Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Вернемся к опыту России

Рассказывая об опыте России, до сих пор мы достаточно близко следовали подходу «теории преемственности» в попытках проиллюстрировать паттерн устойчивого воспроизведения институтов на протяжении длительного времени. В центре этого подхода находится понятие регулярных «революций служилого класса», предложенное Ричардом Хелли. По мнению Хелли, именно «повторение революций служилого класса и направление ресурсов на создание гарнизонного государства» является движущей силой развития страны и формирует «возможно, наиболее удивительный паттерн в современной российской истории»[574]574
  Hellie R. The Structure of Russian Imperial History // History and Theory. 2005. Theme issue 44. December. R 89.


[Закрыть].

Нет сомнений в том, что опыт России представляет аналитически сложный случай противоположности всему тому, что было сказано выше об успешном институциональном развитии. Одним из наиболее поразительных фактов в истории России является то, что после окончания первого периода Смутного времени (1598–1613 гг.), в ходе которого произошел полный крах Московии, когда бояре наконец собрались вместе, чтобы избрать нового царя, они не стали принимать Великую хартию вольностей и не попытались осуществить Славную революцию.

Так как новый царь – Михаил Романов – происходил не из самого влиятельного рода, нет сомнений в том, что по-настоящему влиятельные семьи могли бы, если бы хотели, просто навязать ему определенные права и обязанности, аналогичные тем 23 условиям «Декларации прав», которые получил Вильгельм Оранский перед там, как взойти на английский престол. Поэтому тот факт, что вместо этого бояре решили полностью воссоздать автократию Ивана Грозного, надо рассматривать как намеренный выбор, отражающий общее понимание того, что результат этого выбора будет отвечать их общим интересам. Согласуется ли эта идея с тем приоритетом возможностей и собственных интересов, который характерен для теории рационального выбора?

Можно, конечно, утверждать, что каждый тип реально предпринятых действий соответствует теории максимизации полезности, а значит, может рассматриваться как полностью рациональный. Однако, как отмечал Джеффри Ходжсон в предыдущей главе, теория, которая объясняет все, в реальности не объясняет ничего. Основная проблема заключается в том, чтобы определить, как и когда в инструментально рациональное поведение вмешаются укорененные неформальные нормы.

Далее мы коротко вернемся к опыту России не с тем, чтобы вновь ворошить аргументы о воспроизведении институтов, но с тем, чтобы более подробно взглянуть на «великие эксперименты», предпринятые с целью вырваться из циклического паттерна эрозии и воспроизведения институтов. Отталкиваясь от той роли, которую Хелли отвел революциям служилого класса при Иване Грозном, Петре I и Иосифе Сталине, мы вначале рассмотрим институциональную матрицу, сложившуюся в результате первой из этих революций, затем перейдем к событиям послепетровского периода и завершим событиями, предшествовавшими реставрации Владимира Путина. Наша основная задача: сравнить объяснения с точки зрения деятельностного подхода с объяснениями с точки зрения структуры, а также продемонстрировать стойкость глубоко укорененных норм.

Описывая формирование уникальной институциональной матрицы Московии, мы подчеркивали деятельностный подход. Учитывая небогатые ресурсы, которыми располагало государство для решения стоявших перед ним проблем, такие стратегии, как автократия и условные права собственности, можно было назвать инструментально рациональными. То же самое можно сказать о процессе адаптации отдельных акторов к новым правилам игры, которые были заложены при реализации этих стратегий.

В одном из своих любимых примеров Норт подчеркивает, что если матрица выигрышей в обществе вознаграждает отрицательное поведение, то рациональные акторы будут мотивированы совершенствоваться в таком поведении. «Наиболее выигрышные умения и знания будут функцией структуры вознаграждений, присущей институциональной матрице. Если наиболее высокую норму прибыли в обществе имеет пиратство, то организации в этом обществе будут инвестировать в знания и умения, которые сделают из них лучших пиратов»[575]575
  North D.C. Toward a Theory of Institutional Change // Barnett W.A., Hinich M.J., Scofield N.J. (eds). Political Economy. Cambridge, MA: Cambridge University Press, 1993. P. 62.


[Закрыть].

