Текст книги "Противостояние"

Целкой.

В ожидании.

Иногда ей казалось, что перемены грядут. В конце дня она убирала игрушки в затихшем классе – и внезапно замирала, со сверкающими и настороженными глазами, держа в руке забытого чертика из табакерки. И думала: Перемены грядут… поднимается ветер. Иной раз, когда такая мысль приходила к ней, она оглядывалась, словно человек, которого преследовали. Потом ощущение это пропадало, и она невесело смеялась.

Ее волосы начали седеть на семнадцатом году жизни, в тот год, когда за ней гнались, но не поймали; сначала несколько прядей стали не седыми, нет, это неправильное слово… белыми, они стали белыми и фантастически смотрелись в ее черных волосах.

Несколько лет спустя она пришла на вечеринку в подвальном зале студенческого общежития. Свет притушили, и какое-то время спустя гости начали расходиться по двое. Большинство девушек – и Надин в том числе – предупредили дежурных в своих общежитиях, что на ночь не вернутся. Она пришла на вечеринку с твердым намерением пройти через это… но что-то, все еще запрятанное под толщью месяцев и лет, удержало ее. И на следующее утро, в холодном семичасовом свете, она посмотрелась в одно из длинного ряда зеркал в туалете общежития и увидела, что белизны прибавилась буквально за одну ночь, хотя, разумеется, быть такого не могло.

И по мере того как проходили годы, отсчитывались сезоны эпохи консервации, накатывали чувства, да, чувства, и иногда, в глубокой могиле ночи, она просыпалась, одновременно замерзшая и разгоряченная, купаясь в поту, полная жизни и волнующе бодрая, лежа в продавленной кровати, думая о необычном темном сексе, полном экстаза. Катаясь в горячей жидкости. Кончая и кусаясь одновременно. И после такой ночи, подходя утром к зеркалу, она видела, что белизны в волосах вроде бы снова прибавлялось.

Внешне все эти годы она оставалась только Надин Кросс: мягкой, доброй к детям, умело выполняющей свою работу, одинокой. Когда-то такая женщина вызывала пересуды и любопытство соседей и коллег, но времена изменились. И ее удивительная красота свидетельствовала о том, что она имела полное право жить, как ей того хотелось.

Но теперь временам снова предстояло перемениться.

Теперь перемены надвигались, и во снах она начала узнавать своего жениха, немного его понимать, хотя так и не увидела его лица. Он был именно тем, кого она ждала. Она хотела пойти к нему… и не хотела. Она предназначалась ему, но он ее ужасал.

Потом появился Джо, а после него – Ларри. И все вновь страшно усложнилось. Она начала ощущать себя призовым кольцом на перетягиваемом канате. Она знала, что ее чистота, ее девственность по каким-то причинам многое значили для темного человека. И если бы она позволила Ларри овладеть ею (или если бы она позволила любому мужчине овладеть ею), темные чары рухнули бы. А ее тянуло к Ларри. Вот она и решила вполне осознанно позволить ему взять верх – вновь собралась через это пройти. Пусть он познает ее, пусть это закончится, все закончится. Она устала, и Ларри был прав. Она слишком долго ждала другого, слишком много лет никого не подпускала к себе.

Но Ларри был не прав… или ей так поначалу казалось. Она с некоторым пренебрежением пресекла его первоначальные ухаживания, как кобыла, отгоняющая хвостом надоедливую муху. Она помнила, что думала: Раз все это предназначено не ему, кто может винить меня за то, что я отвергаю его?

Впрочем, она последовала за ним. Это факт. Но ее тянуло к другим людям, не только из-за Джо, а потому, что она уже находилась на грани того, чтобы бросить мальчика и одной уйти на запад, к темному человеку. Останавливала Надин лишь укоренившаяся за долгие годы привычка нести ответственность за детей, вверенных ее попечению… и осознание того, что Джо, предоставленный сам себе, умрет.

В мире, где уже умерли столь многие, пособничество новым смертям – конечно же, величайший грех.

И она пошла с Ларри. Все лучше, чем ничего или никого.

