Текст книги "Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала"

Проблема долгосрочной перспективы

В предыдущих главах мы постоянно возвращались к ключевому вопросу о том, что же приводит к долгосрочному расхождению траекторий экономической эффективности в разных странах и в разных экономических регионах мира. Мы также задавались вопросом о том, почему только некоторым бедным странам удалось вырваться из бедности и достичь стабильного развития. В попытке расширить аналитический подход мы добавим к уже сказанному несколько отличную точку зрения на тот длинный процесс институциональной эволюции, который привел к «возвышению Запада».

В качестве отправной точки мы возьмем наблюдение Винсента Острома о том, что «XX в. был отмечен революционным стремлением к проведению множества великих экспериментов по учреждению порядка в человеческих сообществах», а также его аргумент о том, что все эти «великие эксперименты» были «подвержены влиянию потенциальных источников провала и краха»[552]552
  Ostrom V. Great Experiments and the Welfare State: Basic Paradigmatic Changes // Sankhder M.M., Jain S. (eds). Social Security, Welfare and Polity. New Delhi: Deep & Deep, 2004. P. 49, 66.


[Закрыть]. Остром приводит примеры крупных трансформаций общественного порядка, начиная от революций в Англии, Америке, во Франции и в России и заканчивая более недавними попытками построить новые государства в Африке и Азии. Общим знаменателем этих трансформаций является то, что новая центральная власть вводит новый набор формальных правил, обладающий конституционным достоинством. В случаях, когда это приводит к провалу, его можно объяснить тем, что власть переоценила способность новых правил привести к ожидаемым изменениям в поведении людей.

Хотя Остром не формулирует проблему подобным образом, суть вопроса касается первого и второго условий общественного порядка, а именно достижения координации и сотрудничества. При уже знакомых нам стандартных предпосылках о гедонизме и инструментально рациональной максимизации прибыли и полезности, причем в условиях совершенной информации, проблема не представляет аналитической сложности. Однако, поскольку окружающая нас реальность полна многочисленных громких случаев системного провала, причин которых мы так и не понимаем до конца, теоретический подход должен где-то ошибаться. Вопрос в том, где именно.

Свою многократно цитировавшуюся выше работу «The Rise of the Western World» Дуглас Норт и Роберт Томас начинают со следующего программного заявления: «Эффективная организация – ключ к росту; именно развитие эффективной экономической организации в Западной Европе привело к восхождению Запада»[553]553
  North D.C., Thomas R.P. The Rise of the Western World: A New Economic History. Cambridge: Cambridge University Press, 1973. P. 1.


[Закрыть]. Это понимание вполне соответствует теории рационального выбора в рамках неоклассической экономической ортодоксии, в которой целью считается оптимизация путем тонкой настройки формальных правил. Пока мы остаемся в рамках теории мейнстрима, в этом подходе нет ничего существенно неверного. Однако он не слишком хорошо отвечает на интересующие нас вопросы[554]554
  Исследование развития капитализма, в котором подчеркивается роль идей и ценностей, см. в: Appleby J. The Relentless Revolution: A History of Capitalism. New York: Norton, 2010.


[Закрыть].

Реконструкция того, как эффективная организация помогла добиться экономических успехов, углубит наше понимание того, какие составляющие необходимы для успеха, однако мало скажет нам о том, чего может быть достаточно для достижения экономической эффективности. Более того, она оставляет открытым критически важный вопрос о том, возможно ли вообще перенести опыт успеха одной страны в другую страну. Исторические факты подсказывают, что ответ на этот вопрос чаще всего бывает отрицательным, и это требует объяснения.

Для этого объяснения потребуется сначала прояснить условия, которые помогут нам, например, «привести в порядок права собственности». Экономические исследования установили мощную связь между экономической эффективностью и обеспечением прав собственности. Эта связь доказана скрупулезным теоретическим моделированием и подтверждена эконометрическими данными. Однако, как указывает Авнер Грейф, она оставляет без ответа вопрос о том, как можно более или менее обеспечить права собственности. «Для понимания того, как обеспечивается защищенность прав собственности, необходимо знать, почему те, кто физически может злоупотребить правами, воздерживаются от подобных действий»[555]555
  Greif A. Institutions and the Path to the Modern Economy: Lessons from Medieval Trade. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 7. (Pyc. пер.: Грейф А. Институты и путь к современной экономике. Уроки средневековой торговли. М.: Изд. дом ВШЭ, 2013. С. 32.)


