Текст книги "Противостояние"

Разумеется, электричество вернется. Господь показал ей это во снах, среди прочего. Она знала многое о том, что здесь произойдет: что-то из снов, что-то из здравого смысла. Сны и здравый смысл так тесно переплетались, что она не могла сказать, откуда ей известно то или другое.

Она отдавала себе отчет, что скоро люди перестанут бегать, точно куры с отрубленными головами, и начнут собираться вместе. Она не была социологом, как этот Глен Бейтман (который всегда смотрел на нее, как инспектор ипподрома смотрит на подставную лошадь), но знала, что люди через какое-то время потянутся друг к другу. Проклятие и благословение человечества заключалось в общительности людей. Если бы, к примеру, во время наводнения шесть человек плыли по Миссисипи на крыше церкви, она начали бы играть в бинго, как только крышу вынесло бы на мель.

Сначала они захотят сформировать какое-то государство, возможно, поставив ее во главе. Она, конечно же, не могла такого допустить, пусть бы и очень хотела; на то не было Божьей воли. Пусть делают все, что должно делаться на этой земле. Подведут электричество? Отлично. Тогда она собиралась первым делом опробовать «мусородавилку». Потом пусть подведут газ, чтобы они не перемерзли этой зимой, как пчелы в улье. Пусть вносят свои резолюции и строят планы, ее это устраивало. Как раз в это она совать нос не собиралась. Только хотела настоять, чтобы Ник принял участие в руководстве этим государством и, возможно, Ральф. И этот техасец тоже годился, никогда не открывал рот, если говорили о том, чего он не понимал. Она полагала, что они захотят привлечь и этого толстого парнишку, этого Гарольда, и не собиралась их останавливать, хотя он ей не нравился. Заставлял нервничать. Все время улыбался, только улыбка эта не касалась его глаз. Он не грубил, говорил все правильно, но глаза напоминали два холодных кремня.

Она чувствовала, что у Гарольда есть какая-то тайна. Вонючая и мерзкая, запрятанная в самую глубину сердца. Она понятия не имела, что это за тайна, Бог не пожелал открыть ей, следовательно, он не имел никакого значения для Его планов относительно этого сообщества. Ее тревожило, что этот толстый мальчик может войти в высший совет… но она ничего не собиралась говорить.

Ее участие в их советах и совещаниях, не без самодовольства думала она, покачиваясь в кресле-качалке, связано исключительно с темным человеком.

У него не было имени, хотя ему нравилось называть себя Флэггом… во всяком случае, сейчас. И на той стороне гор работа уже активно началась. Она не знала его планов, Господь скрыл их от ее глаз. Как и секреты, которые таились в сердце этого толстого юноши, Гарольда. Но знать что-то конкретное необходимости не было, потому что цель перед собой он ставил ясную и простую: уничтожить их всех.

Она знала о нем на удивление много. Люди, которых притягивала Свободная зона, приходили в этот дом, чтобы повидаться с ней, и она их принимала, хотя иногда они очень утомляли ее… И они все хотели сказать ей, что им снились она и он. Он их ужасал, а она кивала, и утешала, и успокаивала как могла, но для себя отмечала, что в большинстве своем они не узнают Флэгга, если встретят на улице… если, конечно, он не захочет, чтобы его узнали. Они могли почувствовать его – ощутить волну холода, дрожь, или их могло внезапно бросить в жар, или они могли испытать короткий и резкий укол боли в ушах или висках. Но эти люди ошибались, думая, что у него две головы, или шесть глаз, или большие острые рога, растущие из висков. Он, вероятно, практически не отличался от молочника или почтальона.

Она догадывалась, что за сознательным злом скрывается подсознательная чернота. Этим отличались земные дети темноты; они ничего не могли создавать – только ломали. Бог-Создатель сотворил человека по своему образу и подобию, и это означало, что каждый, мужчина или женщина, под Божьим светом нес в себе частичку созидания, ощущал желание протянуть руку и придать миру какую-то рациональную форму. Темный человек хотел – и мог – только лишить мир приданной ему формы. Антихрист? Скорее антисоздатель.

