Текст книги "Противостояние"

Ни звука, кроме поскрипывания веревки по ветке да вороньего карканья в кукурузе. Абагейл прижалась старым, морщинистым лбом к старой, потрескавшейся коре яблони, которую так давно посадил ее отец, и горько заплакала.

* * *

В ту ночь ей снилось, как она вновь поднимается на сцену «Грейндж-холла», юная и красивая Абагейл, уже три месяца как беременная, темная негритянская жемчужина в белом платье. Держа гитару за гриф, поднимается, поднимается, поднимается в этом замершем зале, ее мысли несутся бурным потоком, но одна остается четкой и ясной: Меня зовут Абагейл Фримантл Троттс, я хорошо играю и хорошо пою; я знаю это не с чужих слов.

В этом сне она медленно повернулась, посмотрела на белые лица, обращенные к ней, как многочисленные луны, на зал, залитый светом керосиновых ламп, отметила, что свет отражается от темных, чуть запотевших окон, а портьеры из красного бархата раздвинуты и подвязаны золотыми шнурами.

Крепко держась за эту четкую и ясную мысль, она начала играть «Скалу веков». Она играла и пела, зная, что голос у нее не нервный и напряженный, а точно такой, каким она слышала его на бесчисленных репетициях, глубокий и мягкий, словно желтый свет ламп, и она подумала: Я собираюсь расположить их к себе. С Божьей помощью я собираюсь расположить их к себе. Ох, люди мои, если вас мучает жажда, разве я не источу вам воду из камня? Я расположу их к себе, и Дэвид будет гордиться мной, и мама и папа будут гордиться мной, и я сама сделаю все, чтобы гордиться собой. Я источу музыку из воздуха и источу воду из камня…

Именно тогда она впервые увидела его. Он стоял в дальнем углу, позади всех, сложив руки на груди. В джинсах и джинсовой куртке, со значками-пуговицами на нагрудных карманах. В запыленных черных сапогах со сбитыми каблуками, которые выглядели так, будто отмерили немало темных и пыльных миль. Лоб белел, как свет газового рожка, щеки пылали радостным румянцем, глаза сверкали, как синие бриллианты, лучились инфернальным весельем, будто этот Сын Сатаны взялся за работу Криса Крингла[128]128
  Крис Крингл – искаженное имя немецкого персонажа, или Секретный Санта – рождественская церемония анонимного обмена подарками.


[Закрыть]. Злая и пренебрежительная улыбка, почти оскал, оттягивала губы от зубов, белых, острых и ровных, напоминающих зубы ласки.

Он поднял руки, отрывая их от тела. Пальцы сжимались в кулаки, такие же крепкие и жесткие, как наросты на яблоне. Он продолжал улыбаться – весело и невероятно отвратительно. С кулаков начали падать капли крови.

Слова застряли у нее в горле. Пальцы забыли, как перебирать струны; гитара в последний раз неблагозвучно тренькнула, и наступила тишина.

Боже! Боже! – кричала она, но Бог отвернулся.

А в зале уже поднимался Бен Конвей с побагровевшим, горящим лицом, маленькие поросячьи глазки блестели. Черномазая сука! – крикнул он. Что делает эта черномазая сука на нашей сцене? Ни одна черномазая сука не источала музыку из воздуха! Ни одна черномазая сука не источала воды из камня!

Ему ответили яростные крики согласия. Люди рванулись к ней. Она увидела, как ее муж встал и попытался подняться на сцену. Чей-то кулак ударил ему в зубы, отбросив назад.

Оттащите этих грязных ниггеров в дальний конец зала! – проревел Билл Арнольд, и кто-то оттолкнул Ребекку Фримантл к стене. Кто-то еще – судя по всему, Чет Дикон – набросил на нее портьеру из красного бархата, завязал золотым шнуром и закричал: Вы только посмотрите! Одетая обезьяна! Одетая обезьяна!

Остальные поспешили к нему и принялись щипать и бить женщину, которая пыталась выбраться из бархатной портьеры.

Мама! – закричала Абагейл.

Гитара выпала из ее онемевших пальцев и разлетелась в щепки, ударившись о край сцены.