[Закрыть].

Довольно-таки отрезвляет, например, то, что, когда Россия приступила к приватизации своей экономики после развала советской экономики централизованного планирования, никакие знания о правах собственности, многократно опубликованные, ей не помогли. То, что началось как упражнение в идеологическом триумфализме при поддержке МВФ и Всемирного банка, вскоре превратилось в кошмарное массовое мародерство, в конечном итоге окончившееся кризисом 1998 г. Столкнувшись с выбором между созданием добавленной ценности и расхищением, подавляющее большинство акторов выбрали второе, а государство, казалось, с радостью им подыгрывало[556]556
  Фактический результат российской приватизации описан Джоэлем Хеллманом как «равновесие частичной реформы», при котором те, кто в самом начале имел доступ к инсайдерской информации, успешно обеспечили себе стабильный поток ренты, заблокировав дальнейшие реформы. Он заключает, что политика должна была быть направлена не столько на то, чтобы обезопасить государство от тех, кто в краткосрочной перспективе проиграл, но, скорее, на то, чтобы ограничить тех, кто в краткосрочной перспективе выиграл. Поскольку последние, вероятнее всего, действовали в сговоре с государством, трудно себе представить, как можно было это сделать. См.: Heilman J.S. Winners Take All: The Politics of Partial Reform in Postcommunist Transitions // World Politics. 1998. Vol. 50. No. 2. P. 203–234.


[Закрыть]. Чего-то явно не хватало, чего-то, что не могло быть объяснено в рамках одной теории рационального выбора.

Аргументация Острома следует именно этой логике, хотя и неявным образом. В качестве примера он подробно описывает историю успеха американской революции, активно цитируя упоминавшуюся выше работу Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке», из которой Остром выдирает понятие «великого эксперимента»: «Именно здесь цивилизованным людям предстояло [провести великий эксперимент:] попытаться создать общество, основанное на принципиально новых устоях, и, применив теории, прежде либо вовсе не известные миру, либо признанные неосуществимыми, явить человечеству такой удивительный строй жизни, к которому вся предыдущая история никак его не подготовила»[557]557
  Токвиль А. де. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992. С. 42.


[Закрыть].

Перед тем как мы перейдем к Токвилю и американскому «великому эксперименту», стоит, возможно, сказать еще несколько слов о Славной революции, произошедшей в Англии в 1688–1689 гг. Победу, которую английский парламент одержал тогда над королем, Норт называет «критическим водоразделом в развитии», поскольку она отметила начало конституционального процесса, в ходе которого подданные начали искать способы формально ограничивать королей и правительства. Это событие было важно прежде всего потому, что представляло собой успешное «обуздание произвола правительства относительно прав собственности»[558]558
  North D.C. Institutions and Credible Commitment // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1993. Vol. 149. No. 1. P. 19.


[Закрыть].

Оставаясь в рамках нашей идеи о том, что новый набор формальных правил должен подкрепляться параллельной эволюцией поддерживающих эти правила норм, мы можем сделать вывод, что «обуздание произвола правительства» не могло быть успешным, если шло исключительно через насаждение новых формальных правил. Если бы договор между королем и парламентом не поддерживали всеобщие ментальные модели, этот договор остался бы простой формальностью, без особых практических последствий. Как подчеркивает Норт, настоящим ключом к успеху было то, что ментальные модели акторов того времени были «не менее специфичными для конкретного контекста»[559]559
  Ibid. P. 17.


[Закрыть].

