Текст книги "Противостояние"

Глава 52

В предрассветные часы матушка Абагейл лежала без сна в постели. Наконец она попыталась молиться.

Встала, не зажигая свет, и опустилась на колени, одетая в длинную белую хлопчатобумажную ночную рубашку. Прижалась лбом к Библии, раскрытой на Деяниях апостолов. Обращение непреклонного старого Савла на дороге в Дамаск. Его ослепил свет, и на Дамасской дороге чешуя отпала от глаз его. Деяния – последняя книга Библии, в которой доктрина подкреплялась чудесами, а что есть чудеса, как не божественная рука Господа, проявляющего Себя на Земле?

И да, ее глаза залепила чешуя, но спадет ли она когда-нибудь?

Тишину в комнате нарушали только слабое шипение керосиновой лампы, тиканье механического будильника «Уэстклокс» и низкий бормочущий голос матушки Абагейл:

– Укажи мне мой грех, Господь. Я в неведении. Я знаю, что сошла с пути истинного и не увидела то, что Ты собирался мне показать. Я не могу спать, я не могу справлять нужду, и я не чувствую Тебя, Господи. У меня ощущение, будто я молюсь в отключенный телефон – и время для этого самое неудачное. Чем я оскорбила Тебя? Я слушаю, Господь. Внимаю тихому, спокойному голосу в моем сердце.

И она слушала. Закрыла глаза скрученными артритом пальцами, и еще больше наклонилась вперед, и попыталась очистить разум от всех мыслей. Но ее окружала темнота. Темная, как кожа, темная, как вспаханная земля, ожидающая доброго семени.

Пожалуйста, Господи, Господи, пожалуйста, Господи…

Но в ее сознании возник образ пустынной проселочной дороги в море кукурузы. И женщина с мешком, в котором лежали только что забитые куры. Появились ласки. Они бросались вперед и рвали мешок. Они чувствовали кровь – древнюю кровь греха и свежую кровь жертвоприношения. Она услышала, как старуха воззвала к Господу слабым и скулящим голосом, наглым голосом, не смиренно умоляя об исполнении воли Божьей, каким бы ни было в этом ее место, но требуя, чтобы Бог спас ее и она могла продолжить работу… ее работу… как будто она знала Замысел Божий и могла подчинить Его волю своей. Ласки становились все смелее; мешок начал рваться там, где они его прокусывали. Она понимала, что ее пальцы слишком старые, слишком слабые. И когда от кур ничего не останется, а ласки еще не утолят голод, они набросятся на нее. Да. Они…

И тут ласки бросились врассыпную, пища, убежали в ночь, оставив содержимое мешка наполовину непожранным, и она восторженно подумала: Бог все-таки спас меня! Да прославится имя Его! Бог спас свою хорошую и верную служанку!

Не Бог, старуха. Я.

В своем видении она повернулась, страх жаром запрыгнул ей в горло, оставляя привкус меди. Из кукурузы, словно серебряный призрак, выходил огромный серый волк, раздвинув челюсти в сардонической улыбке, с горящими глазами. Толстую шею охватывал красивый кованый серебряный ошейник, а с него свисал маленький кусочек черного янтаря… и по центру краснела щель, похожая на глаз. Или на ключ.

Она перекрестилась сама, потом перекрестила воздух между собой и этим жутким существом, отводя беду, но ухмылка волка стала только шире, а между челюстей показался розовый язык.

Я приду за тобой, матушка. Не сейчас, но скоро. Мы будем гнать вас, как собаки гонят оленя. Я – все, о чем ты думаешь, и даже больше. Я маг. Я человек, который говорит с будущим. Твои люди прекрасно меня знают, матушка. Они зовут меня Джоном Завоевателем[169]169
  Джон Завоеватель – народный герой в фольклоре афроамериканцев.


[Закрыть].

Уходи! Оставь меня во имя Господа Всемогущего!

Но как же она перепугалась! Не за людей, которых в ее видении представляли собой куры в мешке, а за себя! Она боялась за свою душу, так боялась за свою душу!

Твой Бог не имеет власти надо мной, матушка. Он ныне слаб.