Но, как выяснилось, для Ларри Андервуда их встреча значила гораздо больше, чем «ничего или никого». Он напоминал одну из тех оптических иллюзий (может, и сам так думал о себе), когда вода выглядит совсем мелкой, но если сунуть руку, неожиданно проваливаешься по плечо. Во-первых, он сумел установить контакт с Джо. Во-вторых, Джо все сильнее к нему привязывался. И в-третьих, она ревновала их друг к другу. В мотоциклетном салоне Уэллса Ларри поставил на мальчика пальцы обеих рук и выиграл.

Если бы они целиком и полностью не сосредоточились на крышке, закрывавшей подземный бак с бензином, то увидели бы, как у нее отвисла челюсть, а губы разошлись в изумленном «О». Она стояла и смотрела на них, не в силах пошевельнуться, ее взгляд уперся в блестящую металлическую полоску лома, ожидая, что он сначала дернется, а потом выскочит из щели. И только когда все закончилось, Надин осознала, что ждала криков боли Ларри.

Но потом Ларри откинул крышку, и ей стало ясно, что она допустила ошибку в оценке ситуации, можно даже сказать – фундаментальную ошибку. Как показал этот случай, Ларри знал Джо лучше, чем она, не имея специального образования, прообщавшись с ним всего ничего. И только оглянувшись назад, Надин поняла, какую важную роль сыграл эпизод с гитарой, насколько быстро и решительным образом повлиял на взаимоотношения Ларри и Джо. И что являлось основой этих взаимоотношений?

Доверие, разумеется… что еще могло вызвать у нее столь неожиданный прилив ревности? Если бы только Джо доверял Ларри, полагался на него, она бы воспринимала это как нечто естественное и приемлемое. Расстроило ее другое: Ларри тоже доверял Джо, нуждался в нем там, где она не могла заменить мальчика… и Джо это знал.

Получалось, что она ошиблась и в оценке характера Ларри? Теперь она думала, что это так. Его тревожная мнительность, эгоизм являли собой лишь наружный слой, заметно поистершийся от активного использования. А тот факт, что он удерживал всех вместе в столь долгом путешествии, указывал на решительность и целеустремленность.

Вывод напрашивался сам собой. Да, она приняла решение позволить Ларри овладеть ею, но в глубине души оставалась верной другому мужчине… и, отдававшись Ларри, она навсегда убила бы душу. Надин не знала, сможет ли она это сделать.

И теперь темный человек снился не только ей.

Сначала ее это встревожило, потом испугало. Испуг она испытывала, когда их было всего трое. Но потом они встретили Люси Суонн, и она сказала, что видела тот же сон. Вот тогда испуг перешел в безумный ужас. Уже не имело смысла говорить себе, что их сны только походили на ее. А если они снились всем, кто остался в живых? А если время темного человека действительно наконец-то пришло – не только для нее, но и для всех, кто остался на планете?

Эта идея вызвала всплеск конфликтующих эмоций: предельного ужаса и сильнейшего притяжения. Она чуть ли не мертвой хваткой держалась за мысль о Стовингтоне. Считала Противоэпидемический центр бастионом здравомыслия и рациональности, стоящим на пути поднимающейся волны черной магии, которая грозила ее захлестнуть. Но Стовингтон оказался заброшен, и идея безопасного убежища, пышным цветом расцветшая в ее воображении, была лишь пшиком. В бастионе здравомыслия и рациональности жила смерть.

Они продвигались на запад, собирая выживших, и по ходу умерла еще одна ее идея насчет того, что удастся обойтись без конфронтации. Она умирала по мере того, как возрастала ее оценка Ларри. Теперь он спал с Люси Суонн, но какое это имело значение? Это уж точно ничего не меняло. Остальным снились два противоборствующих сна: темный человек и старая женщина. Старая женщина, похоже, олицетворяла какую-то фундаментальную силу. Как и темный человек. Старая женщина являла собой ядро, к которому тянулись другие.

Надин она никогда не снилась.

Только темный человек. И когда сны остальных исчезли так же неожиданно, как и появились, ее сны только прибавляли в силе и ясности.

