Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

IX. Выводы для общественной науки

Во вступительной главе мы упоминали об опасениях Дугласа Норта в связи с тем, что разные подразделы общественных наук расходятся все дальше друг от друга. Отмечая, что окружение человека – это «человеческое порождение, состоящее из правил, норм, способов делать вещи, а также традиций, которые в совокупности определяют рамки человеческого взаимодействия», Норт сожалеет, что ученые делят это окружение на оторванные друг на друга области. Проблема в том, что эти отдельные «искусственные категории» не совпадают с теми конструкциями, которые производит человеческий разум, чтобы осмыслить окружающую реальность[588]588
  North D.C. Understanding the Process of Economic Change. Princeton: Princeton University Press, 2005. P. 11.


[Закрыть].

Эта проблема чрезвычайно актуальна для нашей темы, поскольку многие из сегодняшних острых вопросов расположены в той области, где пересекаются экономическая наука, социология и политология и где когда-то, теперь уже в отдаленном прошлом, у них действительно был общий подход. Используя аналогию из области астрономии, мы могли бы говорить здесь о расширяющейся научной вселенной, внутри которой с течением времени семейство общественных наук все сильнее дробилось, и его подразделения все больше отдалялись друг от друга, в результате в самом центре осталась аналитически нейтральная зона. Сможем ли мы заполнить эту пустоту за счет подходов из области нового институционализма, нам еще предстоит увидеть.

Заключение делится на четыре части. В первой подводится итог нашему пониманию финансовых кризисов, которые рассматриваются как случаи краткосрочного системного провала. Во второй коротко излагается все, что было сказано о причинах и следствиях зависимости от пути, которая представляет собой долгосрочный системный провал. В третьей части обсуждаются ключевые аспекты институционального контекста трансакций, в которых следует искать корни проблемы. В четвертой части намечается план возможного нового курса для общественной науки.

Прежде всего мы стремимся показать, что в тех случаях, когда события идут по неблагоприятному пути, современная общественная наука не способна полностью понять мотивацию человеческой деятельности. Из-за этого поиск решений проблемы системного провала остается запертым в поле тяготения и напряжения между деятельностным и структурным подходами.

Понимание финансовых кризисов

Вновь вернувшись к непростой теме жадности и работы финансовых рынков, можно отметить, что подход, основанный на теории рационального выбора, прекрасно объясняет те глубинные трансформации, которые претерпел современный капитализм в последние несколько десятилетий. Мы можем показать, как традиционный приоритет продуктивных долгосрочных инвестиций, нацеленных на технологическое развитие и строительство увеличивающих ценность промышленных структур, постепенно вытеснялся приоритетом краткосрочных и свободно перемещающихся инвестиций, нацеленных на финансовую отрасль, которая при этом все больше отрывается от реальной стороны экономики.

При помощи тех же самых инструментов мы можем также объяснить, как трансформировалась соответствующая манера предпринимательской деятельности, как традиционных промышленных магнатов вытеснили венчурные капиталисты, захватчики компаний и, вообще, акторы, которые больше концентрируются на краткосрочной прибыли (в том числе на бонусах), чем на долгосрочной экономической целесообразности и увеличении ценности.

Чего мы не можем сделать, так это предложить методы борьбы с этими новыми формами моральной угрозы, которые очевиднейшим образом связаны с проблематичным сегодняшним сосуществованием реального и финансового секторов экономики. Учитывая события последних нескольких лет, возможно, пришло время спросить: какая доля сегодняшней финансовой деятельности продуктивно (в любом смысле слова) связана с первичной задачей финансовых рынков – роли посредника между держателями сбережений и инвесторами? Можем ли мы просто отказаться от некоторых вредных чисто спекулятивных видов деятельности, но при этом не нанести ущерба первоначальному предназначению финансовых рынков?