Нет! Неправда! Моя сила – сила десятерых, я подниму крылья, как орлы…

Но волк только ухмылялся и подходил ближе. Она отпрянула от его дыхания, тяжелого и свирепого. То был ужас полудня и ужас, налетающий в полночь, и она боялась. Боялась до безумия. А волк, по-прежнему ухмыляясь, заговорил двумя голосами, задавая вопросы и отвечая себе.

Кто добыл воду из скалы, когда нас мучила жажда?

Я добыл, отвечал волк наглым, отчасти радостным, отчасти скулящим голосом.

Кто спас нас, когда мы пали духом? – спрашивал ухмыляющийся волк, морда которого находилась теперь в считанных дюймах от матушки Абагейл, обжигая ее дыханием.

Я спас! – взвыл волк, придвигаясь еще ближе, с острой смертью в ухмыляющейся пасти, с красными и горделивыми глазами. Ага, так падите ниц и восславьте мое имя, я добытчик воды в пустыне, восславьте мое имя, я хороший и верный слуга, который добывает воду в пустыне, и имя мое – оно же и имя моего Господина…

Пасть волка раскрылась еще шире, чтобы поглотить ее.

– …имя мое, – пробормотала матушка Абагейл. – Восславьте мое имя, восславьте Бога, от которого все благодеяния, восславьте Его, вы, существа, здесь, внизу, живущие…

Она подняла голову и оглядела комнату, словно не понимая, где находится. Ее Библия упала на пол. В восточном окне разгоралась заря.

– Ох, Господь мой! – вскричала она громким, вибрирующим от эмоций голосом.

Кто добыл воду из скалы, когда нас мучила жажда?

В этом все дело? Дорогой Боже, в этом? Вот почему чешуя покрывала ее глаза и она не видела того, что ей следовало знать?

Горькие слезы потекли по ее щекам, когда она с трудом поднялась и подошла к окну. Артрит иголками впивался в коленные и бедренные суставы.

Она выглянула на улицу и поняла, что ей теперь делать.

Вернулась к стенному шкафу и сняла ночную рубашку. Бросила на пол и теперь стояла обнаженной, открыв тело, которое морщинки покрывали такой густой сетью, что казалось, будто это русло великой реки времени.

– Воля Твоя будет исполнена.

Она начала одеваться.

Часом позже матушка Абагейл медленно шагала на запад по Мэплтон-авеню, уходя из города и направляясь к заросшим густым лесом узким каньонам.

Стью и Ник находились в здании электростанции, когда примчался Глен.

– Матушка Абагейл! – выпалил он. – Она ушла!

Ник пристально посмотрел на него.

– Что ты такое говоришь? – спросил Стью, одновременно отводя Глена подальше от людей, которые наматывали медную проволоку на ротор одного из сгоревших турбогенераторов.

Глен кивнул. Он проехал пять миль на велосипеде и теперь пытался восстановить дыхание.

– Я пошел к ней, чтобы рассказать о нашем вчерашнем собрании и прокрутить запись, если бы она захотела ее прослушать. Я хотел узнать ее мнение о Томе, потому что нервничал из-за всей этой идеи… наверное, где-то под утро слова Фрэнни проняли меня. Я хотел заглянуть к ней пораньше, поскольку Ральф говорил, что сегодня прибывают еще две группы, а вы знаете, как ей нравится встречать новичков. Я пришел к ней примерно в половине девятого. Она не ответила на мой стук, поэтому я вошел. Решил, что уйду, если она спит… но я хотел убедиться, что она не… что она не умерла или что-то в этом роде… она же такая старая.

Взгляд Ника не отрывался от губ Глена.

– Но дома ее не оказалось. А на подушке я нашел это.

Он протянул им бумажное полотенце. Большими и кривыми буквами матушка Абагейл написала:

Я должна на некоторое время уйти. Я согрешила и предположила, что знаю Замысел Божий. Мой грех – ГОРДЫНЯ, и Он хочет, что я вновь нашла свое место в Его работе. Я вернусь к вам, как только будет на то воля Божья.

Эбби Фримантл.

– Будь я проклят! – воскликнул Стью. – И что нам теперь делать? Как думаешь, Ник?

Ник взял записку, перечитал ее. Вернул Глену. Теперь его лицо отражало не свирепость, а только грусть.

– Полагаю, мы должны перенести общее собрание на сегодня, – высказал свое мнение Глен.

Ник покачал головой. Достал блокнот, написал что-то, вырвал листок, протянул Глену. Стью прочитал написанное, заглядывая тому через плечо.