Здесь мы можем вернуться немного назад и отметить, что контекст в разных европейских странах в XVI–XVII вв. был достаточно похожим. Монархии находились в состоянии борьбы с дворянами, независимыми городами, а также с разнообразными духовными властями. Результатом Славной революции в Англии стало то, что монархия эту борьбу проиграла. Вследствие этого ей пришлось принять конституционные ограничения на осуществление власти, которые со временем превратились в основы современной парламентской демократии. Во Франции монархия одержала победу, запустив в действие долгосрочный процесс централизации полномочий вокруг абсолютной власти французского государства[560]560
  Различия между расходящимися траекториями развития Англии и Франции можно, как мне напомнил Том Оуэн, датировать ранним Средневековьем. В это время в Англии Великая хартия вольностей 1215 г. положила конец абсолютной власти монархии, а во Франции в 1302 г. монархия упрочила свои позиции, когда Филипп Красивый одержал победу над папой Бонифацием VIII при поддержке совещательного собрания священнослужителей, дворян и горожан, которое со временем стало Генеральными штатами. С этой точки зрения Славную революцию в Англии можно рассматривать как продолжение более длительной исторической тенденции.


[Закрыть].

Комментируя это крайне важное различие, Френсис Фукуяма отмечает, что оно имело далеко идущие последствия для дальнейшего развития политической культуры в обеих странах: «Централизация политических полномочий во Франции разрушила автономность добровольных ассоциаций и поставила следующие поколения французов в большую зависимость от централизованной власти, будь то власть монархическая или республиканская. В Англии, напротив, самоорганизованность общества заметно повысилась, потому что люди перестали зависеть от центральной власти при разрешении споров. Эту привычку английские поселенцы захватили с собой в новый мир»[561]561
  Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. New York: Free Press, 1995. P. 39.


[Закрыть].

Возвращаясь к Норту, можно вспомнить его объяснение того, почему английская «революция» сумела добиться таких «славных» результатов, а именно тот факт, что она произошла в период расцвета интеллектуальной традиции (Гоббс, Локк, Монтескье и шотландские просветители), явно поддерживавшей требования, выставленные парламентом. Результат, как мы знаем, был весьма ощутимым. Он способствовал эволюции правовой структуры, поощрил рост науки, а также развитие тех военных технологий, которые со временем привели к гегемонии Европы.

В то время как положительный пример Англии оказался уникальным в том смысле, что повторить английский успех не удалось ни в Испании, ни в Африке, ни в Китае или Латинской Америке, он успешно принялся в колониальном мире Северной Америки, где расцвел и разросся до невероятной степени. Вот как звучит полный энтузиазма вердикт Токвиля: «Иммигранты, обосновавшиеся в Америке в начале XVII в., каким-то образом смогли отделить демократические принципы от всего того, против чего они боролись в недрах старого общества Европы, и сумели перевезти эти принципы на берега Нового Света»[562]562
  Токвиль A. де. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992. С. 34.


[Закрыть].

Здесь мы видим важный эмпирический пример к нашей теоретической дискуссии о происхождении институтов. Согласно деятельностному и функционалистскому подходам наборы формальных правил можно целенаправленно внедрять в общество, чтобы получить благие результаты. Предполагается также, что эти наборы правил можно копировать у более успешных конкурентов. В этой книге мы не только перечислили ряд случаев, когда перенос или имитация институтов провалились, иногда даже несмотря на длительные попытки. Мы также ставим под сомнение тот успех, которого могла бы добиться Славная революция строго в рамках функционализма, без поддержки со стороны параллельной трансформации укорененных норм и ценностей.

В рамках того контекста, который мы попытались задать в предыдущих главах, успех американской революции можно в значительной степени объяснить набором побочных эффектов. Когда в стране был запущен конституционный процесс, требовавший широкого участия общественности и поощрявший открытые дебаты о ряде фундаментально важных проблем (особенно в «Записках Федералиста»), и эксперты, и граждане оказались под воздействием формальных процессов создания Конституции и государства, которые развили в них мощные поддерживающие нормы.

Важной причиной того, что книга Токвиля остается классикой, служит тот акцент, который он делает на роли побочных эффектов при формировании демократического правления: «Возникающая при демократической форме правления непрерывная деятельность в политической сфере переходит затем и в гражданскую жизнь. Возможно, что в конце концов именно в этом и состоит основное преимущество демократии. Ее главная ценность не в том, что она делает сама, а в том, что делается благодаря ей»[563]563
  Там же. С. 191.


[Закрыть].