Она знала много такого, что оставалось неведомым остальным. Темного человека звали Рэндалл Флэгг. На западе тех, кто возражал ему или шел против его воли, либо распинали, либо каким-то образом сводили с ума и отправляли на прогулку в кипящий котел Долины Смерти. Маленькие группки людей, преимущественно технарей, базировались в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско, но временно. Очень скоро им предстояло перебраться в Лас-Вегас, где собиралась основная масса выживших. Он никуда не торопился. Лето катилось под гору. Пройдет еще немного времени, и перевалы в Скалистых горах завалит снегом. И пусть они располагали снегоочистительной техникой, им не хватало людей, чтобы посадить их за руль. Зиму он намеревался посвятить накоплению сил. А в следующем апреле… или мае…

Надин лежала в темноте, глядя на небо.

Боулдер стал для нее последней надеждой. Старая женщина стала для нее последней надеждой. Здравомыслие и рационализм, которые она надеялась найти в Стовингтоне, начали формироваться в Боулдере. Там собирались хорошие люди, думала она, но для нее, бьющейся в паутине противоречивых желаний, все было так непросто.

Снова и снова в голове Надин звучала мысль (и она свято в нее верила), что убийство в этом обезлюдевшем мире – величайший грех. А сердце твердо и без обиняков говорило ей, что цель Рэндалла Флэгга – сеять смерть. Но как же она хотела вкусить его холодный поцелуй – больше, чем поцелуи парня из ее школы или из колледжа… даже больше, боялась она, чем поцелуи и объятия Ларри Андервуда.

Завтра мы будем в Боулдере, подумала она. Может, тогда я пойму, закончено мое путешествие или…

Падающая звезда прочертила огненную полосу по небосводу, и, как ребенок, Надин загадала желание.

Глава 50

Загорелась заря, окрасив восточный небосклон в нежно-розовый цвет. Стью Редман и Глен Бейтман уже преодолели половину склона Флагштоковой горы в западном Боулдере, где предгорья Скалистых гор начинали вырастать из равнин, напоминая о том, какой была Земля в доисторические времена. Стью подумал, что в свете зари сосны, пробившиеся между лишенных растительности и почти отвесных камней, напоминают вены на руке какого-то великана, вылезшего из-под земли. Где-то на востоке Надин Кросс наконец-то забылась тревожным, не приносящим отдыха сном.

– Во второй половине дня у меня будет болеть голова, – пожаловался Глен. – Насколько могу припомнить, последний раз я пил и не спал всю ночь еще в колледже.

– Восход того стоит, – ответил Стью.

– Да. Прекрасное зрелище. Ты когда-нибудь бывал в Скалистых горах?

– Нет, – покачал головой Стью. – Но я рад, что попал сюда. – Он поднес ко рту бутылку с широким горлом, на донышке которой еще плескалось вино, глотнул. – У меня тоже гудит в голове. – Какое-то время Стью молча смотрел на Скалистые горы, потом повернулся к Глену, криво усмехнулся: – И что теперь будет?

– Будет? – вскинул брови Глен.

– Само собой. Для того-то я и заманил тебя сюда. Сказал Фрэнни: «Я собираюсь его напоить, а потом обчистить мозги». Она дала добро.

Глен улыбнулся:

– На дне бутылки с вином чайных листьев нет.

– Нет, но она объяснила мне, чем ты занимался раньше. Социологией. Изучением взаимодействия групп людей. Вот и выдвини несколько научно обоснованных гипотез.

– Позолоти ручку, о жаждущий знаний.

– Давай без золота, лысый. Завтра я отвезу тебя в Первый национальный банк Боулдера и выдам миллион долларов. Как насчет этого?

– Серьезно, Стью… что ты хочешь знать?

– Полагаю, то же самое, что хочет знать и этот немой парень Эндрос. Что нас ждет? Я не знаю, как выразиться точнее.

– Будет создаваться общество, – медленно ответил Глен. – Какое? Сейчас сказать невозможно. Нас уже почти четыре сотни. Если исходить из того, как они приходят – с каждым днем все больше, – к первому сентября нас станет полторы тысячи. Четыре с половиной – к первому октября, возможно, восемь тысяч, когда в ноябре пойдет снег и перекроет дороги. Запиши это число как предсказание номер один.