Для бояр Московии выбор оказался простым. Как пишет об этом Роберт Крамми, «Московия не предлагала амбициозному человеку никаких других вариантов». В теории амбициозный человек мог просто отказаться от службы и остаться в своем поместье, но на практике этот вариант был нереалистичным, и не только потому, что его, скорее всего, не допустили бы власти. Учитывая внушительную централизацию контроля над распределением ресурсов, характерную для Московии, остаться вдали от Москвы означало быть забытым, а значит, обеднеть. Обеднению способствовало и то, что частные поместья по-прежнему придерживались практики делить имущество между наследниками на все более уменьшающиеся части. Единственное, что можно было противопоставить этому ведущему к бедности дроблению, – получение новых земель, которое гарантировала служба. Существовала, конечно, еще возможность сбора взяток и пошлин, но именно земельный вопрос по-настоящему привязал бояр к службе[576]576
  Crummey R.O. Aristocrats and Servitors: The Boyar Elite in Russia, 1613–1689. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1983. P. 35.


[Закрыть].

Хотя деятельностный подход может достаточно далеко завести нас в объяснении того, как сформировалась институциональная матрица Московии, мы будем считать, что самый важный аспект этого процесса был связан не столько с формальной стороной инструментально рационального выбора, сколько с неформальной стороной рационализации. Именно неформальная сторона привела к появлению того, что Норт назвал отчетливыми ментальными моделями, которыми обусловлены действия индивида.

Одна из основных причин того, что бояре неохотно отказывались от службы, была связана с их крупными инвестициями в самоподдерживаемую систему сохранения иерархии, известную как местничество. Подробно задокументированная одержимость бояр получением правильных «мест» в порядке клевания отражала не только те выгоды, которые сулил служебный рост. Что более важно, она также влилась в систему норм благодаря тому, что повышение по службе означало жизненно важное повышение статуса и «чести». К началу XVII в., как пишет Крамми, «русское знатное сословие носило ярмо службы, как хорошо выезженная лошадь»[577]577
  Ibid. P. 34.


[Закрыть].

Конечный результат чрезвычайно удивлял сторонних наблюдателей: «Большинство европейцев просто не могли поверить, что у русских был этический идеал, согласно которому служба царю была почетной обязанностью каждого подданного»[578]578
  Poe M.T. A People Born to Slavery // Russia in Early Modern European Ethnography, 1476–1748. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2000. P. 223.


[Закрыть]. Однако в ментальной вселенной, формировавшейся среди жителей Московии, служба царю «была тем самым условием, которое гарантировало им свободу и достоинство». На человека без господина они смотрели как на «поистине несчастное существо, потому что он был мишенью для насилия и оскорблений, которым хищные человеческие существа так склонны друг друга подвергать. Но человек на службе – особенно на службе у царя – находился под защитой силы своего господина и делил с ним его достоинство»[579]579
  Рое М.Т. A People Born to Slavery // Russia in Early Modern European Ethnography, 1476–1748. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2000. P. 223–224.


[Закрыть].

Эта система, введенная при Иване III и Иване Грозном в XV и XVI вв., достигла своего апогея при Петре I. Как подробно описывается в главе IV, Петрова революция служилого класса успешно преодолела неувязки, возникшие вследствие террора при Иване Грозном и Великого раскола, который едва не расколол на части и церковь, и государство. Однако для нас наиболее релевантны события, развернувшиеся в послепетровский период, когда Россия сделалась империей, и старые методы принудительной мобилизации уже нельзя было рассматривать как необходимые для обеспечения внешней безопасности.

В противовес нашему прежнему рассказу о том, как Россия не сумела вырваться из модели Московии, сейчас мы обратим внимание на компоненты противоположной точки зрения – на идею процесса постепенной вестернизации, начавшейся при Петре I и нарушенной большевиками. Чтобы подчеркнуть смещение фокуса внимания, можно вспомнить аргумент Мартина Малии о том, что «экономический аспект процесса был наименее актуален для решения судьбы современной России: куда более критическую роль сыграла идеология»[580]580
  Malia M. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999. P. 13–14.


[Закрыть]. Хотя нам известно, что Россия не сумела достичь стабильной трансформации формального аспекта институциональной матрицы, о неформальном аспекте и его воздействии на попытки реформ все еще продолжаются споры.