Человек предполагает, а Бог располагает. Матушка А. обожала эту фразу, часто повторяла ее. Глен, ты сам говорил, что ее направляет кто-то другой – Бог, или собственный разум, или заблуждения. Так чего горевать? Она ушла. Мы не можем этого изменить.

– Но шум… – начал Стью.

– Конечно же, шум будет, – кивнул Глен. – Ник, не нужно ли нам провести еще одно собрание комитета и все обсудить?

Ник написал: С какой целью? Зачем проводить собрание, которое не даст никакого результата?

– Мы могли бы организовать поисковую группу. Она не может далеко уйти.

Ник дважды обвел фразу: «Человек предполагает, а Бог располагает». Ниже дописал: Если мы найдем ее, то как приведем назад? На цепи?

– Господи, нет! – воскликнул Стью. – Но мы не можем оставить ее бродить по окрестностям, Ник! Она вбила себе в голову, что как-то оскорбила Бога. Что, если она решит, что должна уйти в злогребучую пустошь, как какой-то парень из Ветхого Завета?

Ник написал: Я практически уверен, что так она и поступила.

– Ну так пойдем за ней!

Глен положил руку на плечо Стью.

– Притормози, Восточный Техас. Давай рассмотрим последствия случившегося.

– К черту последствия! Нет ничего хорошего в том, чтобы оставить старую женщину бродить день и ночь, пока она не умрет от усталости!

– Она не обычная старая женщина. Она – матушка Абагейл, и здесь она папа римский. Если папа решит, что должен пешком идти в Иерусалим, ты будешь с ним спорить, при условии, что ты добропорядочный католик?

– Черт побери, это не одно и то же, и ты это знаешь!

– Нет, это одно и то же. Будь уверен. По крайней мере именно так воспримут случившееся люди в Свободной зоне. Стью, ты готов утверждать, что не Бог повелел ей идти в пустошь?

– Не-е-ет… но…

Все это время Ник что-то писал и теперь протянул листок Стью, который не сразу смог разобрать некоторые слова. Обычно Ник писал чуть ли не каллиграфическим почерком, но сейчас либо торопился, либо проявлял нетерпение:

Стью, это ничего не меняет, разве что моральный климат Свободной зоны. Люди не разбегутся только потому, что она ушла. Это лишь означает, что на текущий момент мы не сможем согласовывать с ней наши планы. Может, оно и к лучшему.

– Я сойду с ума, – покачал головой Стью. – Иногда мы говорим о ней так, будто она – препятствие, которое надо обойти, вроде блокпоста на дороге. Иногда мы говорим о ней, будто она – папа римский, и если она что-то хочет сделать, значит, это правильно. И потом, так уж вышло, я просто ее люблю. Чего ты хочешь, Ник? Чтобы кто-то наткнулся на ее тело в одном из этих тупиковых каньонов к западу от города? Ты хочешь оставить ее там, пока она не превратится в… святую трапезу для ворон?

– Стью, решение уйти приняла она, – мягко напомнил Глен.

– Ох, черт побери, ну мы и влипли, – выдохнул Стью.

К полудню весть об исчезновении матушки Абагейл облетела город. Как и предсказал Ник, большинство восприняло ее со скорбным смирением, а не с тревогой. Возобладало мнение, что она ушла помолиться и получить «Божье наставление», чтобы потом помочь выбрать путь истинный на собрании восемнадцатого августа.

– Я не хочу богохульствовать, называя ее Богом, – сказал Глен за ленчем в парке, – но она – в каком-то смысле доверенное лицо Бога. И сила веры любого сообщества определяется тем, насколько ослабевает вера при исчезновении объекта поклонения.

– Растолкуй это мне.

– Когда Моисей разбил золотого тельца, израильтяне перестали поклоняться ему. Когда потоп затопил храм Ваала, в Месопотамии решили, что он не такой уж крутой бог. Однако Иисуса нет уже две тысячи лет, а люди не только следуют его учению, но и живут и умирают, веря, что со временем он непременно вернется и все будет ничуть не хуже, чем теперь. Именно так относятся в Свободной зоне к матушке Абагейл. Люди абсолютно уверены, что она вернется. Ты с ними говорил?