Здесь возникает искушение прислушаться к словам нобелевского лауреата и бывшего главного экономиста Всемирного банка Джозефа Стиглица, раскритиковавшего программу TARP как систему, в рамках которой «мы социализируем убытки и приватизируем прибыль». По мнению Стиглица, экономика США превратилась в некий «эрзац-капитализм»[589]589
  См.: URL: http://www.cnbc.com/id/34921639 (ссылка по состоянию на 4 февраля 2010 г.).


[Закрыть]. Хотя подобная критика весьма эффективно поддерживает в людях злость на тех, кто предположительно несет ответственность за финансовый кризис, она не слишком помогает нам понять, как можно предотвратить повторение подобных ошибок в будущем.

Безусловно, верно, что политика дерегулирования, например, отмена упоминавшегося выше закона Гласса – Стигалла, введенного в 1933 г. для борьбы со спекуляцией, усугубила тяжесть глобального финансового кризиса[590]590
  Центральное положение закона, запрещавшее компании, владеющей банком, владеть также другими финансовыми компаниями, было отменено 12 ноября 1999 г. с введением Закона Грэмма – Лича – Блайли. Тем самым были открыты ворота шлюза, и крупные банки начали торговать на финансовом рынке новыми сложными продуктами, такими как «ценные бумаги, обеспеченные ипотечными кредитами», «обеспеченные залогом долговые обязательства» и «структурированные инвестиционные инструменты», которые, собственно, и привели к кризису ипотечного кредитования.


[Закрыть]. Однако подобные формальные изменения правил не могут сами по себе считаться причиной кризисов. Суть вопроса необходимо вновь рассматривать как отражение структурных аргументов об укорененности.

Стиглиц был существенно ближе к истине, когда в одной из более ранних работ резко критиковал роль неолиберальной экономической политики в создании условий для дерегулирования финансового рынка, а также в параллельном распространении веры в то, что жадность является добродетелью. «Мир недобро обошелся с неолиберализмом, с этим арсеналом идей, основанных на фундаменталистском понятии о том, что рынки сами корректируют свою деятельность, эффективно распределяют ресурсы и одновременно служат общественным интересам. Именно этот рыночный фундаментализм лежал в основе тэтчеризма, рейганомики и так называемого “вашингтонского консенсуса” в поддержку приватизации, либерализации и независимых центральных банков, занятых исключительно проблемами инфляции»[591]591
  См.: URL: http://www.project-syndicate.org/commentary/stiglitzl01 (ссылка по состоянию на 29 января 2010 г.).


[Закрыть].

Вспомнив, какое значение Токвиль придавал «привычкам сердца и ума», мы можем утверждать, что причинно-следственная цепочка начинается с политически мотивированного сдвига в общественной культуре, которая все больше внимания уделяет самообогащению, движется в направлении решений о дерегулирования финансового рынка, а затем приводит к последствиям в виде возобновления «маний, паник и крахов». Вспомнив также наши аргументы о несимметричных отношениях между политикой, приводящей к эрозии норм, поддерживающих правовую экономику, и политикой, целью которой является перезагрузка норм и ценностей, мы имеем перед собой схему той дилеммы, которая встает перед нами в связи с кризисами финансовых рынков. Хотя мы можем объяснить, как и почему происходят эти кризисы, у нас нет достаточных теоретических оснований, чтобы предложить, как предотвратить их повторение[592]592
  5 июля 2010 г. президент Обама получил одобрение Сената на проведение обширной реформы финансового регулирования, получившей название Закона Додда – Фрэнка. По словам президента, этот закон должен был «организовать защиту американского потребителя более эффективно, чем когда-либо за всю историю Соединенных Штатов, и положить конец спасению крупных банков за счет денег налогоплательщиков» (см.: URL: http://news.spreadit.org/wall-street-reform-passed-senate-obama-financial-regulatoryreform/, ссылка по состоянию на 17 июля 2010 г.). Закон вступил в силу 21 июля. Хотя с точки зрения деятельностного подхода это была важнейшая веха, со структурной точки зрения укорененности неочевидно, что эта мера сама по себе окажет значительное воздействие на нормы и этику финансового рынка.