У него, разумеется, появились сторонники, в этом матушка Абагейл не видела ничего удивительного. Он умел лгать, а его отец был Отцом лжи. Им он представлялся большой неоновой вывеской, подвешенной высоко в небе, зачаровывающей переливающимися огнями. Они могли и не заметить, эти ученики-антисоздатели, что он, как и неоновая вывеска, снова и снова предлагает им одни и те же простые рисунки. Они могли и не осознать, что газ, который позволяет создавать такие симпатичные рисунки из хитросплетения труб, выпущенный из них, бесшумно улетит и растворится в атмосфере, не оставив после себя ни вкуса, ни запаха.

Некоторые со временем сделают для себя неутешительный вывод: его королевству никогда не стать мирным. Сторожевые будки и колючая проволока на границах его владений будут служить и для того, чтобы не выпускать обращенных, и для того, чтобы не впускать захватчиков.

И победа будет за ним?

Ей никто не гарантировал обратного. Он знала, что ему известно о ее существовании, как ей – о его, и ничто не доставит ему большее удовольствие, чем увидеть ее костлявое черное тело распятым на кресте высоко в небе, чтобы вороны могли полакомиться тем, что найдут. Она знала, что распятые на кресте снились некоторым, помимо нее, но очень немногим. Они говорили об этом ей, однако, подозревала она, больше никому. И все это не давало ответа на вопрос.

Победа будет за ним?

Этого ей знать было не дано. Бог работал скрытно и как Ему нравилось. Он с радостью наблюдал, как многие поколения детей Израиля потели и выбивались из сил под египетским ярмом. Он с радостью отправил Иосифа в рабство и смотрел, как с его спины грубо сдирают роскошные многоцветные одежды. Он с радостью наслал на несчастного Иова сотню болезней. Он остался доволен, позволив повесить на дереве Сына Своего с написанной над Его головой злой шуткой.

Бог был игроком – будь Он смертным, сидел бы за шахматной доской на крыльце магазина папаши Манна в Хемингфорд-Хоуме, играл бы и за белых, и за черных. Она думала, что для Него игра не просто стоила свеч: игра была свечами. Он все равно добьется своего, в угодное Ему время. Но не обязательно в этом году, не обязательно в этом тысячелетии… и она не переоценивала хитрость темного человека и его умение дурить других. Если он был неоном, то она – крохотной частичкой пыли, из каких образуются огромные облака над иссушенной землей. Всего лишь еще одним солдатом – правда, давно достигшим отставного возраста – на службе Господа.

– Воля Твоя будет исполнена. – Она полезла в карман фартука за пакетиком с орешками «Плантерс». Ее последний врач, доктор Стаунтон, рекомендовал максимально исключить из рациона соль, но что он понимал? Она пережила обоих своих врачей, которые оберегали ее здоровье после того, как ей исполнилось восемьдесят шесть, и всегда съедала несколько соленых орешков, если ей того хотелось. От них ужасно болели десны, но вкус того стоил!

Когда она жевала орешки, на дорожке, ведущей к крыльцу, появился Ральф Брентнер в надетой набекрень шляпе с пером. Постучав по двери крыльца, он снял шляпу.

– Не спишь, матушка?

– Не сплю, – ответила она с полным ртом. – Заходи, Ральф. Я не жую орешки, давлю их деснами.

Ральф рассмеялся и поднялся на крыльцо.

– У ворот люди, которые хотят поздороваться с тобой, если ты не слишком устала. Они приехали час тому назад. Хорошая компания, должен сказать. Главный у них из длинноволосых, но свое дело знает. Фамилия Андервуд.

– Можешь привести их, Ральф. Все в порядке.

– Хорошо. – Он повернулся, чтобы уйти.

– Где Ник? – спросила она. – Не видела его сегодня, да и вчера тоже. Он слишком зазнался, чтобы заглядывать к землякам?

– Он на водохранилище, – ответил Ральф. – Вместе с этим электриком, Брэдом Китчнером. Обследуют электростанцию. – Он потер крыло носа. – Утром я поехал с ними. Решил, что всем этим вождям нужен как минимум один индеец, чтобы кем-то командовать.