К изумлению Глена, Стью действительно достал блокнот из заднего кармана джинсов и записал его слова.

– Мне трудно в это поверить, – заметил он. – Мы проехали всю страну, но не увидели и сотни людей.

– Да, но они приходят, верно?

– Да… ошметками и обрывками.

– Как? – улыбаясь, переспросил Глен.

– Ошметками и обрывками. Так говорила моя мать. Тебе не нравятся слова моей матери?

– Не наступит тот день, когда я настолько потеряю уважение к собственной шкуре, чтобы осудить манеру разговора техасской матери, Стюарт.

– Что ж, они приходят. Ральф поддерживает связь с пятью или шестью группами, и после их прибытия к концу недели нас станет пятьсот человек.

Глен вновь улыбнулся:

– Да, и матушка Абагейл сидит с ним в его «радиобудке», но не говорит по си-би. Боится, что ее ударит током.

– Фрэнни любит эту старую женщину, – заметил Стью. – Отчасти потому, что она так много знает о родах, но отчасти… потому что просто любит ее. Ты понимаешь?

– Да. Большинство испытывает те же чувства.

– Восемь тысяч к зиме. – Стью вернулся к исходной теме. – Ну и ну!..

– Это чистая арифметика. Предположим, грипп выкосил девяносто девять процентов населения. Может, все не так плохо, но давай воспользуемся этим числом, чтобы упростить расчеты. Если для девяноста девяти процентов населения этот грипп стал смертельным, значит, только в этой стране от него умерло почти двести восемнадцать миллионов. – Он глянул на искаженное ужасом лицо Стью и мрачно кивнул. – Может, все не так плохо, но велика вероятность того, что мы ошибаемся на какие-то доли процента. Рядом с этим гриппом нацисты выглядят мелкой шпаной, верно?

– Господи!.. – хрипло выдохнул Стью.

– Но все равно остается более двух миллионов людей, пятая часть населения доэпидемического Токио, четвертая – доэпидемического Нью-Йорка. И только в этой стране. Далее… я уверен, что десять процентов от этих двух миллионов не пережили последствий гриппа. Люди, ставшие жертвами того, что я называю… афтершоком. Такие, как Марк Брэддок с его лопнувшим аппендиксом, а также жертвы несчастных случаев, самоубийцы, да и убитые другими выжившими. То есть общее число оставшихся в живых сократится до миллиона и восьмисот тысяч. Но мы подозреваем, что есть Противник, верно? Темный человек, который всем нам снился. И находится он где-то к западу от нас. Семь расположенных там штатов можно с полным основанием называть его территорией… если он действительно существует.

– Я полагаю, существует, будь уверен, – вставил Стью.

– Тут я с тобой согласен. Но все ли выжившие там люди встали под его начало? Я думаю, нет, ведь и матушка Абагейл не стала автоматически главой всех, кто выжил на территории оставшегося сорока одного континентального штата. Я думаю, пока все пребывает в постоянном движении, но этот процесс медленно подходит к концу. Происходит консолидация выживших. Когда мы впервые говорили об этом в Нью-Хэмпшире, я предсказывал появление десятков маленьких сообществ. Но я не учел – потому что ничего об этом не знал – неодолимого притяжения двух разнонаправленных снов. Этого фактора тогда никто предвидеть не мог.

– Ты хочешь сказать, что в итоге у нас окажется девятьсот тысяч человек – и у него окажется девятьсот тысяч?

– Нет. Во-первых, грядущая зима соберет свою жатву. Нам будет нелегко ее пережить, но куда труднее придется маленьким группам людей, которые не успеют добраться сюда до первого снега. Ты понимаешь, что пока в Свободной зоне нет ни одного врача? Все наши медики – один ветеринар и сама матушка Абагейл, которая забыла о народной медицине больше, чем мы с тобой сможем узнать до конца наших жизней. Наверное, они будут выглядеть очень мило, пытаясь поставить стальную пластину в твой череп после того, как ты упадешь и разобьешь затылок, верно?