[Закрыть].

Далее, рассуждая о сути стоящих перед нами проблем, мы вернемся к тому различию, которое Веблен провел между производством благ и деланьем денег, и поговорим о необходимости больше внимания уделять психологии. Однако перед этим мы кратко обсудим наше общее понимание проблем исторического влияния и зависимости от пути.

Проблемы зависимости от пути

В предыдущей главе мы исследовали появление попыток интегрировать историю в общественно-научный анализ. Эти попытки принимали форму исторической экономической теории, исторической социологии и исторического институционализма в более широком смысле. В центре этих попыток мы увидели весьма неоднозначное понятие зависимости от пути. Большинство, наверное, согласится, что такие области, как выбор технологий, расположение производственных объектов в пространстве, а также формулирование эндогенной теории роста, действительно демонстрируют паттерны возрастающей отдачи и положительной обратной связи, которые создают зависимость от пути. Однако и здесь можно найти поводы для разногласий.

Самые жестокие нападки на оригинальные формулировки Пола Дэвида были совершены Стэнли Либовицем и Стивеном Марголисом. Мы уже упоминали о возникшем вслед за этим споре, так что теперь вернемся к нему преимущественно для того, чтобы подчеркнуть один из его основных аспектов: проблему поправимости или непоправимости зависимости от пути[593]593
  См. особенно: Liebowitz S.J., Margolis S.E. Path Dependence, Lock-in, and History // Journal of Law, Economics, and Organization. 1995. Vol. 11. No. 1. P. 205–226.


[Закрыть]. Основным предметом спора является тип информации, доступный в исходной точке. Существуют три возможности, которые принято называть первой, второй и третьей степенью зависимости от пути. В первом случае делается выбор, который впоследствии становится фиксированным. Этот выбор основывается на неполной информации, но поскольку он, в конце концов, оказывается оптимальным, проблемы не возникает. Во втором случае выбор делается на основе неполной информации, становится фиксированным и впоследствии вызывает сожаления. Поскольку ситуация непоправима, она также не представляет проблемы. Настоящая проблема – проблема поправимой зависимости от пути – возникает в случае зависимости от пути третьей степени. В этом случае выбор, который впоследствии вызывает сожаления, делается, несмотря на то что полная информация была доступна еще в исходной точке. Если рыночные силы не могут исправить положение дел на основании конкуренции и собственных интересов, мы имеем дело с серьезным провалом рынка, который ставит под сомнение всю неоклассическую ортодоксию. Считая, что этот тип провала рынка должен встречаться исключительно редко, Либовиц и Марголис делают вывод, что неоклассическая экономическая теория остается вне опасности.

В своей убедительной аргументации в защиту аналитической важности теорий зависимости от пути Пол Пирсон приводит две критически важные мысли. Во-первых, недопустимо исключать возможность непоправимой зависимости от пути. Подобное пренебрежительное отношение может быть уместным при формировании политики, когда нет смысла заниматься невозможными случаями, однако если мы пытаемся понять, почему общества развиваются в очевидно неэффективных направлениях, то понимание причинно-следственной связи приобретает громадное значение. Во-вторых, если говорить о поправимой зависимости от пути, непонятно, насколько можно полагаться на корректирующие силы обучения и конкуренции в рыночном контексте. Как только мы обращаем взор в сторону политики, возможности этих сил немедленно сокращаются, а проблемы зависимости от пути, соответственно, возрастают[594]594
  Pierson R Increasing Returns, Path Dependence, and the Study of Politics // American Political Science Review. 2000. Vol. 94. No. 2. P. 256–257. См. также: Puffert D.J. Path Dependence, Network Form, and Technological Change // Sundstrom W., Guinnane T., Whatley W. (eds). History Matters: Essays on Economic Growth, Technology, and Demographic Change. Stanford, CA: Stanford University Press, 2003. P. 66–68.


[Закрыть].