– Да, – кивнул Стью. – Я не могу в это поверить. Старая женщина где-то бродит одна, а все лишь интересуются, успеет ли она принести Десять заповедей, начертанных на каменных скрижалях, до собрания.

– Может, она и принесет, – очень серьезно ответил Глен. – И потом, некоторые очень волнуются. Ральф Брентнер, например, просто рвет на себе волосы.

– Ральф молодец. – Стью пристально посмотрел на Глена. – А ты, лысый? Как ты к этому относишься?

– Тебе бы перестать так меня называть. Это унижает. Но я отвечу. Это в каком-то смысле забавно: старина Восточный Техас оказался более устойчивым к Божьим чарам, чем матерый социолог-агностик. Я думаю, она вернется. Каким-то образом. А что думает Фрэнни?

– Не знаю. Не видел ее с утра. Насколько мне известно, она вполне может есть саранчу и дикий мед на пару с матушкой Абагейл. – Он бросил взгляд на Утюги, поднимающиеся из синеватой дымки жаркого дня. – Господи, Глен, я надеюсь, что со старухой все в порядке.

Фрэн даже не знала об уходе матушки Абагейл. Утро она провела в библиотеке, читая книги по огородничеству. Там оказалось людно. Еще двое или трое интересовались сельским хозяйством, один молодой человек в очках штудировал книгу «Семь независимых источников энергии для вашего дома», а симпатичная блондинка лет четырнадцати не отрывалась от потрепанного томика «600 простых рецептов» в мягкой обложке.

Фрэнни вышла из библиотеки примерно в полдень и зашагала по Ореховой улице. На полпути домой встретила Ширли Хэммет, женщину средних лет, которая приехала в Боулдер с Дейной, Сюзан и Патти Крогер. С тех пор она заметно изменилась в лучшую сторону, превратившись в энергичную и миловидную городскую матрону.

Ширли поздоровалась с Фрэн.

– Как думаешь, она вернется? Я спрашиваю всех. Если бы в этом городе была газета, я бы предложила редактору провести народный опрос. Вроде: «Что вы думаете о позиции сенатора Трепло по поводу истощения нефтяных запасов?» Что-нибудь этакое.

– Кто вернется?

– Матушка Абагейл, разумеется. Где ты была все это время, девочка? Сидела под замком?

– В чем дело? – разом встревожилась Фрэнни. – Что случилось?

– Дело в том, что никто ничего не знает. – И Ширли рассказала Фрэн, что происходило в городе, пока та сидела в библиотеке.

– Она просто… ушла? – хмурясь, спросила Фрэнни.

– Да. Разумеется, она вернется, – уверенно добавила Ширли. – В записке так и сказано.

– Если будет на то Божья воля?

– Это образное выражение, я уверена. – В глазах Ширли появился холодок.

– Что ж… я на это надеюсь. Спасибо, что сказали мне, Ширли. Вас по-прежнему донимают головные боли?

– Нет. Уже прошли. Я буду голосовать за тебя, Фрэн.

– Г-м-м-м? – Мыслями Фрэнни уже была далеко, анализируя поступившую информацию, и даже не поняла, о чем говорит Ширли.

– В постоянный комитет!

– Ах! Что ж, спасибо. Я еще не уверена, нужна ли мне эта работа.

– У тебя все отлично получится. У тебя и у Сюзи. Мне пора, Фрэн. Еще увидимся.

Они расстались. Фрэнни поспешила домой в надежде, что Стью знает побольше, чем Ширли. Исчезновение старой женщины практически сразу после их совещания прошлым вечером вызвало у нее суеверный ужас. Теперь они не могли представить самые важные решения – вроде отправки людей на запад – на суд матушки Абагейл, и Фрэнни это не нравилось. Она буквально ощущала, как с уходом матушки на ее плечи легла слишком большая ответственность.

Дома было пусто. Со Стью она разминулась на какие-то пятнадцать минут. Под сахарницей лежала записка: «Вернусь к 21.30. Я с Ральфом и Гарольдом. Не волнуйся. Стью».

Ральфом и Гарольдом? На Фрэн вновь накатила волна ужаса, уже не имевшая ничего общего с исчезновением матушки Абагейл. Но с чего ей бояться за Стью? Господи, если Гарольд попытается что-то сделать… ну, что-то странное… Стью порвет его на куски. Если только… если только Гарольд не подкрадется сзади и…

Она обхватила локти ладонями – внезапно ей стало очень холодно, – гадая, что Стью мог делать с Ральфом и Гарольдом.