Матушка Абагейл захихикала. Ей очень нравился Ральф. Простая душа, но по-житейски мудрый, он интуитивно знал, как что работает. Ее не удивило, что именно стараниями Ральфа появилось «Радио Свободной зоны», как все его теперь называли. Он относился к тем людям, которые не побоялись бы залить эпоксидной смолой трещину в тракторном аккумуляторе. Нет, он просто бы снял бесформенную шляпу, почесал лысеющую голову и улыбнулся бы, как одиннадцатилетний подросток, который выполнил все поручения и уже взялся за удочку. Такой человек всегда нужен, если дела идут не слишком хорошо, потому что именно такие, как он, зачастую могут предложить выход из положения, когда всем уже кажется, что они в тупике, из которого не выбраться. Он мог поставить нужный штуцер на шланг велосипедного насоса, если на шине стоял вентиль большего диаметра, чем полагалось по инструкции, и он знал, как заставить духовку издать такой забавный жужжащий звук, просто посмотрев на нее, но когда ему приходилось сталкиваться с табельными часами, он почему-то всегда приходил на работу слишком поздно, а уходил слишком рано, так что дело быстро заканчивалось увольнением. Он знал, что можно удобрять кукурузу свиным навозом, если смешать его с землей и соломой в должной пропорции, и он знал, как мариновать огурцы, но не мог понять, что такое договор о ссуде на покупку автомобиля и каким образом автомобильным дилерам всякий раз удавалось его надуть. Заявление о приеме на работу, заполненное Ральфом Брентнером, выглядело так, словно его пропустили через блендер «Гамильтон-Бич»… плюс грамматические ошибки, оторванные углы, кляксы и отпечатки жирных пальцев. Если перечислить все места, где он работал, создавалось впечатление, что он объехал земной шар на грузовом пароходе. Но когда начинала рваться живая ткань этого мира, именно ральфы брентнеры не боялись сказать: «Давай зальем все эпоксидкой и посмотрим, а вдруг схватится». И в большинстве случаев действительно схватывалось.

– Ты хороший парень, Ральф, ты это знаешь? Один из лучших.

– Так ты тоже, матушка. Конечно, ты не парень, но ты понимаешь, о чем я. Кстати, когда мы работали, приехал этот Редман. Хотел поговорить с Ником о вхождении в какой-то комитет.

– И что говорит Ник?

– Он написал пару страниц. Но если до этого дойдет, меня устроит все, что устроит матушку Абагейл. Верно?

– Да что такая старая женщина, как я, может об этом сказать?

– Много чего. – Ральф разом стал серьезным. – Мы здесь благодаря тебе. Как я понимаю, мы сделаем все, что ты захочешь.

– Я хочу продолжать жить свободной, как всегда жила, как американка. Я хочу говорить, когда сочту нужным. Как американка.

– Все это у тебя будет.

– Остальные придерживаются такого же мнения, Ральф?

– Будь уверена.

– Тогда все отлично. – Она покачалась на кресле. – Пора всем браться за работу. Слишком многие болтаются без дела. Большинство просто ждет, чтобы кто-то сказал им, где можно спустить штаны и наложить.

– Так я могу приступать?

– К чему?

– Ник и Стью спросили, смогу ли я отыскать печатный станок и, возможно, запустить его, если они обеспечат меня электричеством. Я им сказал, что никакого электричества не нужно, я просто пойду в старшую школу и найду самый большой ручной мимеограф. Им нужны листовки. – Он покачал головой. – Это ж надо! Семьсот штук! Тогда как нас здесь всего четыреста.

– И девятнадцать у калитки, возможно, уже полегли от теплового удара, пока мы с тобой болтаем. Приведи их сюда.

– Уже веду. – Ральф пошел к воротам.

– Ральф!

Он посмотрел на нее.

– Отпечатай тысячу, – распорядилась она.

Они вошли в калитку, которую открыл для них Ральф, и она ощутила свой грех, тот самый, который звала матерью греха. Отцом греха она полагала воровство; каждая из Десяти заповедей в принципе сводилась к одной: не укради. Убийство – это кража жизни, прелюбодейство – кража жены, корыстолюбие – тайное, крадущееся воровство, которое свивает гнездо в пещере сердца. Богохульство – кража имени Божьего, уведенного из Дома Господнего и отправленного бродить по улицам, как подзаборная шлюха. Она никогда особенно не воровала, разве что время от времени какую-нибудь мелочь.