Необходимо признать, что, хотя экономические подходы к зависимости от пути прочно укрепились в неоклассической парадигме и применяются к узкоспецифическим проблемам, однако как только мы перемещаемся в область соседних дисциплин, сталкиваемся с тем, что Питер Холл и Розмари Тейлор назвали «существенной неразберихой». Попытки экономистов повысить чувствительность экономической науки к роли истории нуждаются в поощрении, но нужно также по достоинству оценить и «когнитивный поворот» в социологии и попытки исторических институционалистов «серьезно отнестись ко времени» и сконцентрироваться на том, «как идеи, интересы и позиции создают предпочтения». Однако при этом тем, кто придерживается подобных подходов, вместе со сторонниками исторической экономической теории и «исторической специфики» приходится противостоять безусловной аккуратности и аналитической силе, которую имеет дедуктивная теория по сравнению с индуктивной.

Норт признает, что фундаментальная предпосылка о рациональности была достаточно полезной для экономистов (и представителей других общественных наук) при исследовании ограниченного ряда проблем из области микроэкономики, однако он утверждает, что эта предпосылка также оказалась и чрезвычайно вредной. «В самом деле, некритическое принятие предпосылки о рациональности катастрофически сказывается на большинстве крупных проблем, стоящих перед общественными науками, и является крупнейшим препятствием на пути будущего прогресса»[595]595
  North D.C. Understanding the Process of Economic Change. Princeton: Princeton University Press, 2005. P. 5.


[Закрыть]. Однако его собственный акцент на «несовершенных, “на ощупь” попытках» акторов расшифровать свое окружение тоже не уводит нас дальше ограниченной рациональности и проблем познания.

Настоящим прорывом было бы преодолеть разрыв между «логикой инструментальности», которая согласуется с функционализмом и теорией рационального выбора, и «логикой социальной уместности», которая бы объединяла соображения «культурно специфических практик». Давайте вспомним упомянутую в главе VI критику в адрес попыток экономической социологии представить конкурентоспособную альтернативу экономической теории мейнстрима, утверждая, что «экономическую социологию характеризует теоретический вакуум». Похоже, что предстоит еще пройти достаточно долгий путь, прежде чем социальный конструктивизм удастся привести к мирному и конструктивному сосуществованию с теорией рационального выбора. Показательно также и то, что Холл и Тейлор считают утверждения о том, что исторический институционализм сможет преодолеть пропасть между деятельностным и структурным подходами, «скорее, списком пожеланий, чем полноценной теорией».

Однако все это не нужно воспринимать как отказ от заявленной цели: интегрировать историю и культурную специфику в современную общественную науку. Хотя эта цель и не дотягивает до трансформации экономической теории в некую форму метафизики, она все же представляет значительную сложность.

Акцентируя внимание на возникающих при этом методологических сложностях, мы можем повторить не только то, что французский историк Фернан Бродель написал о капитализме, обитающем под «стеклянным колпаком», но и то, что он писал о la longue durée (долгих периодах). В своей выдающейся работе о Средиземноморье во время правления Филиппа II Бродель писал: «Цивилизации трансформируются только на протяжении очень длительных периодов времени и незаметно для глаза, несмотря на свое очевидное непостоянство»[596]596
  Braudel К The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip IL Vol. 2. New York: Harper Colophon Books, 1976. P. 773. В своей знаменитой статье на эту же тему, вышедшей в 1958 г., Бродель отмечает, что в longue durée перспективе экономической истории за пределами или в основе циклов и структурных кризисов лежат «старые способы мышления и действия, упорные парадигмы отмирают медленно, иногда вопреки всякой логике». (Курсив мой. – S. Н.) Цит. по: URL: http:// en.wikipedia.org/wiki/Longue_dur%C3%A9e, ссылка по состоянию на 11 февраля 2010 г.


[Закрыть]. Центральным понятием в этом контексте является формирование отчетливых ментальных моделей, которые Бродель называет mentalité. Связь со структурным подходом и укорененностью здесь очевидна.