Она огляделась в поисках темного человека, стоявшего в глубине зала, но тот давно уже ушел – зашагал в какое-то другое место.

Мама! – вновь закричала она, а грубые руки уже стаскивали ее со сцены, лезли под платье, лапали, дергали, щипали за зад. Кто-то сильно дернул Абагейл за руку, едва не вырвав ее из плечевого сустава, приложил ладонь к чему-то твердому и горячему.

Бен Конвей прошептал ей в ухо: Тебе нравится МОЯ скала веков, черномазая шлюха?

Зал кружился у нее перед глазами. Она видела, как отец пытается добраться до лежащей на полу матери, видела, как белая рука, держащая за горлышко бутылку, опускается к спинке складного стула. Раздался звон, а потом зазубренное бутылочное стекло, неровно поблескивающее в свете керосиновых ламп, вонзилось в лицо отца. Она видела, как его вылезающие из орбит глаза лопнули, словно виноградины.

Она закричала, и мощь ее крика, казалось, разнесла в клочья этот ярко освещенный зал, впустила в него темноту, и она вновь стала матушкой Абагейл, ста восьми лет от роду, слишком старой, дорогой Господь, слишком старой (но пусть исполнится воля Твоя), и она шагала по кукурузному полю, заблудившись среди мистических кукурузных стеблей, которые укореняются неглубоко, но широко, по кукурузному полю, серебрящемуся от лунного света и черному от тени; она слышала легкий шелест летнего ночного ветра, ощущала запах растущей кукурузы, живой запах, с которым не расставалась всю свою долгую, долгую жизнь (она много раз думала, что это растение лучше всего олицетворяет жизнь, что его запах и есть запах самой жизни, начала жизни, ох, она трижды выходила замуж и похоронила всех своих мужей, Дэвида Троттса, Генри Хардести и Нейта Брукса, и она делила постель с тремя мужчинами, и ублажала их, как женщина должна ублажать мужчину, отдавалась целиком и полностью, и всегда испытывала наслаждение, и думала: О Господи, как я люблю быть сексуальной с моим мужчиной и как я люблю, чтобы он был сексуальным со мной, когда берет меня, когда берет меня тем, что выстреливает в меня, – и иногда в момент оргазма она думала о кукурузе, ласковой кукурузе, семена которой сажали неглубоко, но широко, она думала о плоти и о кукурузе, когда все заканчивалось, и ее муж лежал рядом с ней, и в спальне стоял запах секса, запах спермы, которую муж выстреливал в нее, и запах соков, которые выделяла она, чтобы смазать ему путь, и точно так же пахла лущеная кукуруза – нерезко и сладко, хорошо).

И все-таки она боялась, стыдилась близости с землей, и летом, и растущими растениями, потому что шла по полю не одна. Он находился где-то рядом, в двух рядах справа или слева, шел следом позади или чуть обгонял. Темный человек находился на этом самом поле, его запыленные сапоги вдавливались в мясо почвы и отбрасывали ее комьями, а он ухмылялся в ночи, как фонарь «молния».

Потом он заговорил, впервые вслух, и она видела его лунную тень, высокую, горбатую и гротескную, падающую на тот ряд, по которому шла она. Голос его напоминал ночной ветер, стонущий в октябре среди сухих, ободранных кукурузных стеблей, напоминал хруст этих самых белых, засохших, бесплодных стеблей, шепчущихся о собственной смерти. Мягкий голос. Голос рока: Мне нравится твоя кровь в моих кулаках, старая мать. Если ты молишься Богу, молись, чтобы Он взял тебя, прежде чем ты услышишь мои шаги у своего порога. Это не ты творила музыку из воздуха, это не ты источала воду из камня, и твоя кровь в моих ладонях.

Потом она проснулась, проснулась за час до зари, и первым делом подумала, что обмочила кровать, но простыни намокли от ночного пота, тяжелого, как майская роса. Ее исхудалое тело беспомощно дрожало, и каждая его частичка молила о покое.

Господь мой, Господь, отведи чашу сию от моих губ.