Матерью греха была гордыня.

Гордыня являла собой женскую сторону Сатаны в человечестве, неприметную яйцеклетку греха, всегда способную к зачатию. Гордыня не пустила Моисея в Ханаан, где виноград рос такими большими гроздями, что людям приходилось тащить их на спине. Кто добыл воду из скалы, когда нас мучила жажда? – спросили дети Израиля, и Моисей ответил: Я добыл.

Она всегда была гордой женщиной. Гордилась полом, который вымыла, стоя на руках и коленях (но Кто дал ей руки, и колени, и саму воду, которой она мыла пол?), гордилась, что все ее дети стали хорошими людьми – никто не попал в тюрьму, не начал пить и не подсел на иглу, не спал в чужих постелях, – но матери детей были дочерьми Бога. Она гордилась своей жизнью – но не она предопределила ее. Гордость – проклятие воли, и у гордости, как у женщины, были свои маленькие хитрости. Даже в своем преклонном возрасте Абагейл не научилась распознавать все ее иллюзии, по-прежнему уступала ее чарам.

Когда вновь прибывшие входили в калитку, она подумала: Они пришли увидеть именно меня. И, потворствуя этому греху, в голове возникли кощунственные метафоры: люди входили один за другим, будто прихожане, их молодой предводитель не поднимал глаз, рядом с ним шла светловолосая женщина, а за ними – мальчик и темноглазая женщина, в черных волосах которой белели седые пряди. Остальные тянулись следом.

Молодой мужчина поднялся на крыльцо, но его женщина осталась у лестницы. Как и говорил Ральф, с длинными волосами, но чисто вымытыми. Он отрастил рыжевато-золотистую бороду. Абагейл отметила его волевое лицо с недавно появившимися у уголков рта и на лбу морщинами ответственности.

– Вы действительно настоящая, – мягко выдохнул он.

– Да, я всегда так думала, – ответила она. – Я Абагейл Фримантл, но здесь меня чаще зовут матушка Абагейл. Добро пожаловать к нам.

– Спасибо, – просипел он, и она увидела, что он борется со слезами. – Я… мы рады, что добрались. Меня зовут Ларри Андервуд.

Она протянула руку, он пожал ее, легонько, с благоговением, и вновь она почувствовала укол гордости, желание вскинуть голову. Он словно думал, что в ней пылает огонь, который может его обжечь.

– Я… вы мне снились, – смущенно добавил он.

Она улыбнулась и кивнула, он неуклюже повернулся, чуть не запутался в собственных ногах. Сгорбившись, спустился по лестнице. Он распрямится, подумала она. Теперь, когда он здесь и скоро выяснит, что ему нет необходимости держать на своих плечах весь мир. На человека, который не уверен в себе, нельзя возлагать ответственность на слишком долгий срок, во всяком случае, пока он не возмужает. А Ларри Андервуд еще зелен и может согнуться. Но ей он понравился.

Следом на крыльцо поднялась его женщина, миниатюрная, с фиалковыми глазами. Она посмотрела на матушку Абагейл смело, но без дерзости.

– Я Люси Суонн. Приятно с вами познакомиться. – И, хотя была в брюках, она сделала реверанс.

– Я рада, что ты смогла приехать, Люси.

– Вы не будете возражать, если я спрошу… ну… – Она опустила глаза и густо покраснела.

– Мне сто восемь лет, – доброжелательно ответила матушка Абагейл. – Но чувствую я себя в эти дни на двести шестнадцать.

– Вы мне снились. – И Люси отвернулась в некотором замешательстве.

Следом на крыльцо поднялись темноглазая женщина и мальчик. Женщина смотрела на нее строго и решительно, на лице мальчика читалось благоговение. Мальчик ей понравился, но что-то в женщине заставило похолодеть. Он здесь, подумала матушка Абагейл. Он пришел в обличье этой женщины… ибо остерегайся его, приходящего во многих обличьях, помимо своего собственного… волка… ворона… змеи.