Суть проблемы

Мы добрались до конца длинной цепочки аргументов на тему причин системного провала. Настало время взяться за суть проблемы, а именно за вопрос о том, можем ли мы надеяться, что наше понимание проблемы улучшится настолько, что сможем наконец предложить какие-либо действия по успешному ее решению. В качестве отправной точки мы вновь можем взять идею Лайонела Роббинса о том, что преследование собственных интересов, не ограниченное должными институтами, не гарантирует ничего, кроме хаоса.

Несмотря на то что в предыдущих главах мы привели немало примеров того, что призывы к laissez-faire и дерегулированию в духе Адама Смита не всегда приносят желаемые результаты, и мы настаивали, что, начиная со Смита, ученые, не связанные идеологией, прекрасно знали, насколько опасно предоставлять полную свободу тяге к самообогащению, мы были не слишком конкретны, говоря о том, что же считать «должными институтами».

Одна из главных причин этой расплывчатости связана с поразительным отсутствием единого понимания самого понятия «институты». Литература по новому институционализму кишит комментариями по этому поводу. Одни авторы пытаются ввести собственные определения, а другие лишь выражают сожаление. И эта проблема не нова.

Еще во времена ранних американских институционалистов Торстейн Веблен ввел определение, основанное на человеческой культуре и преобладающих духовных установках: «Институты являются, по сути, превалирующими привычками мышления о конкретных отношениях и конкретных функциях индивида и общества». В более поздних работах он сосредоточился на том, как подобные установки становятся укорененными, рассматривая институт как «природу узуса (usage), который стал аксиоматическим и незаменимым вследствие привычки и всеобщего принятия»[597]597
  Далее см.: Waller W.T., Jr. The Evolution of the Veblenian Dichotomy: Veblen, Hamilton, Ayres, and Foster // Journal of Economic Issues. 1982. Vol. 16. No. 3. P. 759.


[Закрыть].

Джон Коммонс, напротив, сконцентрировался на инструментальной функции институтов по расширению возможностей, а не только по их ограничению, утверждая: «Мы можем определить институт как коллективное действие ради контроля, освобождения и расширения возможностей деятельности индивида». Более того, коллективное действие как таковое он определял как «освобождение деятельности индивида от ограничений, давления, дискриминации или несправедливой конкуренции со стороны других индивидов»[598]598
  Commons J.R. Institutional Economics // American Economic Review. 1931. Vol. 21. No. 4. P. 649, 651.


[Закрыть].

Перейдя к более современным работам, которые мы цитировали в главе V и которые связывают институты конкретно с рынком, можем вновь сопоставить утверждение (определенно риторическое) Оливера Уильямсона о том, что «вначале были рынки», со словами Джеффри Ходжсона о том, что «рынок сам по себе является институтом», а также с настойчивым утверждением Лайонела Роббинса о том, что «артефактом является не только хорошее общество, но и сам рынок».

Попытки этих ученых расширить узкий деятельностный подход к институтам как к правилам игры до широкого структурного подхода, который включает социально-культурный контекст, определенно достойны похвалы. Однако они немедленно привлекают наше внимание к не менее поразительному отсутствию общего понимания: «Удивительным фактом является то, что в литературе по экономической теории и экономической истории так мало обсуждается центральный институт, который лежит в основе неоклассической экономической науки, – рынок»[599]599
  North D.C. Markets and Other Allocation Systems in History: The Challenge of Karl Polanyi // Journal of Economic History. 1977. Vol. 6. P. 703–716.


[Закрыть].

Хотя экономисты, как правило, ведут себя так, как будто это вовсе не проблема, социологи оказались в затруднительном положении из-за того, что когда-то давно отдали исследование рынков на откуп экономической теории. С тех пор как это произошло, в социологической литературе то и дело звучат яростные нападки на рынки и рыночную ментальность, например, со стороны Карла Поланьи и его последователей, однако попытки экономической социологии создать собственную теорию рынка оказались не вполне успешными. Как отмечалось в главе VI, критики достаточно жестко заявили, что использование для этой цели понятия укорененности не является полноценной теоретической альтернативой экономической теории мейнстрима.