Но ее Господь не ответил. Только ветер раннего утра чуть дребезжал стеклами, разболтавшимися и требовавшими новой замазки. Наконец она поднялась, и разожгла огонь в старой дровяной печи, и поставила воду для кофе.

В последующие несколько дней работы ей хватало, так как она ждала гостей. Какие бы ужасные сны ей ни снились, какой бы усталой она себя ни чувствовала, Абагейл никогда не пренебрегала гостями и не собиралась менять заведенный порядок. Но приходилось делать все очень медленно, иначе она могла что-то забыть – теперь она многое забывала – или что-то положить не туда, а в итоге ходить кругами, не сдвигаясь с места.

Прежде всего следовало наведаться в курятник Адди Ричардсон, а путь туда был неблизкий, четыре или пять миль. Она поймала себя на мысли, не пошлет ли ей Бог орла, чтобы пролететь эти четыре мили, или Илию на огненной колеснице, чтобы тот ее подвез.

– Богохульница, – благодушно укорила она себя. – Господь посылает силу, а не такси.

Перемыв тарелки, Абагейл надела тяжелые башмаки и взяла трость. Даже теперь тростью она пользовалась очень редко, но сегодня та могла понадобиться. Четыре мили туда, четыре обратно. В шестнадцать она бы неслась туда сломя голову, а обратно бежала бы трусцой, но ее шестнадцать лет остались в далеком прошлом.

Она отправилась в путь в восемь утра, надеясь к полудню добраться до фермы Ричардсонов и проспать самые жаркие часы. А уж к вечеру свернула бы курам шею и в сумерках пошла бы домой. Абагейл понимала, что не сможет вернуться до темноты, и эта мысль заставила ее вспомнить о своем вчерашнем сне, но темный человек все еще находился далеко. Гости – гораздо ближе.

Она шла очень медленно, даже медленнее, чем, по ее мнению, следовало, потому что в половине девятого утра солнце уже палило слишком сильно. Она не особо потела – на костях оставалось не так уж много плоти, из которой выжимается пот, – но когда добралась до почтового ящика Гуделлов, почувствовала, что должна отдохнуть. Уселась под их перечным деревом, съела немного сушеного инжира. Ни орла, ни такси не просматривалось. Похихикав, она поднялась, стряхнула с платья крошки и двинулась дальше. Нет, никаких такси. Господь помогал тем, кто помогал себе сам. И все равно Абагейл чувствовала, как настраиваются все ее суставы, готовясь устроить ночной концерт.

Она все больше и больше сгибалась над тростью, на которую опиралась при ходьбе, хотя боль в запястьях усиливалась. Ее грубые башмаки с желтыми кожаными ремешками шаркали по пыли. Солнце жарило, и по мере того, как шло время, тень Абагейл становилась все короче. За одно утро она увидела больше диких зверей, чем за последние семьдесят лет: лису, енота, дикобраза, пекана. Если бы она слышала, как Стью Редман и Глен Бейтман обсуждают странную – это им она казалась странной – избирательность «супергриппа», убивавшего одних животных и не причинявшего вреда другим, то расхохоталась бы. Болезнь убила домашних животных и оставила диких – просто, как апельсин. Несколько видов домашних животных сохранилось, но больше всего пострадали человек и его лучшие друзья. Болезнь уничтожила собак и пощадила волков, потому что волки остались дикими, а собаки – нет.

Раскаленные докрасна свечи боли искрили в ее бедрах, под каждым коленом, в лодыжках и в запястьях, которые получали непривычную нагрузку, когда она опиралась на трость. Абагейл шла и разговаривала с Богом, иногда про себя, иногда вслух, не ощущая разницы между первым и вторым. И вновь ее мысли вернулись к прошлому. Конечно, тысяча девятьсот второй год был лучшим. После этого время словно ускорило ход, и страницы какого-то огромного, толстого отрывного календаря шелестели и шелестели, почти не задерживаясь на месте. Жизнь тела пролетела слишком быстро… и как это тело умудрилось настолько устать от жизни?