Она даже испугалась за себя, на мгновение подумала, что эта странная женщина с белыми прядями в волосах небрежно протянет руку и переломит ей шею. И матушка Абагейл буквально увидела, как лицо женщины исчезло, превратилось в дыру во времени и пространстве, в дыру, из которой два глаза, темные и проклинающие, смотрели на нее, затерянные, загнанные, лишившиеся надежды.

Но перед ней стояла всего лишь женщина – не он. Темный человек никогда не рискнул бы прийти сюда, пусть даже не в своем обличье. Перед ней стояла женщина – очень красивая – с выразительным, чувственным лицом, стояла, положив руку на плечи мальчика. Матушке Абагейл все это просто пригрезилось. И ничего больше.

Надин Кросс в этот момент ощутила замешательство. Она держала себя в руках, когда они миновали калитку. Она держала себя в руках, когда Ларри заговорил с этой старой женщиной. А потом на нее вдруг накатила волна отвращения и ужаса. Старуха могла… могла что?

Могла увидеть.

Да. Надин испугалась, что старая женщина сможет заглянуть в ее нутро, где уже укоренилась и разрасталась чернота. Она испугалась, что старая женщина поднимется с кресла-качалки и разоблачит ее, прикажет оставить Джо и уйти к тем (к нему), с кем ее место.

Они обе, каждая со своими смутными страхами, смотрели друг на друга. Оценивали друг друга. Этот короткий момент затянулся для них надолго.

Он в ней… отродье дьявола, подумала Эбби Фримантл.

Вся их сила здесь, в свою очередь, подумала Надин. Кроме нее, у них ничего нет, хотя, возможно, они считают иначе.

Джо начал тревожиться, дернул ее за руку.

– Привет, – поздоровалась она тонким, лишенным эмоций голосом. – Я Надин Кросс.

– Я знаю, кто ты, – ответила старая женщина.

Слова повисли в воздухе, резко оборвав все остальные разговоры. Люди поворачивались в недоумении, чтобы посмотреть, что произошло.

– Правда? – спросила Надин. Внезапно она почувствовала, что единственная ее защита – Джо, только он.

Она медленно поставила мальчика перед собой, как заложника. Странные, цвета морской волны глаза Джо не отрывались от матушки Абагейл.

– Это Джо, – представила мальчика Надин. – Вы знаете его так же хорошо?

Матушка Абагейл по-прежнему смотрела в глаза женщины, которая называла себя Надин Кросс, тонкая пленка пота покрыла ее шею.

– Думаю, что его зовут не Джо, как меня – не Кассандра, а ты – не его мать.

Она перевела взгляд на мальчика, ощутив облегчение, не в силах подавить странное чувство, что женщина как-то выиграла, поставив мальчика между ними, использовав его, чтобы не дать ей выполнить свой долг… но все произошло так неожиданно, и ее застали врасплох!

– Как твое имя, дружок? – спросила она.

Мальчик стремился что-то сказать, напрягся, будто в горле застряла кость.

– Он вам не скажет. – Надин положила руку на плечо мальчика. – Не сможет сказать. Я думаю, он не помнит…

Джо отбросил ее руку, и, похоже, это движение разрушило психологический блок.

– Лео! – сказал он громко и четко. – Лео Рокуэй, вот кто я! Я Лео! – И, смеясь, он нырнул в объятия матушки Абагейл. В толпе засмеялись, зааплодировали. Надин как бы отступила на второй план, и вновь Эбби почувствовала, что чего-то не заметила, упустила что-то важное.

– Джо, – позвала Надин. Лицо ее стало бесстрастным, теперь она полностью контролировала себя.

Мальчик чуть оторвался от матушки Абагейл и взглянул на нее.

– Отойди. – Теперь она смотрела на Эбби, обращаясь не к мальчику, а к ней. – Она старая. Ты причинишь ей боль. Она очень старая… и не очень сильная.

– Думаю, я достаточно сильная, чтобы немного пообнимать такого славного парнишку. – Голос матушки Абагейл прозвучал как-то странно даже для ее собственных ушей. – Судя по его виду, дорога выдалась трудной.

– Да, он устал. И вы тоже, судя по вашему виду. Пойдем, Джо.

– Я ее люблю, – ответил парнишка, не двигаясь с места.