Стью фыркнул:

– Старина Ролф Дэннмонт предпочтет достать свой «винчестер» и провентилировать мне мозги.

– Я полагаю, к следующей весне население Америки уменьшится до миллиона шестисот тысяч – и это еще завышенная оценка. Из них, хочу надеяться, мы соберем миллион.

– Миллион человек?.. – В голосе Стью слышалось благоговение. Он оглядел широко раскинувшийся, практически пустой Боулдер, теперь подсвеченный солнцем, поднимающимся над восточным горизонтом. – Не могу себе такого представить. Этот город расползется по всем швам.

– Боулдер всех не вместит. Я знаю, эта мысль кажется странной, когда бродишь по пустым центральным улицам или идешь к Столовой горе, но не вместит. Нам придется осваивать соседние города. Ситуация получится следующая: одна густонаселенная зона и абсолютно пустынная страна к востоку от нее.

– Почему ты думаешь, что большинство людей придет к нам?

– По совершенно ненаучной причине. – Глен одной рукой взъерошил венчик волос вокруг лысины. – Я хочу верить, что большинство людей по природе добрые. И я верю, что тот, кто правит балом на другой стороне, – настоящее зло. Но у меня есть предчувствие… – Он замолчал.

– Не томи, выкладывай.

– Выложу, потому что пьян. Только пусть это останется между нами, Стюарт.

– Хорошо.

– Даешь слово?

– Даю, – кивнул Стью.

– Думаю, большинство технических специалистов окажется у него, – после долгой паузы заговорил Глен. – Не спрашивай почему, это всего лишь догадка. Основывается она вот на чем: технари любят работать в условиях жесткой дисциплины и над четко поставленными задачами. Им нравится, когда поезда ходят по расписанию. А у нас в Боулдере царит всеобщая суета, все вроде бы вместе, но каждый сам по себе и занимается своим делом… и мы должны что-то сделать насчет самоорганизации. А другой парень… я готов спорить, что у него поезда ходят по расписанию и каждый знает свой маневр. Технари – такие же люди, как и мы все. Они пойдут туда, где их больше привечают. И я подозреваю, что наш Противник хочет заполучить именно технарей. На хрен фермеров, ему нужны те парни, которые могут сдуть пыль с ракетных пусковых установок в шахтах Айдахо и привести их в рабочее состояние. Плюс танки, и вертолеты, и, возможно, один-два бомбардировщика «Б-52» смеха ради. Я сомневаюсь, что он это уже сделал… более того, уверен, что еще нет. Мы бы знали. Сейчас, вероятно, он концентрирует все усилия на восстановлении подачи электроэнергии, обеспечении связи… Возможно, ему даже приходится вычищать тех, у кого недостаточно веры. Рим не один день строился, и он это знает. Время у него есть. Но когда я наблюдаю за уходящим за горизонт солнцем – и это правда, Стюарт, – мне становится страшно. Мне больше не нужны кошмары, чтобы пугаться. Достаточно подумать о том, что те, кто находится по ту сторону Скалистых гор, трудятся как пчелки.

– И что нам делать?

– Продиктовать тебе список неотложных дел? – улыбаясь, спросил Глен.

Стюарт указал на потрепанный блокнот с темными силуэтами двух танцоров и словами «ТАНЦУЕМ БУГИ!» на ярко-розовой обложке.

– Да.

– Ты шутишь?

– Отнюдь. Ты сам сказал, Глен, мы должны как-то организовываться. Я тоже это чувствую. И с каждым днем мы упускаем время. Мы не можем просто сидеть, гоняя шкурку, и слушать радио. Иначе однажды утром проснемся и увидим, как этот крутой парень въезжает в Боулдер во главе бронетанковой колонны, да еще при поддержке с воздуха.

– Только не жди его завтра.

– Я и не жду. А как насчет следующего мая?

– Возможно, – прошептал Глен. – Да, очень даже возможно.

– И что, по-твоему, тогда будет с нами?

Глен обошелся без слов. Указательным пальцем правой руки нажал на воображаемый курок. А потом торопливо допил вино.

– Да, – кивнул Стюарт. – Так что давай начнем организовываться. Говори!