От Дэви Троттса она родила пятерых. Одна девочка, Мэйбелл, подавилась яблоком и задохнулась во дворе Старого Дома. Эбби развешивала одежду, а когда обернулась, то увидела, что дочь лежит на спине, лиловея и царапая ногтями горло. Ей все-таки удалось извлечь кусок яблока, но к тому времени крошка Мэйбелл уже не шевелилась и похолодела, единственная рожденная Эбби девочка и единственная из ее многочисленных детей, кто погиб от несчастного случая.

Теперь Абагейл сидела в тени вяза, растущего во дворе Ноглерсов, и видела, что в двухстах ярдах от нее проселок обретает твердое покрытие. В том месте Фримантл-роуд переходила в дорогу, находившуюся в ведении округа Полк. От жары воздух над гудроном мерцал, и казалось, что на горизонте разлита ртуть, сверкающая, как вода во сне. В такой жаркий день человек всегда видел вдалеке что-то похожее на ртуть, но не мог разглядеть как следует. По крайней мере она никогда не могла…

Дэвид умер в тысяча девятьсот тринадцатом от гриппа, не очень-то отличавшегося от теперешнего, убившего столько человек. В тысяча девятьсот шестнадцатом, в тридцать четыре года, она вышла замуж за Генри Хардести, чернокожего фермера из округа Уилер на севере. Он специально приезжал, чтобы ухаживать за ней. Генри остался вдовцом с семью детьми, но пятеро из них уже выросли и покинули родные места. На семь лет старше Абагейл, он успел стать отцом еще двух детей, прежде чем трагически погиб в конце лета тысяча девятьсот двадцать пятого года: его придавил перевернувшийся трактор.

Годом позже она вышла замуж за Нейта Брукса, и люди начали сплетничать – да, люди сплетничают, как же они это любят, иногда даже кажется, что никаких других дел у них просто нет. Нейт прежде работал у Генри Хардести и стал ей хорошим мужем. Возможно, не таким милым, как Дэвид, и, уж конечно, не таким надежным, как Генри, но он был достойным человеком, который во многом слушался ее советов. Когда женщине уже немало лет, это всегда приятно – точно знать, кто в доме хозяин.

Шестеро ее мальчиков принесли урожай из тридцати двух внуков и внучек. Тридцать два внука и внучки, в свою очередь, произвели на свет девяносто одного правнука и правнучку, а к началу эпидемии Абагейл уже могла похвастаться тремя праправнуками. Их было бы больше, если бы не таблетки, которые теперь принимали девушки, чтобы не рожать детей. Им казалось, что кровать – еще одна игровая площадка. Абагейл жалела их, раз уж им приходилось жить по таким правилам, но никогда об этом не говорила. Только Бог мог судить, грешили они, принимая эти таблетки, или нет (а не тот старый лысый пердун в Риме – матушка Абагейл всю жизнь ходила в методистскую церковь и чертовски гордилась тем, что не имела ничего общего с этими заносчивыми католиками), но Абагейл знала, чего они лишают себя: экстаза, который приходит, когда ты стоишь на краю Долины Тени, экстаза, который приходит, когда ты полностью отдаешься своему мужчине и своему Богу, когда говоришь: Твоя воля будет исполнена и Твоя воля будет исполнена; конечного экстаза полового акта в присутствии Господа, когда мужчина и женщина переживают вновь древний грех Адама и Евы, только омытый и освященный кровью агнца.

Ох, ну да ладно…

Она хотела выпить глоток воды, она хотела быть дома, в кресле-качалке, она хотела, чтобы ее оставили в покое. Теперь она видела слева от себя отблеск солнца на крыше курятника. Еще миля, не больше. Часы показывали четверть одиннадцатого, а значит, шла она достаточно быстро для такой пожилой девчушки. Сейчас она доберется до места и проспит в тени до вечера. Никакой это не грех. Особенно в ее возрасте. И Абагейл, шаркая ногами, двинулась дальше по обочине, ее тяжелые башмаки теперь покрывал толстый слой пыли.