Вернусь к 21.30.

Господи, как долго ждать!..

Она постояла на кухне, хмуро глядя на свой рюкзак на столе.

Я с Ральфом и Гарольдом.

Значит, маленький домик Гарольда на Арапахоу будет пустовать до половины десятого. Если, конечно, они не сидят там, а если сидят, она сможет к ним присоединиться и утолить свое любопытство. На велосипеде туда добираться считанные минуты. А если там никого не окажется, она сможет найти нечто такое, что развеет ее тревоги… или… но об этом она себе думать не позволила.

Развеет тревоги? – хмыкнул внутренний голос. Или поможет окончательно свихнуться? Предположим, ты НАЙДЕШЬ что-то странное. Что тогда? Что ты с этим сделаешь?

Она не знала. Если на то пошло, не имела ни малейшего понятия.

Не волнуйся. Стью.

Но волноваться как раз следовало. Отпечаток пальца в ее дневнике давал повод для волнений. Потому что у человека, способного украсть твой дневник и ознакомиться с твоими сокровенными мыслями, нет ни моральных принципов, ни совести. Такой человек мог подкрасться сзади к тому, кого ненавидел, и столкнуть с высокого обрыва. Или ударить камнем. Или пырнуть ножом. Или застрелить.

Не волнуйся. Стью.

Но если Гарольд сделает нечто подобное, в Боулдере ему не жить. И куда он пойдет?

Вот только Фрэн прекрасно понимала куда. Она еще не была уверена (еще не знала наверняка), что Гарольд и есть тот гипотетический человек, которого она нафантазировала, но сердцем чувствовала, что есть место, где собирались такие люди. Есть, будьте уверены.

Быстрыми, резкими движениями она надела рюкзак и направилась к двери. Через три минуты Фрэнни уже катила по Бродвею в сторону Арапахоу под ярким послеполуденным солнцем и думала: Мы будем сидеть в гостиной Гарольда, пить кофе, говорить о матушке Абагейл, и все будет хорошо. Просто хорошо.

Но маленький домик Гарольда оказался темным, пустым и запертым.

Уже это выглядело для Боулдера из ряда вон выходящим. В прежние дни ты запирал дверь, чтобы никто не смог украсть твой телевизор, стереосистему, драгоценности жены. Но теперь телевизоры и стереосистемы никакой ценности не представляли – бери не хочу, без электричества они превратились в бесполезные железки; что же до драгоценностей, любой мог поехать в Денвер и набить ими рюкзак.

Почему ты запираешь дверь, Гарольд, когда все бесплатно? Потому что никто не боится ограбления больше вора? В этом все дело?

Вскрывать замки она не умела. Уже собралась уезжать, когда ей пришло в голову проверить подвальные окна. Находились они чуть выше уровня земли, темные от пыли. Первое же окно, которое толкнула Фрэнни, сдвинулось на направляющих, пыль посыпалась на пол подвала.

Фрэн осмотрелась: ни души. Никто, кроме Гарольда, еще не поселился на Арапахоу. И это тоже вызывало вопросы. Гарольд мог улыбаться, пока не треснет лицо, похлопывать людей по спине и проводить время в компании, с радостью предлагал свою помощь тем, кто о ней просил, а иногда и безо всякой просьбы, легко вызывал симпатию к себе – и действительно, в Боулдере о нем были самого высокого мнения. Но если говорить о выборе места жительства, как-то это не вписывалось в общую благостную картину. Указывало на существование иного аспекта во взглядах Гарольда на общество и свою позицию в нем… возможно. Или объяснялось его склонностью к уединению.

Фрэнни протиснулась в окно, перепачкав блузку, спрыгнула на пол. Окно находилось на уровне глаз. Гимнастикой она не занималась, как и вскрытием замков, поэтому выбраться наружу могла, лишь встав на какой-нибудь ящик или стул.