Надин дернулась от этой фразы. Ее голос стал резче:

– Пошли, Джо!

– Это не мое имя! Лео! Лео! Вот мое имя!

Маленькая толпа вновь прибывших путников притихла, понимая, что произошло что-то неожиданное, но не зная, в чем именно дело.

Две женщины обжигали друг друга яростными взглядами, как сцепившиеся в схватке тигры.

Я знаю, кто ты, говорили глаза Эбби.

Да. И я знаю, кто ты, отвечала Надин.

Но на этот раз Надин первой отвела взгляд.

– Хорошо. Лео, раз тебе так больше нравится. Пойдем, пока ты не утомил ее еще больше.

Он выскользнул из рук матушки Абагейл, но с неохотой.

– Возвращайся, чтобы повидаться со мной, когда захочешь. – Абагейл смотрела только на мальчика.

– Хорошо, – ответил тот и послал ей воздушный поцелуй. Лицо Надин застыло. Она не произнесла ни слова, пока они спускались по лестнице, ее рука, лежавшая на плечах мальчика, напоминала цепь. Матушка Абагейл наблюдала, как они уходят, вновь отдавая себе отчет, что упускает что-то важное. Когда лицо женщины скрылось с ее глаз, ощущение откровения начало отступать. Пропала уверенность в том, что она чувствовала. Она видела перед собой просто другую женщину, ничего больше… ведь так? Этот молодой человек, Андервуд, стоял у подножия лестницы, и лицо его напоминало грозовую тучу.

– Почему ты так себя вела? – спросил он женщину тихо, но матушка Абагейл расслышала каждое слово.

Женщина пропустила вопрос мимо ушей, молча прошла мимо него. Лео умоляюще посмотрел на Андервуда, однако власть принадлежала женщине, по крайней мере сейчас, и маленький мальчик позволил ей увести себя, увести подальше.

Наступила пауза, и матушка Абагейл внезапно поняла, что не может ее заполнить, хотя это необходимо…

…ведь так?

Разве не ее обязанность – заполнять паузы?

И тут в голове у нее прозвучал мягкий голос: Правда? Это твоя обязанность? За этим Бог привел тебя сюда, женщина? Чтобы назначить официальным встречающим у ворот Нового Сиона?

Я не могу думать, запротестовала матушка Абагейл. Эта женщина права: я УСТАЛА.

Он приходит не только в своем обличье, настаивал внутренний голос. Еще и в обличье волка, ворона, змеи… женщины.

И что это означало? Что здесь случилось? Что, во имя Господа?

Я сидела, такая самодовольная, ожидая, что ко мне придут поклониться – да, именно так я считала, – и пришла эта женщина, и что-то случилось, и я упускаю, что именно. Но что-то в этой женщине… так ли? Ты уверена? Уверена?

Вот когда возникла пауза, и они все вроде бы смотрели на нее, ожидая, что она покажет себя. А она не собиралась этого делать. Женщина и мальчик скрылись из виду, словно они были истинными верующими, а она – жалким, лыбящимся Синедрионом[157]157
  Синедрион – в Древней Иудее высшее религиозное учреждение, а также высший городской судебный орган, состоявший из 23 человек.


[Закрыть], и они сразу это увидели.

Ох, но я старая! Это несправедливо!

И тут же, вслед этой фразе, послышался другой голос, едва слышный, низкий и рациональный, голос, который не принадлежал ей: «Не настолько старая, чтобы не понять, что эта женщина…»

Но на крыльцо уже поднимался еще один мужчина, нерешительно и почтительно.

– Привет, матушка Абагейл. Я Зеллман. Марк Зеллман. Из Лоувилла, штат Нью-Йорк. Вы мне снились.

И она оказалась перед внезапным выбором, лишь на мгновение мысленно отметив это. Она могла ответить на приветствие мужчины, поболтать с ним, чтобы он немного расслабился (но не совсем, этого ей как раз не хотелось), а потом точно так же принять следующего, и следующего, и следующего, получая от них все новые слова и знаки уважения, будто пальмовые листья, – или проигнорировать их всех и отдохнуть. Отправиться по тропе собственных мыслей, которая уходила в глубины ее сознания, поискать, что именно пытался сказать ей Господь.