Да, потомков у нее хватало, чтобы не остаться одной в старости, а это что-то да значило. Некоторые, вроде Линды и никчемного коммивояжера, за которого она вышла замуж, никогда не приезжали, но другие – хорошие, такие как Молли и Джим или Дэвид и Кэти, – с лихвой заменяли тысячу линд и никчемных коммивояжеров, ходивших от дома к дому и продававших кастрюли-сковородки, позволяющие готовить без воды. Последний из ее братьев, Люк, умер в тысяча девятьсот сорок девятом, в возрасте восьмидесяти с чем-то лет, а последний из ее детей, Сэмюель, – в тысяча девятьсот семьдесят четвертом, в пятьдесят четыре года. Она пережила своих детей, чего вроде бы делать не следовало, но, похоже, Господь имел на нее особые виды.

В тысяча девятьсот восемьдесят втором, когда ей исполнилось сто лет, ее фотография появилась в омахской газете, и с телевидения прислали репортера, чтобы он снял о ней сюжет. «Благодаря чему вам удалось дожить до столь почтенного возраста?» – спросил молодой человек, и на его лице отразилось разочарование, когда она ответила: «Благодаря Богу». Они-то хотели услышать рассказ о том, как она ела пчелиный воск, или воздерживалась от жареной свинины, или всегда спала, задрав ноги. Но она никогда этого не делала, так чего врать? Бог дает жизнь и забирает ее, когда Он того хочет.

Кэти и Дэвид подарили ей телевизор, чтобы она смогла увидеть себя в выпуске новостей, и она получила письмо от президента Рональда Рейгана (тоже далеко не желторотого юнца), поздравившего ее с «преклонным возрастом» и поблагодарившего за то, что она голосовала за республиканцев всю жизнь. Ну а за кого еще она могла голосовать? Рузвельт и его окружение были коммунистами.

Когда ей исполнилось сто лет, городской совет Хемингфорд-Хоума «навечно» избавил Абагейл от налогов в связи с тем самым «преклонным возрастом», с которым поздравлял ее Рональд Рейган. Ей выдали сертификат, в котором указывалось, что она – самый старый человек во всей Небраске, как будто маленькие дети стремились ей подражать. С налогами, однако, они хорошо придумали, хотя все остальное она считала полнейшей глупостью. Если бы они не сделали этого, она бы потеряла оставшийся у нее клочок земли. Большей части земли семья лишилась давным-давно. Владения Фримантлов и мощь «Грейнджа» достигли расцвета в волшебном тысяча девятьсот втором году, а с тех пор постепенно пошли на спад. У нее осталось только четыре акра. Что-то ушло на уплату налогов, что-то продали из-за нехватки денег… и, пусть она и стыдилась в этом признаться, землю в основном продавали ее сыновья.

В прошлом году она получила письмо от какого-то нью-йоркского объединения, которое называлось «Американское геронтологическое общество». В письме говорилось, что она – шестая по возрасту из всех граждан Соединенных Штатов Америки и третья из женщин. Самый старый американец жил в Санта-Розе, штат Калифорния. Этому человеку из Санта-Розы исполнилось сто двадцать два года. Она попросила Джима вставить письмо в рамку и повесила его на стену рядом с письмом от президента. Джим сделал это лишь в феврале нынешнего года. Тут Абагейл поняла, что именно тогда в последний раз видела Молли и Джима.

Она дошла до фермы Ричардсонов. Уставшая донельзя, привалилась к ближайшему заборному столбу и с вожделением посмотрела на дом. Внутри ее ждала прохлада. Прохлада и уют. Она чувствовала, что может проспать вечность. Но прежде чем прилечь, она должна была сделать еще кое-что. Множество животных умерло от этой болезни – лошади, собаки, крысы, – и ей хотелось узнать, не постигла ли кур та же судьба. Если бы выяснилось, что столь долгий путь она проделала только ради созерцания дохлых кур, оставалось бы лишь горько рассмеяться.

Она зашаркала к курятнику, пристроенному к амбару, и остановилась, услышав внутри кудахтанье. Через секунду сердито закукарекал петух.

– Все в порядке, – пробормотала Абагейл. – Тогда все в порядке.

Поворачиваясь, чтобы вернуться к дому, она увидела распростертое рядом с поленницей тело Билла Ричардсона, деверя Адди. Его сильно обглодали бродячие животные.

– Бедняга, – вздохнула она. – Бедняга. Сонмы ангелов отпевают тебя, Билли Ричардсон.