Фрэн огляделась. Подвал был переоборудован в игровую комнату. «Отец часто говорил об этом, но руки так и не дошли», – подумала она, ощутив укол грусти. Стены, обитые сосновыми досками, встроенные в них квадрафонические динамики, подвесной потолок, большой шкаф, наполненный пазлами и книгами, электрическая железная дорога, игрушечный автодром, стол для аэрохоккея, на который Гарольд небрежно поставил ящик с колой. Эта комната принадлежала детям, и на стенах висело много постеров. На самом большом, теперь старом и потрескавшемся, Джордж Буш выходил из церкви в Гарлеме со вскинутыми руками, широко улыбаясь. Надпись большими красными буквами гласила: «НИКАКОГО БУГИ-ВУГИ ДЛЯ КОРОЛЯ РОК-Н-РОЛЛА».

И такой грусти, внезапно навалившейся на нее, Фрэнни не испытывала с тех пор… по правде говоря, никогда не испытывала. Она прошла через потрясения, и страх, и жуткий ужас, и дикое горе, от которого немели и разум, и тело, но столь глубокую и терзающую душу грусть ощутила впервые. А с ней неожиданно пришла и тоска по Оганквиту, по океану, по дорогим сердцу холмам и соснам Мэна. Безо всякой на то причины она вдруг вспомнила о Гасе, стороже автомобильной стоянки у общественного пляжа Оганквита, и на мгновение подумала, что сердце у нее разорвется от постигших ее утрат и печали. Что она делала здесь, балансируя между равнинами и горами, которые делили страну надвое? Это не ее место. Она тут чужая.

Единственный всхлип сорвался с ее губ и прозвучал так пугающе и уныло, что она второй раз за день зажала рот обеими руками. Хватит, Фрэнни, давай без этого. Так быстро пережить это невозможно. Понемногу все уляжется. Если тебе так уж необходимо поплакать, сделай это позже, не в подвале Гарольда Лаудера. Дело прежде всего.

Она направилась мимо большого постера к лестнице, проходя мимо улыбающегося, вечно радостного лица Джорджа Буша, горько улыбнулась. Он-то точно станцевал буги-вуги. Наверняка.

Поднимаясь по ступеням, Фрэнни подумала, что дверь на кухню, конечно же, будет заперта, но та открылась легко, даже не скрипнув. Кухня оказалась чистой и опрятной: вымытые тарелки на сушке, сверкающая газовая плита… но запах жареного жира висел в воздухе, будто призрак прежнего Гарольда, того самого Гарольда, который появился в ее жизни, приехав к их дому за рулем «кадиллака» Роя Брэннигана, когда она хоронила отца.

Конечно же, если Гарольд придет прямо сейчас, будет скандал, подумала Фрэнни. Мысль эта заставила ее обернуться. Она буквально ожидала увидеть Гарольда, стоящего у двери в гостиную и ухмыляющегося ей в лицо. Само собой, там никого не было, но сердце забилось сильнее.

На кухне она не заметила ничего особенного, поэтому прошла в гостиную.

Там царила темнота, такой мрак, что ей стало не по себе. Гарольд не только запирал двери, но и задергивал шторы. Вновь она почувствовала, что столкнулась с подсознательным выражением внутреннего мира Гарольда. Почему человек задергивал шторы в своем доме, живя в маленьком городе, где все живые знали, что задернутыми шторами отмечены дома мертвых?

В гостиной, как и на кухне, царил идеальный порядок, хотя мебель выглядела тяжеловесной и далеко не новой. Единственным украшением служил камин с каменной площадкой, такой большой, что на ней мог уместиться человек. Туда Фрэнни и присела, задумчиво оглядываясь. А когда чуть сместилась, почувствовала, как шевельнулась расшатавшаяся плита. Она уже было собралась встать и посмотреть повнимательнее, но тут кто-то постучал в дверь.

Страх обрушился на Фрэнни, будто тонна перьев. Ее просто парализовало. Горло перехватило, и только потом она поняла, что подпустила в трусы.

Стук повторился: несколько быстрых, резких ударов.

Господи, подумала Фрэнни. Шторы задернуты и ставни закрыты, спасибо небесам.

За этой мыслью пришла другая: а что, если она оставила велосипед там, где его мог увидеть любой прохожий? Неужели оставила? Фрэнни отчаянно пыталась вспомнить, но долгое время в голове у нее крутилась только одна идиотская фраза, вроде бы очень знакомая: Прежде чем вынуть сучок из глаза соседа твоего, убери бревно из своего собственного…

В дверь постучали в третий раз, после чего раздался женский голос:

– Есть кто дома?