Речь идет не только о воздействии неформальных реформ на то, до какой степени акторы уважают и соблюдают изменения в формальных правилах. Хотя понимание этой взаимозависимости фундаментально важно для институционального подхода в целом, оно также требует осознания связи между публичной идеологией и формированием частных норм. Тот факт, что публичный дискурс в России, в том числе и западные представления о нем, действительно производил впечатление растущей вестернизации, никак нельзя считать убедительным свидетельством того, что частные нормы проходили через аналогичный процесс трансформации. Отсутствие непрерывных изменений в траектории экономического развития, вне циклического паттерна реформ и отката к прежней ситуации, должно предостеречь нас от подобных выводов.

Наиболее важной чертой ранней послепетровской эпохи была постепенная эрозия института служебной повинности. Исходя из возможностей и собственных интересов, можно было бы предположить, что этот процесс должен был сподвигнуть бояр на создание собственных предприятий, и вследствие этого сформировалась бы экономическая система, основанная на плюрализме, конкуренции и инициативе снизу. Однако в реальности подавляющее большинство бояр предпочло оставаться на службе, вероятно, по совокупности причин, среди которых были рациональные соображения сравнительного преимущества и приверженность «служилому этическому идеалу».

Вслед за полным отказом от формальной служебной повинности ранняя послепетровская эпоха пережила краткий, но чрезвычайно важный период, в ходе которого русская элита находилась под влиянием идеалов и дискурса Просвещения. Екатерина Великая не только подружилась и переписывалась с philosophes. Она также разрешила ввозить в страну и переводить их труды, позволив им, таким образом, влиять на проект реформ. Вследствие этого ее законодательная комиссия ввела понятия разделения власти и экономики, основанной на правилах, а изданная ей Жалованная грамота дворянству подтвердила его формальные права на собственность и соответствующие процедуры.

Вспоминая вопрос Александра Гамильтона о том, «способны ли сообщества людей в результате раздумий и по собственному выбору действительно учреждать хорошее правление», можно было бы ожидать, что Россия будет стремиться повторить американский пример создания конституционного порядка, который стал бы фундаментом для рыночной экономики, основанной на правилах. Однако окончательный ответ на этот вопрос был отрицательным, во всяком случае, в краткосрочной перспективе. Как рассказывалось выше, уже во время правления Екатерины начался спад реформ, за ним последовал период нерешительности при Александре I, а затем и абсолютно репрессивный режим при Николае I. Введенный при Николае Уголовный кодекс исчерпывающе отражал природу и масштаб реставрации[581]581
  Ричард Пайпс отмечает, что «таким образом, можно с полным основанием утверждать, что разделы третий и четвертый российского Уложения о наказаниях 1845 г. есть для тоталитаризма то же, что Магна Карта – для свободы». См.: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 2004. С. 384–385.


[Закрыть].

Однако за репрессивным фасадом, как утверждают Малия и другие, идеологическая вселенная страны постепенно изменялась. Даже в собственной канцелярии Николая I были отделы, занятые вопросами правовой реформы и отмены крепостного права.

Вторая стадия послепетровского периода началась с Александра II, чьи знаменитые великие реформы можно с полным правом рассматривать как «великий эксперимент» в том смысле, в каком это выражение употребляли Токвиль и Остром. Осуществленная Александром отмена крепостного права проложила путь повышению эффективности в сельском хозяйстве, а значит, и основанному на рынке перемещению ресурсов во вторичный сектор обрабатывающей промышленности. Введенная им реформа судебной системы вернула к жизни екатерининские идеалы Просвещения и сделала возможной независимую судебную власть. Наконец, его реформа местной администрации в форме земств проложила путь свободному волеизъявлению и большей инициативе снизу.

Вновь вспомнив вопрос Гамильтона, можно было бы рассудить, что в результате этих реформ самодержавие и государственная опека над любой экономической деятельностью в стране должны были смениться на разделение властей и экономику, основанную на правилах. Однако результат, как мы помним, был совершенно противоположным. После убийства Александра II наступило время правления Александра III, отмеченное откатом к прежним порядкам и реставрацией с целью, выражаясь словами Константина Победоносцева, исправления «преступной ошибки» прежнего режима.