Абагейл снова повернулась к прохладному, приветливому дому. Казалось, до него многие мили, хотя на самом деле ей предстояло всего лишь пересечь двор. Но она не знала, дойдет ли, потому что совершенно вымоталась.

– Воля Господа будет исполнена. – И Абагейл сделала первый шаг.

Солнце светило в окно спальни для гостей, где она легла на кровать и заснула, едва сняв башмаки. Какое-то время Абагейл не могла понять, почему свет такой яркий; примерно то же ощутил Ларри Андервуд, проснувшись у каменной стены в Нью-Гэмпшире.

– Господь Всемогущий, я проспала вторую половину дня и всю ночь!

Должно быть, она действительно устала. Тело ее так ныло, что ей потребовалось десять минут, чтобы встать и доплестись до туалета. Еще десять она обувалась. Каждый шаг вызывал жуткие мучения, но она знала, что должна идти. Если не пойдет, тело окостенеет. Хромая и спотыкаясь, она добралась до курятника и зашла внутрь, поморщившись от невероятной жары, запаха птицы и неизбежной вони разложения. Подача воды осуществлялась автоматически, гравитационным насосом из артезианской скважины Ричардсонов, но большую часть корма куры уже съели, да и от жары погибло немало птиц. Слабейшие уже давным-давно умерли от голода или были заклеваны своими сородичами. Трупики лежали на грязном полу, словно небольшие сугробы тающего снега.

Оставшиеся в живых птицы бросились врассыпную, хлопая крыльями, но те, что сидели на яйцах, не сдвинулись с места и только глупыми глазами наблюдали за ее медленным, шаркающим приближением. Куры гибли от многих болезней, и Абагейл опасалась, что грипп убил их всех, однако эти выглядели вполне здоровенькими. Спасибо Господу.

Она выбрала трех самых жирных кур-несушек и заставила их засунуть головы под крыло. Они мгновенно уснули. Она отправила их в мешок, а потом обнаружила, что одеревеневшее тело не в состоянии поднять такую тяжесть и ей придется тащить мешок по полу.

Другие курицы пугливо наблюдали за ней с высоких насестов, пока она не вышла из курятника, и только потом спустились вниз в поисках остатков корма.

До девяти утра оставалось лишь несколько минут. Она села на скамейку, которая опоясывала растущий во дворе Ричардсонов дуб, и задумалась. Исходная идея – отправиться домой в сумеречной прохладе – по-прежнему казалась ей наилучшим вариантом. Она теряла день, но ведь гости еще находились в пути. А день она могла использовать, чтобы позаботиться о курах и отдохнуть.

Мышцы ее уже немного расслабились, и Абагейл ощутила незнакомое, но довольно приятное ноющее чувство под грудиной. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое… она проголодалась! Этим утром ей и правда хотелось есть, восславим Господа, и сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз ела не в силу привычки, выполняя роль кочегара, подбрасывающего уголь в топку? Но теперь, отрубив этим курам головы, она собиралась посмотреть, что там у Адди осталось в кладовке, а потом, с благословения Божьего, насладиться найденным. «Видишь? – назидательно сказала она себе. – Господь все устраивает к лучшему. Божественная гарантия, Абагейл, божественная гарантия».

Кряхтя и отдуваясь, она потащила джутовый мешок с курами к колоде для колки дров, которая стояла между коровником и дровяным сараем. Внутри, на стене у двери, нашла топор Билли Ричардсона, висевший на двух колышках. Лезвие закрывала резиновая перчатка. Абагейл взяла топор и вышла из сарая.

– Что ж, Господь, – она стояла над джутовым мешком в пыльных желтых башмаках и смотрела в синее летнее небо, – Ты дал мне силу, чтобы дойти сюда, и, я уверена, Ты дашь мне силу дойти обратно. Твой пророк Исайя говорит: если мужчина или женщина верит в Господа Бога Саваофа, то поднимется на крыльях, как орел[129]129
  Точная цитата: «А надеющиеся на Господа обновятся в силе; поднимут крылья, как орлы, потекут – и не устанут, пойдут – и не утомятся» (Исайя, 40:31).