Основная идея в том, что социальная система, которая стала известна как «западная», появилась не в результате целенаправленных действий, но, скорее, в результате положительных побочных эффектов других действий. «Демократические учреждения, а также природные условия страны, несомненно, являются хотя и не прямой, как утверждают многие, но косвенной причиной удивительного развития промышленности, наблюдаемого в Соединенных Штатах»[564]564
  Токвиль А. де. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992. С. 192. (Курсив мой. – S. Н.)


[Закрыть].

Мы видим здесь энергичный призыв обратить внимание на неформальную сторону институциональной матрицы страны, то есть структурный аргумент об укорененности. По мнению Острома, Токвиль явно верил, что «традиции и повадки американского народа, отражаемые в их привычках сердца и ума, являются первичными факторами, институциональное устройство находится на втором месте по важности, а материальные условия жизни в стране – на третьем»[565]565
  Ostrom V. Great Experiments and the Welfare State: Basic Paradigmatic Changes // Sankhder M.M., Jain S. (eds). Social Security, Welfare and Polity. New Delhi: Deep & Deep, 2004. P. 52–53.


[Закрыть].

Неудивительно, что Юн Эльстер продемонстрировал интерес к этой же теме, написав, что «преимущества демократического строя, иными словами, в основном и по сути своей являются побочными эффектами». В то время как демократию принято считать хорошей системой правления, Токвиль утверждает, что как механизм для принятия решений она уступает аристократии. Однако «сама деятельность в рамках демократического правления имеет побочный эффект в виде определенной энергии и неугомонности, который благоприятен для промышленности и порождает процветание»[566]566
  Elster J. Sour Grapes: Studies in the Subversion of Rationality. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 95–96.


[Закрыть].

Идея здесь в том, что теория рационального выбора, которая подчеркивает роль инструментально рационального поведения, должна быть дополнена аргументами относительно тех мотивирующих сил, которые содержат социальные структуры. Приняв эту идею, мы будем вынуждены решительно пересмотреть перспективы успешного внедрения демократии в странах, где еще нет опыта использования плодов демократической системы правления, – например, в России или даже в Ираке. Можно ли действительно начинать проект строительства демократических институтов с предпосылки о tabula rasa, о чистом листе, на котором можно наметить общий новый план для всех стран?

Этот вопрос был предметом постоянных размышлений и споров среди отцов-основателей американской республики. В первом параграфе первого эссе «Федералиста» Александр Гамильтон рассуждает об интеллектуальной и экспериментальной важности работы, посвященной формированию Конституции Соединенных Штатов: «Часто отмечалось, что, по-видимому, народу нашей страны суждено своим поведением и примером решить важнейший вопрос: способны ли сообщества людей в результате раздумий и по собственному выбору действительно учреждать хорошее правление или они навсегда обречены волей случая или насилия получать свои политические конституции?»[567]567
  Федералист: Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. М.: Изд. группа Прогресс – Литера, 1994. С. 29.


[Закрыть].

Результат «великого эксперимента», предпринятого этой довольно маленькой группой людей, оставил непреходящий след не только в эволюции политической и конституциональной систем. Он также стал источником значительной части эмпирических данных для создания современной теории рационального выбора. Однако вопрос, который «великий эксперимент» оставил без ответа, касается критически важной роли глубоко укорененных норм и ценностей. До какой степени можно считать общеприменимой ту описанную выше интеллектуальную традицию, которая охватывает Гоббса и Локка, мыслителей шотландского Просвещения и французских philosophes, а также американских отцов-основателей? Действительно ли эта традиция сформулировала универсальные ценности, или же она является особым случаем, который может принести плоды только на своей собственной благоприятной почве?

Этот вопрос заставляет нас вспомнить, что говорилось в главе VI о разнице между институциональными изменениями и институциональным выбором. Запустив «великий эксперимент», те, кто стоит у власти, могут, конечно, с полным правом ожидать изменений, но будут ли эти изменения именно такими, как они ожидали? Ответ на этот вопрос зависит от того, какие предпосылки мы имеем относительно сферы влияния намеренных действий, то есть до какой степени желаемый результат находится в сфере того, чего можно добиться при помощи прямых действий.