Третья, последняя стадия послепетровского периода была тем, что выше мы назвали «демократическим эпизодом» начала XX в. Начавшийся с кровавых протестов 1905 г., которые вынудили самодержавие пойти на существенные уступки, этот период был отмечен значительными формальными шагами в сторону строительства демократических институтов, таких как выборы в Народное собрание и введение Основного закона, фиксирующего широкий ряд прав. Кроме того, в это время экономический рост последнего десятилетия XIX в. был усилен за счет важной земельной реформы. Однако результатом вновь стали откат к прежним порядкам и реставрация. После ужасов Первой мировой войны и прихода большевиков к власти, к концу 1920-х годов Иосиф Сталин завершил третью в русской истории революцию служилого класса.

Проанализировав более чем двухсотлетнюю историю развития событий в послепетровский период, мы можем вернуться к тому, что уже было сказано о связи между публичным дискурсом и частными нормами. Хотя можно достаточно убедительно доказать, что русская элита переживала постепенную и стабильную вестернизацию, и мы видим многочисленные попытки активного вмешательства с целью внедрить в стране формальные компоненты демократии и правовой экономики, циклическая история реформ и реставраций показывает, что чего-то явно недоставало. Это «что-то» можно интерпретировать с точки зрения политики как мощные корыстные интересы внутри государственного аппарата, но можно интерпретировать и как присутствие глубоко укорененных норм, поддерживающих самодержавие и антирыночное управление, норм, которые было просто невозможно сдвинуть с места. Весьма показательным был тот факт, что даже для либерального Александра II мысль о Дворянском собрании была нереальна.

Хотя Эльстер писал совсем в другом контексте, весьма важной представляется его мысль о том, что «разная степень коррупции в разных странах объясняется во многом степенью патриотической настроенности чиновников в этих странах, а не искусно выстроенными институтами». Суть в том, что мы не должны безоговорочно верить, что изменение формальных правил игры само по себе приведет к желаемым результатам. «Мораль и социальные нормы, похоже, значат больше, чем просвещенный собственный интерес. Желания значат больше, чем возможности»[582]582
  Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 158.


[Закрыть]. Не важно, как мы назовем эти факторы – «доверие», «социальный капитал» или же «укорененные нормы», факт остается фактом: на пути целенаправленных институциональных изменений стоят препятствия, и мы не знаем, как с ними бороться.

Возможно, самое основополагающее различие, которое мы наблюдаем между Россией и западной частью Европы, заключается в том, что Россия не была подвергнута действию тех глубоких правовых и ментальных трансформаций, которые стали результатом формирования европейской городской культуры. Вследствие этого в России не развился отчетливый «средний класс», который стал основанием европейского развития после возрождения торговли в X в.[583]583
  Pirenne H. Medieval Cities: Their Origins and the Revival of Trade. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1969. Ch. 4 and passim.


[Закрыть] Чтобы проиллюстрировать значимость этой мысли, можно вспомнить цитировавшееся выше исследование Брэдфорда Делонга и Андрея Шляйфера, в котором анализируются связи между городской торговлей и типом политического устройства.

Сделав вывод, что мощная царская власть была губительна для торговли, они пришли к заключению, которое пугающе напоминает наш рассказ об историческом наследии Московии. Правящие цари «считали правовой порядок инструментом контроля, а не ограничителем своих действий». Они жили в «городах-паразитах», которые «не были центрами ни торговли, ни городской промышленности, а только обиталищем чиновников и излюбленным местом проживания землевладельцев». Под их властью права собственности никогда не были гарантированы: «У подданных нет прав; у них есть привилегии, которые длятся ровно столько, сколько пожелает царь»[584]584
  De Long J.B., Shleifer A. Princes and Merchants: European City Growth before the Industrial Revolution // Journal of Law and Economics. 1993. Vol. 36. No. 2. P. 673, 675, 679.


[Закрыть].

С этой точки зрения формирование Московии как централизованного государства с мощной царской властью было, возможно, не лучшим, что могло произойти с русскими. «Становление абсолютистского управления и царской власти – события, с точки зрения экономического роста достойные сожаления, а не ликования»[585]585
  De Long J.В., Shleifer A. Princes and Merchants: European City Growth before the Industrial Revolution // Journal of Law and Economics. 1993. Vol. 36. No. 2. P. 700.