[Закрыть]. Я мало что знаю насчет орлов, Господь мой, кроме того, что это птицы с отвратительным характером, которых можно увидеть издалека, но в этом мешке у меня три курицы, и я хочу отрубить им головы, а не себе – руку. Воля Твоя будет исполнена, аминь.

Она развязала мешок, раскрыла, заглянула в него. Одна курица все еще прятала голову под крылом и крепко спала. Еще две прижались друг к другу и почти не двигались. В мешке царила темнота, и они думали, что наступила ночь. Тупее курицы-наседки может быть только нью-йоркский демократ.

Абагейл вытащила одну курицу и положила ее на колоду, прежде чем та успела сообразить, что происходит. С силой опустила топор, поморщилась, как и всегда, когда лезвие вошло в дерево. Голова упала в пыль с одной стороны колоды. Безголовая курица неестественно важно прошлась по двору Ричардсонов, махая крыльями и разбрызгивая кровь, через некоторое время обнаружила, что мертва, и, как положено, улеглась на землю. Курицы-наседки и нью-йоркские демократы, Господи, Господи!

Она обезглавила всех трех куриц и обнаружила, что напрасно боялась не справиться или поранить руку. Бог услышал ее молитвы. А теперь ей оставалось только унести трех жирных куриц домой.

Абагейл положила птиц в мешок и повесила на место топор Билли Ричардсона. Потом вновь зашла в дом, чтобы посмотреть, что она сможет съесть.

Раннюю часть второй половины дня она проспала, и ей приснился сон, что ее гости приближаются. Они уже находились к югу от Йорка и ехали в старом пикапе. Всего шестеро, в том числе глухонемой юноша. Но наделенный силой. Один из тех, с кем ей предстояло поговорить.

Проснулась Абагейл около половины четвертого, с чуть затекшим телом, но чувствуя себя отдохнувшей и бодрой. В течение следующих двух с половиной часов она ощипывала кур, отдыхая, когда пораженные артритом пальцы доставляли чересчур сильную боль. За работой пела церковные псалмы и гимны: «Семь ворот Города (Слава Тебе, Господь)», «Веруй и повинуйся» и свой любимый – «В саду».

Когда она кончила ощипывать последнюю курицу, каждый палец раздирала боль, а дневной свет начал приобретать тот спокойный золотистый оттенок, указывающий на приближение сумерек. Конец июля, дни снова становились короче.

Она зашла в дом и опять перекусила. Хлеб зачерствел, но не заплесневел – никакая плесень не посмела бы показать свое зеленое рыло на кухне Адди Ричардсон, – и она нашла полбанки арахисового масла. Съела сандвич с маслом, приготовила еще один и положила его в карман платья на случай, если снова проголодается.

Часы показывали без двадцати семь. Она вышла на крыльцо, завязала мешок и осторожно спустилась во двор. Перья она складывала в другой мешок, но несколько улетели и теперь висели на зеленой изгороди Ричардсонов, которая засыхала, потому что ее никто не поливал.

– Я закончила, Господи. – Абагейл тяжело вздохнула. – Направляюсь домой. Идти буду медленно и не думаю, что доберусь раньше полуночи, но Книга говорит, что не убоишься ни ужасов в ночи, ни стрелы, летящей ясным днем. Я исполняю Твою волю, насколько это в моих силах. Прошу Тебя, иди рядом со мной. Во имя Иисуса, аминь.

Когда она добралась до того места, где дорога с твердым покрытием переходила в проселок, уже совсем стемнело. В траве трещали сверчки, где-то рядом с водой, возможно, у пруда, в котором Кэл Гуделл поил коров, квакали лягушки. Вставала луна, большая и пока еще красная, цвета крови.