Глен закрыл глаза. Разгорающийся день коснулся его морщинистых щек и лба.

– Ладно. Значит, так, Стью. Первое: воссоздать Америку. Маленькую Америку. Чистыми средствами и грязными. Прежде всего – организационная структура и управление. Если начнем сейчас, сможем сформировать те органы управления, какие сочтем нужными. Если будем ждать, пока население утроится, у нас возникнут серьезные проблемы. Мы можем через неделю, то есть восемнадцатого августа, созвать общее собрание, на которое должны прийти все. До собрания должен начать действовать специальный организационный комитет. Скажем, из семи человек. Ты, я, Эндрос, Фрэн, Гарольд Лаудер, может, еще парочка других. Задача комитета – сформировать повестку дня для собрания восемнадцатого августа. И некоторые пункты я могу назвать тебе прямо сейчас.

– Выкладывай.

– Первое: зачитывание и ратификация Декларации независимости. Второе: основы Конституции. Третье: основы Билля о правах. Ратификация должна проводиться устным голосованием.

– Господи, Глен, мы же все американцы…

– Нет, вот тут ты ошибаешься. – Глен открыл глаза, запавшие и налитые кровью. – Мы – горстка выживших безо всякого государства. Мы – сборная солянка самых разных возрастных групп, религиозных групп, классовых сословий и национальных принадлежностей. Государство – это идея, Стью. Вот что это такое, если отбросить бюрократию и прочее дерьмо. Я даже пойду дальше. Это – навязанная система взглядов, всего лишь тропка памяти, проложенная в нашем сознании. Мы сейчас проходим через культурный лаг. Большинство людей все еще верит в представительскую форму государства – республику, которую они воспринимают как «демократию». Но долго культурный лаг длиться не может. Через какое-то время до них начнет доходить: президент мертв, Пентагон сдается в аренду, в палате представителей и в сенате дебатируют только термиты и тараканы. Наши люди очень скоро начнут прозревать, осознают, что старых порядков уже нет и они могут воссоздавать общество таким, каким захотят его увидеть. Нужно – мы должны – поймать их до того, как они прозреют и сделают что-то ужасное.

Он нацелил палец на Стью.

– Если кто-нибудь встанет на собрании восемнадцатого августа и предложит передать матушке Абагейл абсолютную власть, назначит тебя, меня и Эндроса ее советниками, эти люди встретят такое предложение овацией, не осознавая, что проголосовали за приведение к власти первого американского диктатора со времен Хьюи Лонга[155]155
  Хьюи Пирс Лонг (1893–1935) – американский политический деятель и прототип главного героя романа Р.П. Уоррена «Вся королевская рать».


[Закрыть].

– Нет, я не могу в это поверить. Среди нас – выпускники колледжей, адвокаты, политические активисты…

– Может, они ими были. Но сейчас это толпа усталых, испуганных людей, которые не знают, что дальше. Кто-то, вероятно, и запищит, но они заткнутся, когда ты скажешь им, что матушка Абагейл и ее советники за шестьдесят дней обеспечат подачу электроэнергии. Нет, Стью, это очень важный момент – первым делом утвердить дух прежнего общества. Именно под этим я подразумеваю воссоздание Америки. И мы должны идти этим путем, раз уж нам предстоит жить под угрозой нападения человека, которого мы называем Противник.

– Продолжай.

– Хорошо. Следующим пунктом повестки дня должен быть выбор модели управления, повторяющей ту, что используется в городах Новой Англии. Идеальная демократия. Пока нас мало, она прекрасно сработает. Только вместо членов городского совета мы изберем семь… представителей, полагаю. Представители Свободной зоны. Как это звучит?

– Звучит неплохо.

– Я тоже так думаю. И мы проследим, чтобы представителями выбрали тех же самых людей, кто входил в специальный комитет. Ускорим процесс и проведем голосование до того, как кто-то начнет проталкивать своих друзей. Мы можем подобрать людей, которые выдвинут нас. И тех, кто потом поддержит наши кандидатуры. Голосование пройдет без сучка без задоринки, как игла сквозь тюль.