Фрэн замерла. Она внезапно вспомнила, что оставила велосипед во дворе, под веревкой, на которой Гарольд сушил белье. Поэтому с фасада увидеть его не представлялось возможным. Но если бы гостья Гарольда решила подойти к двери черного хода…

Ручка парадной двери – Фрэнни могла ее разглядеть – начала чуть поворачиваться вправо-влево.

Кто бы это ни был, надеюсь, с замками она управляется не лучше моего, подумала Фрэнни, а потом обе ее руки метнулись ко рту, чтобы заглушить рванувшийся наружу смех. Вот тут она посмотрела на свои брючки из хлопчатобумажной ткани и увидела, как сильно испугалась. Слава Богу, не обделалась. Во всяком случае, пока.

Смех, истерический и испуганный, вновь попытался вырваться на свободу.

И тут, с неописуемым облегчением, Фрэнни услышала удаляющиеся от двери шаги: гостья уходила по бетонной дорожке, которая вела к тротуару.

В следующие мгновения Фрэнни руководствовалась не осознанным решением, а инстинктами. Она метнулась через гостиную и прихожую к парадной двери, приникла к крошечной щелке между шторой и рамой. Увидела женщину с длинными темными волосами, в которых белели седые пряди. Та усаживалась на маленький скутер «веспа», припаркованный у тротуара. Как только завелся двигатель, женщина забрала волосы назад и сцепила заколкой.

Это же Надин Кросс… она пришла с Ларри Андервудом! Откуда она знает Гарольда?

Потом Надин включила передачу, скутер дернулся, покатил по улице и скоро исчез из виду. Фрэн шумно выдохнула, почувствовала, как ноги становятся ватными. Отрыла рот, чтобы выпустить смех, бурлящий в горле, уже зная, как он будет звучать: дребезжаще и облегченно. Вместо этого разрыдалась.

Пятью минутами позже, слишком разнервничавшись, чтобы продолжить обыск, она вылезла через подвальное окно при помощи плетеного кресла, которое пододвинула к стене. Потом, лежа животом на раме, чуть оттолкнула кресло, чтобы никто не заподозрил, для чего его использовали. Кресло, конечно, не удалось вернуть на прежнее место, но люди редко замечали, где что стоит, да и Гарольд, похоже, спускался в подвал только за колой.

Фрэнни закрыла окно и взяла велосипед. Она еще не успела прийти в себя от страха, и ее подташнивало. «Зато штаны подсыхают, – решила она. – Когда надумаешь залезть в чужой дом в следующий раз, Фрэнсис Ребекка[170]170
  Аллюзия на роман Дафны Дюморье «Ребекка»: героиня тоже столкнулась с тайнами дома, в котором оказалась.


[Закрыть], не забудь надеть резиновые трусы».

Она выехала из двора Гарольда, на полной скорости проскочила Арапахоу, держа курс на центр города, к бульвару Каньона, и уже через пятнадцать минут добралась до дома.

Квартира встретила ее тишиной и пустотой.

Фрэнни открыла дневник и посмотрела на шоколадный отпечаток пальца, гадая, где сейчас Стью.

И с ним ли Гарольд?

Ох, Стью, пожалуйста, возвращайся. Ты мне нужен.

После ленча Стью расстался с Гленом и вернулся домой. Сидел в гостиной, пытаясь догадаться, куда могла пойти матушка Абагейл, раздумывая, а вдруг Ник и Глен правы и лучше оставить все, как есть, когда раздался стук в дверь.

– Стью! – позвал Ральф. – Эй, Стью, ты дома?

С Ральфом пришел Гарольд Лаудер. Улыбка Гарольда сегодня поблекла, но не исчезла полностью. Он напоминал прирожденного весельчака на похоронах, где необходимо сохранять серьезность.

Ральф, который не находил себе места из-за исчезновения матушки Абагейл, встретил Гарольда полчаса тому назад. Гарольд возвращался из поездки к Боулдер-Крик, помогал привезти в город чистую воду. Ральфу нравился Гарольд, у которого всегда находилось время, чтобы выслушать чью-то печальную историю и посочувствовать человеку… и при этом Гарольд ничего не требовал взамен. Ральф рассказал ему все об исчезновении матушки Абагейл, поделился своими страхами: у нее мог случиться инфаркт, она могла сломать одну из хрупких костей или умереть от ночного холода или дневного зноя, оставаясь круглые сутки под открытым небом.