Отсутствие общего понимания того, что представляет собой рынок, проблематично не только с точки зрения теории. Как отмечает Ходжсон, оно влияет также на формирование политических мер достижения экономического развития, заставляя нас вспомнить аргументы о том, что культура имеет значение. «Понимание институциональной природы рынков также жизненно важно в контексте экономического развития. Этот процесс связан с глубоко укорененными культурными и моральными материями, связанными с поведенческими нормами, необходимыми для работы рынка»[600]600
  Hodgson G. How Economics Forgot History: The Problem of Historical Specificity in Social Science. London: Routledge, 2001. P. 254.


[Закрыть].

Проблему поиска «должных институтов» можно рассмотреть с Нортовой тройственной точки зрения формальных правил, неформальных норм и механизмов инфорсмента. Пока мы остаемся в плоскости формальных правил, деятельностный подход и подход теории рационального выбора прекрасно нам подходят. Осложнения возникают только в связи с тем, как сопоставить правила с ограничениями, а также в связи с вопросом о том, рассматривать организации как игроков или как институты. Эти проблемы мы можем отложить[601]601
  Подробное обсуждение см. в: Hodgson G.M. What Are Institutions? // Journal of Economic Issues. 2006. Vol. 40. No. 1. P. 2–5.


[Закрыть].

Серьезные проблемы возникают только тогда, когда мы обращаемся к плоскости неформальных норм. Здесь мы сталкиваемся не только с конфликтом между методологическим индивидуализмом и методологическим холизмом, который вновь заставляет нас вспомнить слова Эльстера о «давнем расколе» в общественных науках. Мы также сталкиваемся с необходимостью учитывать историю, которая в любом случае должна рассматриваться как носитель норм, ценностей, верований и ожиданий. В чисто неоклассическом мире смотрящих только вперед рациональных акторов не было бы места для учета подобного багажа.

В дополнение к этим осложнениям история также будет играть выдающуюся роль в третьей части триады – в инфорсменте. В то время как вопросы относительно инфорсмента правил и норм третьей стороной (государством) многократно обсуждались в работах по теории рационального выбора, это обсуждение было не лишено проблем. Говоря о желательном ограничении дискретной власти правителя, Барри Вайнгаст отмечает, что для этого нужны не только «институты, которые ограничивают и определяют законные границы действий государства». Для успеха потребуется также «набор общих для всех граждан убеждений, который заставляет их возмущаться против государства, когда оно пытается перейти границы, определенные этими институтами»[602]602
  Weingast B.R. Constitutions as Governance Structures: The Political Foundations of Secure Markets // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1993. Vol. 149. No. 1. P. 305.


[Закрыть].

Норт ясно пишет, что для этого необходимо: «Ключ к успеху – это становление такого государственного устройства, которое будет поддерживать и реализовывать на практике такие институциональные ограничения, и на нынешней стадии развития нам очень мало известно о подобной институциональной системе»[603]603
  North D.C. Institutions and Credible Commitment // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1993. Vol. 149. No. 1. P. 21.


[Закрыть].

Соглашаясь, что только общепринятые концепции могут придать значение правилам, Ходжсон предлагает «определить институты в широком смысле как долговечные системы установленных и укорененных социальных правил, которые структурируют социальные взаимодействия». «Социальная структура», соответственно, определяется как «набор значимых отношений между индивидами, который может привести к каузальным взаимодействиям»[604]604
  Hodgson G.M. The Evolution of Institutional Economics: Agency, Structure and Darwinism in American Institutionalism. London: Routledge, 2004. P. 12, 14.


[Закрыть].