Здесь мы попадаем в безвыходное положение. Если у демократии есть положительные побочные эффекты, и если мы скажем людям, что они должны заняться строительством демократических институтов не ради их самих, но, скорее, ради неких неясных косвенных результатов, не будем ли мы обречены на провал? Как пишет об этом Эльстер, нужно искать другие способы обоснования демократии, поскольку «если у системы нет неотъемлемых преимуществ с точки зрения правосудия или эффективности, мы не можем последовательно и публично отстаивать ее внедрение только ради ее побочных эффектов»[568]568
  Федералист: Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. М.: Изд. группа Прогресс – Литера, 1994. С. 96.


[Закрыть].

Токвиль приводит аналогичный аргумент относительно американской системы суда присяжных: «Не знаю, приносит ли пользу суд присяжных тяжущимся, но убежден, что он очень полезен для тех, кто их судит. Это одно из самых эффективных средств воспитания народа, которыми располагает общество»[569]569
  Токвиль A. be. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992. С. 212.


[Закрыть]. Вновь мы видим, что основной чертой системы является ее побочный продукт, причем этот побочный продукт не возник бы, если бы участников нельзя было как-то иначе мотивировать принять участие в деятельности системы. «Необходимым условием того, чтобы система суда присяжных оказывала воспитательное воздействие на присяжных заседателей, – именно за этот эффект ее рекомендовал Токвиль – является вера присяжных в то, что они делают нечто стоящее и важное, что не является частью их личного развития»[570]570
  Elster J. Sour Grapes: Studies in the Subversion of Rationality. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 96.


[Закрыть].

Если мы можем заключить, что и демократия, и правопорядок, – а значит, и рыночная экономика – были успешно построены на основаниях, которые являются, по сути, побочными продуктами других действий и деятельности, то куда это нас приведет? Куда нас, в таком случае, заведут «археологические» раскопки, цель которых заключается только в том, чтобы открыть, как были построены те формальные институты, которые привели к восхождению Запада? Действительно ли нам достаточно знать, что гарантированные права собственности способствуют эффективной экономической деятельности? Разве нам не нужно также знать, при каких условиях те, кто имеет возможность нарушать права собственности (от государства до криминальных группировок и нечистоплотных деловых партнеров), не станут этого делать? И не придется ли нам рассматривать эти условия как «культурное» явление, которое неким образом укоренено и которое будет разным в разных странах и в разное время?

Здесь стоит вспомнить, что Эрнандо де Сото выбрал в качестве иллюстрации к своему рассказу о неформальном секторе в странах третьего мира и об огромных суммах связанного с ним «мертвого капитала» метафору Фернана Броделя, сказавшего, что ранний капиталистический сектор общества существовал «в стеклянной банке», отрезанный от остального общества, не способный распространиться в него и завоевать его. Сам факт того, что такая старая метафора до сих пор вполне употребима, говорит о том, что, несмотря на наличие и возможностей, и собственных интересов, метафорические невидимые руки явно не могут с одинаковой успешностью выполнять функции, которые предписывает им сценарий либеральной экономической традиции.

Выводы из всего сказанного столь же ясны, сколь и провокативны. Если понятию невидимых рук – в единственном или во множественном числе – вообще, суждено иметь какое-то значение, помимо чисто магического, то нам придется понимать его как отражение норм и ценностей, укорененных в социальных структурах, иногда весьма глубоко. В некоторых случаях такие неформальные институты способствуют поведению, соответствующему традиции либерального свободного рынка; в других случаях толкают акторов – в том числе и правительства – действовать явно против общего блага.

Проблема общественной науки в том, что мы так мало понимаем о тех факторах, которые влияют на поведение акторов, направляя его в ту или иную сторону, что наша способность разрабатывать меры для коррекции этих факторов также серьезно ограничена. У нас еще будут причины вернуться к этим важным вопросам в последней главе.

Возвращаясь к идее Острома о «великих экспериментах», обреченных на провал, мы можем рассматривать потрясающий экономический успех англо-американского случая как исключение, которое подтверждает и в некотором смысле подчеркивает правило. Что по-настоящему требует нашего внимания, так это не истории успеха, а богатый опыт системных провалов, который оставил значительную часть третьего мира в безнадежной бедности и не дал таким странам, как Россия, быстро перейти к демократическому правлению и экономике, основанной на правилах. Какую часть этого опыта мы можем объяснить в рамках деятельностной теории или теории рационального выбора?