[Закрыть]. Однако, вспомнив, что мы говорили выше о соревновании в разных играх, можно, во всяком случае, предположить, что с течением веков особая траектория развития России стала ассоциироваться с мощными механизмами рационализации, которые подкрепляло то, что каждая попытка отклониться от этой траектории несла с собой беспорядок и потерю престижа. Мысли об экономической отсталости с этой точки зрения можно рассматривать как второстепенные по сравнению с более глубоко укорененными убеждениями и ожиданиями относительно достоинств избранной траектории.

В эту модель отлично вписывается наше описание советской эпохи как времени воссоздания в осовремененном обличье проверенных и знакомых компонентов институциональной матрицы Московии, вплоть до того, что Коммунистическая партия стала играть роль православной церкви, а образ внешних врагов использовался для обоснования принудительной мобилизации ресурсов. Сталинская революция служилого класса успешно подавила все те подвижки в сторону вестернизации, которые произошли в послепетровский период. Она также навязала гражданам новую ментальную вселенную, чтобы стереть из их памяти все остатки идеалов и устремлений Просвещения. Хотя связанные с этим подавление рынков и полный приоритет мобилизации ресурсов и привели к росту относительной технологической отсталости, с точки зрения Кремля, эта цена вполне могла выглядеть оправданной. В конце концов, неэффективное использование ресурсов всегда можно было скомпенсировать за счет все более интенсивной мобилизации ресурсов.

Программа постсоветского восстановления, начатая Борисом Ельциным, может, в свою очередь, служить подтверждением того, что мы говорили о противопоставлении объяснений, основанных на деятельностном подходе, объяснениям, основанным на структурном подходе. С точки зрения деятельностного подхода программа была почти идеальной. В ней были все основные компоненты формального строительства демократических институтов, включая Конституцию, принятую референдумом, и в ней были формальные основы правовой экономики. Более того, чтобы противостоять ментальной вселенной советского времени, идеологическая вестернизация была вознесена на такую высоту, на которой она была практически святее папы римского.

Результат этой программы отражает то, о чем Дуглас Норт сказал в своей нобелевской речи: «Поскольку именно нормы обеспечивают правилам “легитимность”, революционные изменения никогда не бывают такими революционными, как того хотели бы их сторонники, и приводят не к тем результатам, которые были запланированы»[586]586
  North D.C. Economic Performance through Time // American Economic Review. 1994. Vol. 84. No. 3. P. 366.


[Закрыть]. Вместо того чтобы приспосабливаться к новым формальным правилам либеральной демократии и рыночной экономики, акторы в подавляющем большинстве предпочли придерживаться прежних стратегий блата и личных связей, сочли размытые права собственности разрешением на хищническую деятельность, а также продемонстрировали значительную толерантность к автократическим амбициям президента. Цена, которую за это пришлось заплатить с точки зрения гипердепрессии и связанных с ней социальных проблем, была совершенно разорительной.

С приходом к власти Владимира Путина в движение была запущена очередная фаза реакции и реставрации. Считать ли ее четвертой революцией служилого класса, как предлагает Хелли, – вопрос вкуса, но нет сомнений, что для многих россиян она стала долгожданным окончанием «смутного времени» при Ельцине. Как мы уже отмечали, ранние опросы общественного мнения показывали, что большая часть населения поддерживает авторитарную программу Путина.

Основная идея этого отрывка в целом заключается в том, что, вместо того чтобы спорить, действительно ли при Ельцине Россия наконец «стала» страной с рыночной экономикой[587]587
  Критическую оценку этого предположения см. в: Hedlund S. Such a Beautiful Dream: How Russia Did Not Become a Market Economy // Russian Review. 2008. Vol. 67. No. 2. P. 187–208.


[Закрыть], мы должны сосредоточиться на том, что для положительного результата совершенно необходимо, чтобы акторы считали, что подчинение новым правилам соответствует их собственным интересам. Давайте вспомним, как превращение Венеции и Генуи, а также Новгорода в экономически успешные города было связано с эндогенной эволюцией институтов, включая государство, расширяющее рынок, и поддерживающие его невидимые руки, укорененные в социальных структурах. Случай Московии демонстрирует противоположную тенденцию: упорные попытки использовать целенаправленную деятельность, чтобы не только изменять формальные правила, но и трансформировать ментальные модели, являющиеся, по сути, побочными продуктами и расположенные поэтому за пределами сферы намеренного политического вмешательства.

Теперь подведем итог тех выводов, которые можно сделать из всего вышеизложенного для общественной науки.