Женщина эта…

…что?

Имело ли это значение? Женщина ушла.

– Мой внучатый племянник жил в северной части штата Нью-Йорк, – ответила она Марку Зеллману. – В городе Роузес-Пойнт. На самой границе с Вермонтом у озера Шамплен. Слышали о таком?

Марк Зеллман заверил ее, что слышал, что практически все в штате Нью-Йорк знали об этом городе. Бывал ли он там? На его лице отразилась печаль. Нет, не бывал. Всегда собирался.

– Судя по тому, что писал Ронни, вы немного потеряли, – ответила она, и Зеллман ушел, сияя, как медный таз.

Другие подходили, чтобы засвидетельствовать свое почтение, как это делали путники, прибывшие ранее, и как сделают те, кто прибудет в последующие дни и недели. Подросток, которого звали Тони Донахью. Джек Джексон, автомеханик. Молодая медсестра Лори Констебл – вот кого им не хватало. Старик Ричард Феррис, которого все звали Судья; он пристально посмотрел на нее, и вновь ей стало как-то не по себе. Дик Воллман. Сэнди Дюшен – красивая фамилия, французская. Гарри Данбертон, который тремя месяцами ранее зарабатывал на жизнь, продавая очки. Андреа Терминельо. Смит. Реннетт. Многие другие. Матушка Абагейл говорила со всеми, кивала, улыбалась, успокаивала, но удовольствие, которое она получала от этого раньше, сегодня ушло, и она ощущала боль в запястьях, и пальцах, и коленях, а кроме того, понимала, что ей пора посетить «Порт-о-сэн», и если она не сделает этого по-быстрому, на платье появится пятно.

Да еще это чувство, уже тающее (к вечеру оно исчезнет полностью), что она упустила что-то очень важное и потом будет горько об этом сожалеть.

Ему думалось лучше, когда он писал, и он записывал все, что могло оказаться важным, двумя фломастерами, синим и черным. Ник Эндрос сидел в кабинете дома на Бейзлайн-роуд, который делил с Ральфом Брентнером и женщиной Ральфа, Элайзой. Уже почти стемнело. Красавец дом стоял чуть ниже громады Флагштоковой горы, но повыше Боулдера, поэтому из широкого окна гостиной открывался прекрасный вид на расходящиеся во все стороны улицы и дороги. Окно снаружи было покрыто какой-то отражающей пленкой, поэтому обитатели могли видеть все, тогда как прохожим заглянуть внутрь не удавалось. Ник предполагал, что такой дом мог стоить порядка полумиллиона долларов… владелец же и его семья таинственным образом исчезли.

За время долгого путешествия из Шойо в Боулдер, сначала в одиночку, потом с Томом Калленом и другими, Ник побывал в десятках, даже сотнях городов, больших и малых, и во всех дома превратились в склепы с разлагающимися трупами. Боулдер не мог отличаться от остальных… однако отличался. Нет, трупов в нем хватало, они видели тысячи трупов, и с ними предстояло что-то сделать, прежде чем закончатся сухие, жаркие дни и польют осенние дожди, ускоряя разложение и, возможно, приводя к болезням… но все-таки маловато для такого города. Ник задавался вопросом, заметил ли это кто-то еще, помимо него и Стью Редмана… Лаудер, наверное. Лаудер замечал практически все.

На каждый дом или общественное здание, заваленное трупами, приходился десяток других, совершенно пустых. Каким-то образом на последнем этапе эпидемии большинство жителей Боулдера, как больных, так и здоровых, ушли из города. Почему? Он полагал, что значения это не имело и, судя по всему, причину им узнать не удастся. Но факт оставался фактом: матушка Абагейл сумела привести их в единственный достаточно большой город Соединенных Штатов, очищенный от жертв эпидемии. Одного этого было достаточно, чтобы заставить даже такого агностика, как он, спросить себя: а где она взяла информацию?

Ник занял три комнаты на первом этаже дома, уютные комнаты, обставленные мебелью из сосны. Никакие уговоры Ральфа увеличить занимаемую площадь результатов не дали – он и так чувствовал себя незваным гостем, – но комнаты ему нравились… и до этого путешествия из Шойо в Хемингфорд-Хоум он не подозревал, как ему недостает других людей. Он до сих пор не мог утолить жажду общения.