В своей статье о том, как многие поколения исландцев пытались, но не смогли развить в стране специализированную рыболовную промышленность, Трэйн Эггертссон помогает нам лучше понять, почему только возможностей и собственных интересов может быть недостаточно для достижения хороших результатов. На основании теории о возможностях и инструментальной рациональности экономисты мейнстрима, безусловно, никак не смогли бы предсказать, что акторы, живущие в суровых природных условиях, станут считать приоритетом сельское хозяйство и только часть времени будут посвящать «богатейшим рыбным ресурсам, со всех сторон окружающим их страну»[571]571
  Eggertsson Т. No Experiments, Monumental Disasters: Why It Took a Thousand Years to Develop a Specialized Fishing Industry in Iceland // Journal of Economic Behavior and Organization. 1996. Vol. 30. No. 1. P. 2.


[Закрыть]. Тот факт, что именно это происходило в Исландии со Средневековья и до XIX в., действительно, требует объяснения. Эггертссон предполагает, что «в долгосрочной перспективе у экономической стагнации существуют политические и социальные корни, и она свидетельствует о провале попыток сотрудничества, координации и организации». Открыто ссылаясь на «великие эксперименты» Острома, он спрашивает, могут ли существовать «патологические институты», из-за которых общества замыкаются в неудачном положении. «Однако долгосрочный экономический провал может также отражать неспособность экспериментировать как таковую – социальный паралич, при котором институты препятствуют экономическому прогрессу и удерживают сообщества на уровне низкого дохода»[572]572
  Eggertsson Т. No Experiments, Monumental Disasters: Why It Took a Thousand Years to Develop a Specialized Fishing Industry in Iceland // Journal of Economic Behavior and Organization. 1996. Vol. 30. No. 1. P. 2.


[Закрыть].

В более поздней работе Эггертссон рассматривает попытку России перейти к рыночной экономике и приходит к еще более провокативному выводу. Возможно, пишет он, что существует «патологическая зависимость от пути», которая вплотную приближается к чистому детерминизму. «Сильную зависимость от пути (которая сама по себе неоднозначна) можно сравнить с открытием ослабленных генов у определенных групп людей, и ее последствия для структурной политики разрушительны. Не похоже, чтобы у нового институционализма имелись какие-то инструменты или способы для манипулирования моделями на этом уровне, что указывает на новый тип детерминированности политики и требует дополнительного изучения»[573]573
  Eggertsson T. Rethinking the Theory of Economic Policy: Some Implications of the New Institutionalism // Nelson J.M., Tilly C., Walker L. (eds). Transforming Post-Communist Economies. Washington, DC: National Academy Press, 1997. P. 75.


[Закрыть].

Россия – определенно не единственная страна, в истории которой есть примеры долгосрочного системного провала. Выше мы задавались вопросом: как вышло так, что Китай и исламские страны, когда-то далеко опережавшие Европу в развитии, превратились из лидеров в отстающих? Мы также отмечали, как сильно латиноамериканская часть Америки отстала от северной части. Однако прежде всего мы подчеркивали тот факт, что деколонизация не сумела привести к эндогенному экономическому развитию в Африке и во многих других странах третьего мира.

Случай России отличает от других (и делает особенно сложным для анализа) не живучий паттерн экономической отсталости как таковой и даже не тот факт, что колонизация не сыграла в истории России никакой роли. Особенность российского случая в том, что географически Россия расположена в Европе, и веками интеллектуальный дискурс в стране вращался вокруг на вид неразрешимого конфликта между попытками модернизации и вестернизации. Попытки модернизации можно считать отражением деятельностного подхода, который требует институциональных изменений ради достижения лучшего управления и экономической эффективности. Попытки вестернизации же отражают существование в стране глубоко укорененных норм и систем ценностей – религиозных, и не только, – которые эффективно не давали вестернизации произойти.

Если в понятии патологической зависимости от пути есть какой-то смысл, отличный от неприемлемого детерминизма, то оно должно отражать глубину укорененности тех норм и ценностей, которые не дают «великим экспериментам» достичь запланированных результатов. Опыт России, к которому мы сейчас вернемся, содержит важнейшие иллюстрации этого аргумента.