Такой акцент на межличностных отношениях заводит нас в область еще одного классического минного поля: нужно ли рассматривать общество как нечто большее, чем совокупность индивидов, или же просто как сумму членов этого общества? Первый подход является основной идеей методологического холизма или коллективизма, согласно которому деятельность ограничивается укорененными нормами, а легитимность правительства зависит от субъективной веры граждан в то, что является справедливым или целесообразным с точки зрения морали[605]605
  Краткое обсуждение проблем методологического коллективизма см.: Hodgson G.M. The Evolution of Institutional Economics: Agency, Structure and Darwinism in American Institutionalism. London: Routledge, 2004. P. 23–28.


[Закрыть]. Опыт России показывает, как корректирующие меры, сформированные на основе теории рационального выбора, блокируются укорененными убеждениями относительно целесообразности системы как таковой[606]606
  Крепкие нормы коллективизма, которыми была пронизана советская эра, в целом уходят корнями в глубокое прошлое и существовали задолго до большевиков. Связанные с сильным неприятием самообогащения путем коммерческой деятельности, подобные нормы оказали мощное негативное влияние на попытки развития коммерции и городской культуры той разновидности, которая была так типична для Западной Европы. В то время как функциональное происхождение этих норм вызывает громкие споры, нетрудно документально подтвердить, что коммунальные сельские институты, такие как мир и община, романтизировались и считались некоей сущностью всего русского. Немало говорит об этом наследии то, что после прихода к власти большевиков бедные крестьяне взяли дело в свои руки и насильно положили конец начатым при премьер-министре Столыпине в 1906 г. попыткам позволить всем желающим сделаться частными фермерами, владеющими законными правами на свою долю общинной собственности. Советская модель коллективного сельского хозяйства выросла из этого спонтанного крестьянского движения (см.: Hedlund S. Crisis in Soviet Agriculture. London: Croom Helm, 1984; Hedlund S. Private Agriculture in the Soviet Union. London: Routledge, 1989).


[Закрыть]. Мощные моральные и/или идеологические возражения против индивидуализма, частной собственности и рыночных отношений в целом – а также против их защитников – относятся к этой же категории.

Независимо от того, какую важность мы придаем этим факторам, в конечном анализе действия предпринимаются индивидами. Для Эльстера, который считает методологический индивидуализм «тривиально истинным», очевидно, что институты нельзя рассматривать как «монолитные величины», которые способны распространять и затем выполнять решения, принятые в верхах. «Разговоры об институтах – лишь завуалированные разговоры об индивидах, которые взаимодействуют друг с другом, а также с людьми вне институтов. Каким бы ни был результат взаимодействия, он должен быть объяснен с точки зрения мотивов и возможностей этих индивидов»[607]607
  Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 158.


[Закрыть].

Из этого следует, что мы вернулись к теории выбора индивида, хотя, возможно, и не в форме теории рационального выбора.

Исходя из сильной версии методологического индивидуализма контекст принятия решений индивидом считается чем-то само собой разумеющимся (предпосылки теории игр). Хотя при этом увеличивается предсказательная сила, это также равнозначно игнорированию факторов, которые в совокупности составляют знаменитые невидимые руки, направляющие действия индивида иногда в непредсказуемом направлении. Государства, организации и фирмы можно иногда для удобства рассматривать как акторов, но при этом мы тоже будем лишь завуалированно обсуждать индивидов, действующих порой под влиянием конфликтующих интересов.

Суть дела заключается в том, что иерархические структуры в разнообразных формах служат вместилищами характеристик организационной «культуры», которая может быть унаследованной, но может быть и результатом целенаправленных усилий и предметом манипуляций. Живя и действуя в рамках подобных иерархических структур, индивиды будут постоянно подвергаться влиянию элементов общественной культуры, которые могут сочетаться или не сочетаться с частными нормами.

Понимание того, как индивиды справляются с расхождениями между частными и общественными нормами и моралью, а также с соответствующими ожиданиями относительно того, как с ними справляются другие, является сложнейшей задачей общественных наук. В конечном счете, как предполагает Ходжсон, «остается тем не менее объяснить индивидов»[608]608
  Hodgson G.M. The Evolution of Institutional Economics: Agency, Structure and Darwinism in American Institutionalism. London: Routledge, 2004.