– Здорово! – В голосе Стью слышалось восхищение.

– Само собой, – хмуро ответил Глен. – Если хочешь обойти формальности, чтобы ускорить демократический процесс, обратись к социологу.

– Что потом?

– Следующий пункт программы будет принят с наибольшим энтузиазмом. И вот как он должен звучать. «Постановили: матушка Абагейл наделяется абсолютным правом вето на любое действие, предложенное Советом».

– Господи! Она на это согласится?

– Думаю, да. Но сомневаюсь, что ей придется воспользоваться этим правом, во всяком случае, такой ситуации я не предвижу. Мы не сможем создать работоспособный орган власти, если поставим ее во главу этого органа. Но она связывает нас всех. Мы все столкнулись с паранормальным явлением, благодаря которому и оказались здесь. И ее… ее окружает особая аура. Все люди в этой разношерстной компании используют одни и те же прилагательные, когда описывают ее: хорошая, добрая, старая, мудрая, умная, милая. Все эти люди видели один сон, от которого душа уходила в пятки, и другой, вселявший спокойствие и уверенность. Однако мы сможем ясно дать ей понять, что она – наш лидер чисто номинально. Я думаю, она сама этого захочет. Она старая, уставшая…

Стью уже качал головой.

– Она старая и уставшая, но воспринимает борьбу с темным человеком как крестовый поход, Глен. И не только она. Ты это знаешь.

– Ты хочешь сказать, она может решить порулить?

– Может, это будет не так уж плохо, – ответил Стью. – В конце концов, нам снилась она, а не Совет представителей.

Теперь закачал головой Глен:

– Нет, я не могу принять идею, что все мы – пешки в какой-то постапокалиптической игре добра и зла, какие бы сны нам ни снились. Черт побери, это иррационально!

Стью пожал плечами:

– Слушай, давай сейчас в это не углубляться. Я нахожу здравой твою идею дать ей право вето. Более того, я думаю, этого недостаточно. Мы должны дать ей право предлагать, а не только запрещать.

– Но не абсолютное право на этой стороне Скалистых гор.

– Нет, ее идеи должны получать одобрение Совета представителей, – ответил Стью, а потом добавил, лукаво усмехнувшись: – Но мы можем превратиться в резиновую печать для ее указов, а не наоборот.

Наступила долгая пауза. Глен потирал лоб рукой. Потом заговорил:

– Да, ты прав. Она не может быть главой номинально… по крайней мере мы должны учитывать, что у нее могут быть собственные идеи. А теперь я убираю мой затуманившийся хрустальный шар, Восточный Техас. Потому что матушка Абагейл – из тех, кого мы, занимающиеся социологией, называем ориентирующимися на других.

– И кто эти другие?

– Бог? Тор? Аллах? Крошка Герман[156]156
  Крошка Герман – комический персонаж, созданный американским комиком Полом Рубенсом.


[Закрыть]? Это не имеет значения. Означает это следующее: то, что она говорит, не всегда будет обусловлено нуждами общества или его устремлениями. Она будет слушать какой-то другой голос. Как Жанна д'Арк. Ты открыл мне глаза. Дело может закончиться теократией.

– Тео-чем?

– Все будет делаться по слову Божьему, – ответил Глен. Голос его звучал печально. – Стью, грезил ли ты в детстве о том, чтобы стать одним из семи высших жрецов ставосьмилетней негритянки из Небраски?

Стью уставился на него.

– Вина не осталось?

– Все выпили.

– Черт!..

– Да…

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, а потом внезапно расхохотались.

Матушка Абагейл никогда прежде не жила в таком красивом доме и, сидя на застекленном крыльце, вдруг вспомнила коммивояжера, который появился в Хемингфорде в тысяча девятьсот тридцать шестом или тридцать седьмом году. Что ж, таких сладкоголосых мужчин ей больше встречать не доводилось. Он мог убедить птичек слететь с дерева на землю. Она спросила этого молодого человека, которого звали мистер Дональд Кинг, какое у него дело к Эбби Фримантл, и он ответил: «Мое дело, мэм, – удовольствие. Ваше удовольствие. Вам нравится читать? Или, может, слушать радио? А может, просто сидеть, положив усталые ноги на скамеечку, и слушать мир, катящийся по большой боулинговой дорожке Вселенной?»

