Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

* * *

А в лесу, куда они шли, все еще было нетронуто бело и безжизненно. Еще нигде не было видно земли. Но сегодня с утра солнце, поднявшись выше высоких вершин, начало упорно нагревать хвойную шубу леса. И таившийся по низу сосен ночной морозец быстро спрятался в чащи, а снега начали влажнеть, наливаться изнутри податливой тяжестью.

Подтаивая, они оседали большими площадями с неожиданным широким «шухом», пугая птиц и мышей.

За бараком, в глубокой снеговой ложбине, еще с первым теплым дождем начала копиться робкая снеговая лужица. Сегодня на поверхности этой лужицы растаял тонкий прозрачный ледок, и вся она заиграла под солнцем, будто дрожащее зеркало. Поверхность ее и в самом деле шевелилась, потому что со всех сторон из-под снега невидимо сочились в нее тонкие струйки: снег «потел».

Когда воды скопилось много, она пролилась в соседнюю ложбинку, и получилось маленькое синее озерцо, в котором уже отражались и белое облачко над вершинами, и недвижная, тяжело нависшая лапа ближней сосны. Но вот снежница начала убывать, зеркальце сморщилось, и показалось ледяное дно – вода усочилась под снег.

А солнце становилось все ярче, теплее, почти отвесно поднявшись над вершинами. Прошел час, а может, два, и снег по всей ложбине вдруг с тяжким вздохом осел и зашевелился, оползая вниз, словно пробиралась под ним огромная змея, невидимая, но сильная. Отяжелело, посинело русло ложбины, и вдруг, будто нож, сверкнула напористая струя. Вмиг она осмелела и побежала открыто, пожирая перед собой набухающий снег и все смелее заигрывая с солнцем.

Так, в снежном, заледенелом русле лесной малой речушки Шилекши родился первый весенний ручей. Он еще не знал под собой земли, катился по льду и затвердевшему снегу, убегая под сугробы, слепо тыкался занесенные кусты, корни и вновь вырывался наружу среди наивно белеющих снегов. Один с хозяйской деловитостью прокладывал себе путь среди удивленной зимы.

В полдень, выюркнув из-за высоких вершин, опустилась на снежный поток утка-кряква. Накануне весь день она летела вдоль Волги, еще заснеженной, но уже почерневшей, потом свернула в Унжу и к ночи опустилась на снежную озёрину в поле, совсем рядом от дороги. Она чутко спала, набиралась сил, пока не согнала ее толпа мужиков. Это были весновщики Княжева. Утка взлетела и устремилась дальше на север, опять вдоль реки. На заре она еще дважды присаживалась в полях, полого спускавшихся к реке, и жировала, а к обеду безошибочно приводнилась на родной своей Шилекше. Тут она появилась на свет два года назад под густой древней можжевелиной – за кочкой среди корней. Это и был ее дом, ее родина.

Теперь она мылась, плескалась в новой воде, охорашивала себя, бережно пропуская каждое перышко через клюв. Наконец-то позади был ее великий рискованный перелет. Сколько стран и границ миновала она, сколько городов видела сверху. Но еще больше видела лесов, озер, рек… И среди их множества всегда помнила свою маленькую лесную речушку и свою большую можжевелину возле нее.

Накупавшись, утка сунула голову под крыло и задремала на солнышке в тихой заливине под затопленным кустом тальника. Это была ее первая настоящая весна. Прошлой весной, когда она впервые летела домой в семейной стае с теплого моря, случилась беда. Рано утром кто-то стрельнул по стае из густых зарослей с берега. Она видела, как подбросило впереди летящую мать – вскрикнув, та тут же вывалилась из стаи вниз и упала на тихое зеркало алого на заре лимана. Но самого падения матери утка уже не видела, потому что почти одновременно почувствовала страшную боль в голове. Одна из дробин угодила ей в левый глаз, и утка, взмыв от боли выше всех, обогнала стаю. Она долго летела в открытое море и приводнилась там совсем одна. Напрасно она опускала голову в воду и раскрывала там клюв – боль не проходила, а кровь багровой мутью расходилась вокруг головы. Тогда она подставила глаз солнцу и впервые не увидела его, а только чувствовала тепло. И это тепло ее понемногу успокаивало.

