося мира и решить их. Они ощущали необходимость подчеркивать практическую полезность своей работы и верили, что для этого нужен индуктивный подход. Кроме того, именно в области социальной инженерии американский институционализм был влиятельнее всего, хотя и не везде, а только на некоторых участках.

Наименее спорным является наследие Уэсли Митчелла. Его работы в области эмпирического и количественного метода в значительной части послужили основой для развития экономического прогнозирования, которое и сегодня остается важной частью формирования экономической политики. Роль Джона Коммонса была несколько иной. В то время как его увлеченность проблемой законодательства в области социального обеспечения способствовала формированию «нового курса» президента Рузвельта, его увлеченность видимой рукой государства оказалась слабее неолиберального стремления к минимальному правительству, и предложенное Коммонсом более широкое определение институтов было почти забыто. Однако самая спорная часть наследия институционалистов остается связанной с именем первого институционалиста – Торстейна Веблена, чье пылкое осуждение неоклассики привело к сожжению многих мостов. Можем ли мы с пользой для дела спасти хоть что-то из того значения, которое он придавал роли психологии, а также разнице между деланием денег и производством благ? Неоклассическая школа отвечает на этот вопрос по большей части отрицательно, утверждая, что только последовательная дедуктивная теория может сделать экономическую науку по-настоящему полезной.

Самые громкие возражения против подобного мнения, теперь глубоко укоренившегося в теории мейнстрима, прозвучали из уст Джеффри Ходжсона. В одной из своих многочисленных публикаций на тему институтов, эволюции, историзма и старого институционализма он символически воздает должное Веблену: «Может пройти сто лет с момента смерти Веблена в 1929 г., прежде чем общественная наука признает его одним из ведущих социальных теоретиков всех времен»[487]487
  Hodgson G.M. The Evolution of Institutional Economics: Agency, Structure and Darwinism in American Institutionalism. London: Routledge, 2004. R 9. Подробное изложение «вебленианского институционализма» см.: Ibid. Part III. О более широком контексте см. также: Hodgson G.M. Evolution and Institutions: On Evolutionary Economics and the Evolution of Economics. Cheltenham: Edward Elgar, 1999.


[Закрыть]. Объясняя, что он имеет в виду, Ходжсон цитирует следующий отрывок из Фрэнка Хана: «Все то ценное, что имели сказать мертвые, мы уже давно восприняли, и когда нам нужно вновь сказать то же самое, наши формулировки, как правило, лучше»[488]488
  Hahn F. Autobiographical Notes with Reflections // Szenberg M. (ed.). Eminent Economists: Their Life Philosophies. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 165.


[Закрыть]. Ходжсон добавляет, что Хан игнорирует возможность того, что «многие ценные знания просто были забыты»[489]489
  Hodgson G.M. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London: Routledge, 2001. P. XV.


[Закрыть].

Важный аспект критики Ходжсона связан с тем, что сам он называет «границами объяснительного объединения общественных наук»[490]490
  Hodgson G.M. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London: Routledge, 2001. P. 4.


[Закрыть]. Мы уже говорили о влиянии ньютонианской механики на эволюцию общественной науки вообще и на экономическую теорию в частности. Говоря о «соблазне общей теории», Ходжсон отмечает, что в нем нет ничего странного per se, что в природе науки заложено стремление к общим теориям и попыткам объединения. В качестве крайнего примера он приводит поиск в физике теории всего (Theory of Everything), или великой объединенной теории (Grand Unified Theory).