Она признала, что все это ей нравится, не упомянув, что месяцем раньше продала радиоприемник «Моторола», чтобы заплатить за девяносто тюков сена.

«Что ж, я продаю именно это, – продолжил сладкоголосый коммивояжер. – Мой товар можно назвать пылесосом «Электролюкс» со всеми приспособлениями, но в действительности это – свободное время. Включите его в электросеть – и откройте для себя новые просторы отдыха. А платежи будут почти такими же легкими, как домашняя работа».

Депрессия была в самом разгаре, ей не удавалось выкроить двадцать центов, чтобы купить ленты для волос на дни рождения внучек, поэтому о покупке «Электролюкса» речь не шла. Но как сладко уговаривал этот мистер Дональд Кинг из города Перу, штат Индиана. Она могла поставить последний доллар, что он растопил сердце не одной белой женщины. У нее пылесос появился только после войны с нацистами, когда все вдруг смогли позволить себе что угодно, и даже у «белой рвани» в сарае на заднем дворе стоял «меркурий».

Этот дом, расположенный, как написал ей Ник, в районе Мэрлтон-Хилл (матушка Абагейл подозревала, что до эпидемии здесь жили считанные черные), был оборудован всеми устройствами для облегчения жизни, о которых она когда-либо слышала, и теми, о которых даже не подозревала. Посудомоечная машина. Два пылесоса, один – исключительно для комнат второго этажа. Измельчитель пищевых отходов в раковине. Микроволновая печь. Стиральная машина и сушилка. На кухне еще стоял какой-то стальной ящик, и хороший друг Ника, Ральф Брентнер, объяснил ей, что это «мусородавилка». Засыпаешь туда сто фунтов мусора, а машина выдает тебе этот мусор блоком, размер которого не превышает скамейку для ног. Воистину чудеса никогда не заканчивались.

Но если хорошенько подумать об этом, некоторые все-таки закончились.

Она покачивалась на кресле-качалке, когда ее взгляд упал на розеточный блок, встроенный в плинтус. Вероятно, хозяева дома летом приходили сюда, чтобы послушать радио, а может, и посмотреть бейсбол по этому маленькому, изящному круглому телевизору. Что встречалось в их стране повсеместно, так это стенные розетки. Они были даже в ее доме-развалюхе в Хемингфорде. Эти розетки и не замечаешь… пока они работают. А когда перестают, понимаешь, насколько на них завязана твоя жизнь. Все свободное время, все удовольствие, о котором давным-давно вещал ей Дон Кинг, брали начало в этих стенных розетках. Когда же они переставали выполнять возложенные на них функции, приходилось привыкать к тому, что на всю эту бытовую технику вроде микроволновых печей и «мусородавилок» можно только бросить шляпу или положить пальто.

Чего там, со смертью розеток ее маленький домик смотрелся привлекательнее, чем этот. Здесь кому-то приходилось приносить воду из Боулдер-Крик, и ее нужно было кипятить перед использованием, в целях безопасности. Дома она могла воспользоваться ручным насосом и накачать воды из колодца. Здесь Нику и Ральфу пришлось привезти уродливое сооружение, которое называлось «Порт-о-сэн». Они поставили его во дворе. А у нее сортир всегда стоял за домом. Она бы в мгновение ока променяла стиральную машину-сушилку «Мейтэг» на собственное корыто для стирки, но пришлось просить Ника привезти ей новое корыто, а Брэд Китчнер нашел ей доску для стирки и хорошее, привычное хозяйственное мыло. Они наверняка подумали, что она просто хотела доставить им лишние хлопоты, пожелав самолично стирать свои вещи – и столь часто, – но чистоплотность матушка Абагейл ценила почти так же высоко, как благочестие, никогда раньше не перепоручала свою стирку кому-то еще и теперь не собиралась менять свои привычки. Время от времени у нее случались маленькие неприятности, какие случаются у стариков, и пока она могла себя обслуживать, об этих неприятностях никому не полагалось знать.