Абагейл присела отдохнуть и съела половину своего сандвича с арахисовым маслом (с удовольствием добавила бы к нему желе из черной смородины, чтобы убрать вязкий вкус, но Адди держала свои заготовки в подвале, куда вела слишком длинная лестница). Джутовый мешок лежал рядом. Тело вновь болело, последние силы, казалось, иссякли, а идти оставалось около двух с половиной миль… но она чувствовала необъяснимое веселье. Сколько лет прошло с тех пор, как она гуляла одна ночью под звездным шатром? Звезды светили так же ярко, как всегда, и если ей повезет, она увидит падающую звезду и загадает желание. Теплая ночь, звезды, летняя луна, красное лицо которой только-только показалось над горизонтом, – все это вновь навело Абагейл на мысли о ее девичестве со всеми его неожиданными вспышками активности, причудами, невероятной ранимостью, когда она стояла на пороге Тайны. Да, в свое время и она была девушкой. Некоторые люди не смогли бы в это поверить, точно так же, как не могли поверить в то, что гигантская секвойя вырастает из зеленого побега. Но она была девушкой, испытала тот период жизни, когда детская боязнь темноты немного ослабевает, а взрослые ночные страхи в тихой ночи, когда можешь услышать голос своей вечной души, еще находятся в пути. В этот короткий период ночь – ароматная загадка, и ты, глядя на усеянное звездами небо и вдыхая пьянящие запахи, которые приносит ветер, в полной мере ощущаешь сердцебиение Вселенной, любовь и жизнь. Тебе кажется, что ты навечно останешься молодой и…

Твоя кровь в моих ладонях.

Кто-то резко дернул за мешок, и сердце Абагейл подпрыгнуло.

– Эй! – вскрикнула она старческим, надтреснутым голосом. Потянула мешок на себя – и заметила внизу маленькую рваную дыру.

Раздалось глухое рычание. Между усыпанной гравием обочиной и кукурузой Абагейл увидела большую бурую ласку. Зверек смотрел на нее, и в его глазах мерцали красные лунные блики. К первой ласке присоединилась еще одна. И еще. И еще.

Она перевела взгляд на другую сторону дороги и увидела, что вдоль обочины выстроился ряд ласок, их злые глазки задумчиво уставились на женщину. Они учуяли запах кур в ее мешке. «Откуда их столько взялось?» – подумала Абагейл с нарастающим страхом. Однажды ее укусила ласка. Она залезла под крыльцо Большого Дома, чтобы достать закатившийся туда красный резиновый мяч, и словно множество иголок впилось ей в руку между запястьем и локтем. Она пронзительно закричала от внезапности и злоб ности случившегося, от обжигающей боли и неожиданности. Вытащила руку из-под крыльца – и ласка осталась висеть на ней, капельки крови забрызгали гладкий бурый мех. Тело зверька извивалось в воздухе, словно змея. Абагейл кричала и махала рукой, но ласка не ослабляла хватку, словно сделавшись частью тела девочки.

Во дворе играли ее братья Мика и Мэтью. Отец сидел на веранде и просматривал каталог «Товары – почтой». Все они подбежали к ней и на мгновение застыли, увидев двенадцатилетнюю Абагейл, кружащую по двору на том месте, где через какое-то время поднимется амбар, с бурой лаской, свисающей с руки, словно меховой шарф. Задние лапы зверька вспарывали воздух в поисках опоры. Кровь дождем падала на платье, ноги и туфли девочки.

Первым вышел из оцепенения ее отец. Джон Фримантл подобрал полено, валявшееся рядом с колодой для колки дров, и закричал:

– Не шевелись, Эбби!

Его голос, которым – она привыкла к этому с детства – отдавались команды, обязательные к исполнению, прорвался сквозь заполонившую разум панику (никакому другому голосу это бы не удалось). Эбби застыла, полено полетело, вращаясь, и руку до плеча пронзила резкая боль (Абагейл не сомневалась в том, что рука сломана), а в следующую секунду бурая Тварь, которая так удивила ее и причинила ей столько мучений – в те несколько мгновений удивление и боль переплелись в неделимое целое, – уже лежала на земле с выпачканным в ее крови мехом, и Мика подпрыгнул и обеими ногами приземлился на нее. Послышался жуткий хруст, какой иной раз слышится в голове, когда разгрызаешь твердый леденец, и ласка гарантированно покинула этот свет. Абагейл не потеряла сознание, но разразилась громкими, истеричными рыданиями.

К тому времени к ним подбежал Ричард, старший сын, и переглянулся с отцом. Во взглядах читался испуг.