[Закрыть]. Экономическая теория дольше других наук игнорировала эту задачу Чтобы проиллюстрировать, как экономисты намеренно игнорируют проблемы человеческой мотивации, Ходжсон цитирует Фридриха фон Хайека: «Если сознательные действия можно “объяснить”, то это задача для психологии, а не для экономической теории… и ни для какой другой общественной науки»[609]609
  Hodgson G.M. The Evolution of Institutional Economics: Agency, Structure and Darwinism in American Institutionalism. London: Routledge, 2004. P.38.


[Закрыть].

Мы неоднократно ссылались на различие, которое проводит Веблен между предпринимательством ради производства благ и предпринимательством просто ради денег, говоря о том, как разные социоэкономические контексты порождают разные типы норм относительно соотношения коллективных и индивидуальных интересов. Даже если мы предположим, что мотив жадности вечен, возможности для жадного поведения определяются не только формальными правилами, но даже больше неформальными ограничительными нормами, существующими как в частной, так и в общественной культуре.

Сложность вопроса усугубляется тем, что, хотя действия, движимые социальными нормами, в значительной степени будут слепыми, компульсивными, механическими или даже неосознанными, в некоторых случаях у акторов будут широкие возможности для применения умений, выбора, интерпретации и манипулирования. Нам мало известно о происхождении и функциях многих социальных норм, что дополнительно усложняет дело. Эльстер сказал по этому поводу, что «следовать за путеводной звездой рациональности, нацеленной на получение результата, легче, чем искать путь в джунглях социальных норм»[610]610
  Elster J. The Cement of Society: A Study of Social Order. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 100.


[Закрыть].

Возможно, самая разрушительная форма критики, направленной против деятельностного и функционального подходов, связана с теми двумя классами заблуждений, которые описывает Эльстер. Один класс – это моральное заблуждение относительно побочных следствий, противоречащая сама себе форма инструментальной рациональности, направленная на достижение желательных целей, которых можно достичь исключительно в результате других действий. К этой категории относятся попытки радикальных системных изменений. Другой класс – это интеллектуальное заблуждение относительно побочных следствий, стремления объяснить наблюдаемое и желательное состояние как последствие деятельности, нацеленной на его достижения, даже если причинно-следственную связь доказать никак нельзя[611]611
  Elster J. Sour Grapes: Studies in the Subversion of Rationality. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 43.


[Закрыть]. Примером подобных заблуждений может служить готовность политиков и правительств заявить об ответственности за положительные события, не пытаясь узнать, что на самом деле могло привести к этим событиям.

С точки зрения формирования государственной политики эти наблюдения не только должны заставить задуматься всех тех, кто верит в корректирующую силу рынка, как в экономической, так и в политической сфере, но должны также навести нас на мысль о способности намеренного вмешательства приводить к намеченным результатам. Признавая, что «общественным наукам понадобится множество световых лет, чтобы сформулировать общие законоподобные закономерности человеческого поведения», Эльстер предлагает нам лучше заняться «определением малых и средних механизмов деятельности и взаимодействия людей»[612]612
  Elster J. Solomonic Judgments. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. VIII.


[Закрыть].

Соглашаясь с определением механизмов как «достоверных, часто наблюдаемых способов происхождения событий», Пирсон предполагает, что общественной науке стоит больше сконцентрироваться на «социальных механизмах, имеющих ярко выраженный временной аспект»[613]613
  Pierson P. Politics in Time: History, Institutions, and Social Analysis. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2004. P. 6.


[Закрыть]. Именно в этом контексте нужно рассматривать его приводившееся выше предупреждение насчет «высокомерного стремления создать политологическую науку, основанную на принципе экономности и обобщения и имеющую великую предсказательную силу»[614]614
  Pierson P Increasing Returns, Path Dependence, and the Study of Politics // American Political Science Review. 2000. Vol. 94. No. 2. P. 266.


[Закрыть].