– И, как ты знаешь, здесь чуть ли каждый день идет дождь, – закончил Ральф, когда Стью разлил всем кофе. – Если она вымокнет, то обязательно простудится. А что потом? Я думаю, воспаление легких.

– И что мы можем сделать? – спросил Стью. – Мы не сможем заставить ее вернуться, если она этого не захочет.

– Не сможем, – согласился Ральф. – Но у Гарольда есть действительно хорошая идея.

Стью перевел взгляд на Гарольда.

– Как поживаешь, Гарольд?

– Неплохо. А ты?

– Отлично.

– А Фрэн? Ты заботишься о ней? – Гарольд не отводил глаз, и они вроде бы лучились добродушием, но у Стью вдруг возникло ощущение, что чуть улыбающиеся глаза Гарольда напоминают блики солнечных лучей на поверхности Брейкманс-Куэрри в восточном Техасе: вода, выглядевшая такой манящей, уходила в глубины, куда никогда не заглядывало солнце, и за годы четверо молодых парней нашли свою смерть в этом симпатичном озере.

– Делаю все, что в моих силах. Так что ты предлагаешь, Гарольд?

– Итак. Мне понятна позиция Ника. И Глена тоже. Они признают, что Свободная зона воспринимает матушку Абагейл как теократический символ… и сейчас, по существу, выражают мнение всей Зоны. Верно?

Стью отпил кофе.

– Что такое «теократический символ»?

– Я бы сказал, что это земной символ договора, заключенного с Богом, – ответил Гарольд, и его глаза чуть затуманились. – Как святое причастие или священные коровы в Индии.

Стью при этом чуть оживился.

– Да, похоже. Эти коровы… им позволяют бродить по улицам и вызывать автомобильные пробки, верно? Они могут заходить в магазины и покинуть город.

– Да, – согласился Гарольд. – Но большинство этих коров больны, Стью. Они всегда на грани истощения. У некоторых туберкулез. И все потому, что они – символ. Люди убеждены, что Бог позаботится о них, точно так же, как наши люди убеждены, что Бог позаботится о матушке Абагейл. Но я сомневаюсь, что Бог считает правильным положение, когда люди позволяют бедной бессловесной корове бродить по округе, мучаясь от боли.

Лицо Ральфа на мгновение потемнело, и Стью знал, что тот сейчас чувствует. Он и сам ощущал то же самое, а потому мог оценить, сколь многое значит для него матушка Абагейл. Ему казалось, что Гарольд балансирует на грани святотатства.

– В любом случае мы не можем изменить отношения к ней наших людей… – Гарольд резко ушел от темы индийских священных коров.

– И не хотим, – быстро вставил Ральф.

– Точно! – воскликнул Гарольд. – В конце концов, она собрала нас воедино, и не только с помощью радио. Моя идея такова: мы оседлаем наши верные мотоциклы и проведем вторую половину дня, обследуя западную часть Боулдера. Если будем держаться достаточно близко, то сможем поддерживать связь с помощью портативных раций.

Стью кивнул. Именно этого ему, собственно, и хотелось. Священные коровы или нет, Бог или нет, он считал, что это неправильно – оставлять ее бродить в одиночестве по окрестностям Боулдера. Это не имело никакого отношения к религии. Это было просто черствое безразличие.

– И если мы ее найдем, то сможем спросить, не нужно ли ей чего, – закончил Гарольд.

– К примеру, не подвезти ли ее до города, – добавил Ральф.

– Мы хотя бы будем знать, где она.

– Хорошо, – кивнул Стью. – Я думаю, это чертовски хорошая идея, Гарольд. Позволь мне только оставить записку Фрэн.

Но пока он писал записку, его не оставляло желание обернуться на Гарольда – посмотреть, что делает Гарольд и каково выражение его глаз.

Гарольд попросил и получил добро на разведку извилистой дороги между Боулдером и Нидерландом, поскольку практически не сомневался, что матушка Абагейл этим путем не пойдет. Он сам едва ли сумел бы добраться пешком от Боулдера до Нидерланда за один световой день, а уж этой безумной старой манде такое точно было не под силу. Но он получил возможность проехаться на мотоцикле не торопясь и многое обдумать.