Впрочем, так хорошо, как сейчас, он не жил никогда. В эти комнаты Ник попадал через черный ход и держал десятискоростной велосипед под навесом у двери, где тот стоял, утонув чуть ли не по оси в опавших осиновых листьях, которые копились там не одно десятилетие. Он начал собирать библиотеку, которую всегда хотел иметь, но не мог позволить себе, стран ствуя по стране. Раньше он читал много (в эти новые времена с трудом удавалось выкроить часок-другой, чтобы посидеть и душевно поболтать с книгой), и некоторые из книг на полках – по большей части еще пустых – были давними друзьями: он брал их в библиотеках, где за книгу приходилось платить по два цента в день. В последние несколько лет ему ни в одном городе не удавалось прожить достаточно долго, чтобы получить читательский билет. Другие книги он еще не прочитал, но заглядывал в них, заходя в библиотеку. И сейчас, когда он сидел за столом с бумагой и фломастерами, одна из этих книг лежала у его правой руки – роман «И поджег этот дом» Уильяма Стайрона. Нужную страницу Ник заложил десятидолларовой купюрой, подобранной с мостовой. Денег на улицах хватало – ветер тащил их вдоль ливневых канав, – но Ника удивляло и забавляло, сколько людей – и он в том числе – по-прежнему останавливалось, чтобы подобрать их.

Зачем? Книги теперь стали бесплатными. Идеи тоже не стоили ни цента. Что-то в этом его радовало. Что-то пугало.

Он писал на листе блокнота на спирали, в котором хранил свои мысли: половина заполненных страниц являла собой дневник, половина – список нужных вещей. Ему страшно нравилось составлять такие списки; он думал, что один из его предков, возможно, был бухгалтером. Он открыл для себя, что составление такого списка – лучший способ избавиться от привязчивой тревоги.

Он вернулся к чистой странице, выводя каракули на полях.

Теперь ему казалось, что все, чего они хотели и в чем больше всего нуждались, хранилось на застывшей электростанции восточного Боулдера, будто сокровище, пылящееся в темном чулане. Неприятное чувство охватывало людей, собравшихся в Боулдере, чувство, которое пока еще не выплеснулось наружу, – они напоминали себе группу испуганных школьников, бродящих в темноте по дому, населенному призраками. И в каком-то смысле весь Боулдер выглядел городом-призраком. Создавалось впечатление, что их пребывание здесь – явление сугубо временное. Один мужчина по фамилии Импенинг в свое время жил в Боулдере и работал в бригаде заключенных на одном из заводов «Ай-би-эм», расположенном между Боулдером и Лонгмонтом. Импенинг изо всех сил старался сеять панику. Ходил по городу, говоря людям, что в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году к четырнадцатому сентября снежный покров в Боулдере достигал полутора дюймов, а в ноябре от мороза могли отвалиться яйца даже у бронзовой обезь яны. Такие разговоры Нику хотелось пресечь, и быстро. Если бы Импенинг служил в армии, его бы за это тут же уволили из логических соображений. Главное состояло в том, что Импенинга никто бы не слушал, если бы в дома подавалось электричество, а нагреватели включались нажатием кнопки. Но если не удастся добиться этого к первым заморозкам, Ник опасался, что люди просто начнут уходить, и никакие собрания, представители и ратификации их не остановят.

По словам Ральфа, с электростанцией ничего страшного не произошло, во всяком случае, на вид. Какие-то машины остановили люди, обслуживавшие электростанцию, какие-то остановились сами. Две или три большие турбины сгорели, возможно, от возникшей перегрузки. Ральф говорил, что кое-где надо заменить провода, но полагал, что он и Брэд Китчнер, располагая десятком помощников, смогут это сделать. Гораздо больше людей требовалось для того, что снять сгоревшую и почерневшую обмотку с турбогенераторов и намотать новую. Медной проволоки на складах в Денвере хватало. Ральф и Брэд убедились в этом сами, съездив туда на прошлой неделе. Имея в своем распоряжении достаточно людей, они не сомневались, что обеспечат подачу электроэнергии ко Дню труда.