Дождавшись ночи, она тихо подплыла к берегу и в плотных камышах маленькой речки, впадавшей в море, просидела до утра, изнывая от боли и тоски. Она слышала, как бродят, чавкают корнями в камышовых зарослях кабаны, как вскрикивают другие утки (это были утки иной породы), но сама голоса не подавала и не плыла к ним. Она провела в этих зарослях две недели; боль постепенно уходила, и кровь уже не мочила мелкий пух под глазом. За эти две недели она сильно отощала и снова пускаться в путь ей было страшно. Но по ночам все чаще свистели в вышине крылья других уток, летели гуси и кулики, молодые и старые, стаями, парами и в одиночку, все с радостью торопились домой… И однажды она не выдержала – взмыла с криком и полетела следом за всеми. Она пристраивалась к разным стаям кряковых, но лететь наравне с ними у нее не хватало сил, она примыкала к другой стае, но отставала и от нее… Так и одолела она свой первый перелет в одиночку. Может быть, это и спасло ее, потому что летела она всегда высоко и по ней, одной, не палили. А по стаям, она видела это и слышала, стреляли часто. Летела она долго, потому что все время поворачивала голову налево, чтобы видеть вперед, и крылья заносили ее тоже влево, и ей то и дело приходилось выравнивать свой путь.

На Шилекшу она попала уже к зеленой траве и удивилась, как тут мало воды. Поначалу ей даже показалось, что она ошиблась, но она хорошо помнила запах своей можжевелины и запах этот сразу узнала.

По зорям она звала селезней, ждала, но их тут уже не было. Они были теперь на озерах и уже готовились к линьке. Так в то лето у нее и не было детей. Осенью она улетела с чужой стаей и в полете была сильнее многих.

Нынче она возвратилась вовремя, даже рано. Все было так хорошо, радостно здесь, что она забыла даже о своем недостатке: уже привыкла держать голову клювом слегка налево, чтобы все видеть правым глазом.

К вечеру, отдохнув, она прорезала волглую лесную тишину призывным кряком.

Это был новый крик в весеннем лесу. Его не было всю долгую зиму, и его услышали все. Услышал тетерев, опять сидевший перед закатом на вершине старой сосны. Возле барака выспавшийся комендант Сергей колол дрова, но вдруг остановил колун на полувзмахе и с улыбкой снял шапку. Он повернулся в ту сторону, где зимовала под снегом Шилекша, и прошептал: «Ох ты, уже вскрылась!..» И еще яростнее начал крушить желтые сосновые катыши.

Ветер мужикам по-прежнему дул в спину – с юга. Он подгонял их и одновременно остужал разгоряченные плечи и шеи. Они уходили от дома, от приевшихся семейных забот, вырывались из скучного круговорота однообразной крестьянской жизни. Уходили по снегу, по сути дела, еще зимой, а вернутся, знали, уже по земле. На сплав отпускали их однажды в году. И поэтому на работу эту, тяжелую и опасную, шли они как на праздник, потому что наступала весна – великий поворот жизни на земле. Испокон века был в это время на Унже вольный отхожий заработок. Дорогу на него проторили из Веселого Мыса еще в то время, когда гнул свою спину крестьянин на десятников и инженеров заезжих иностранных лесопромышленников. С тех пор и оставили унжаки свою удалую сплавщицкую славу по всем верховым лесам и рекам. Весновать выходили всегда с бесшабашной отрешенностью от всех прошлых дел и забот. Так было и теперь. Бригада шла бодро, с подъемом. Да и много ли человеку надо: обут, одет, рюкзак с хлебом и табаком за плечами, вокруг весна – иди на все четыре стороны.

В этот день они прошли тридцать два километра, и Княжев был доволен: с утра он и намечал дойти до этой деревни. Тут им надо было переходить реку, но не сейчас, вечером, а утром, по морозцу, чтобы не перетопить людей.

Стояли посреди деревни притихшие, стараясь внушить к себе доверие, потому что видели – тайком посматривают на них из окон, от крыльца, колодца… Гадают в уме.

Ждали, когда вернутся Княжев и Сорокин, ушедшие в разные концы деревни узнать, кто пустит на ночлег.

Мишка пошел вместе с Княжевым в ближний дом, что стоял у оврага. Луков, Вотяков и еще трое, которых Мишка как следует не знал, двинулись в эту же сторону. Вторую партию увел за собой Сорокин.

Когда попали в дом, сразу почувствовалось, что Княжев здесь уже бывал. Хозяин, крепкий усатый старик, сам поставил самовар, и все начали доставать из мешков кружки, сахар, еду.

Хозяйку не ждали, расположились вокруг стола ужинать. Мишка, как сел на лавку с краю стола, так и не шевелился, а только думал, что еще ни разу в жизни не ходил так с ночи до заката. «Так, наверное, ходили только солдаты в войну». Потом подумал, что Княжев, Луков и еще один из сидевших за столом воевали. «Вот они и научились шагать там. Им привычно. Но и я не отстал, шел одинаково. Значит, смог бы…» Однако Мишке хотелось испытать главное – работу. Он знал, что с нее многие отправились на войну, на нее и вернулись после. Ходят и теперь, как вот Луков, Княжев, Сорокин… «Неужели не выдержу, как в техникуме?.. Тогда совсем не сумею жить, пропаду».

Мишка всегда завидовал этой основательной прочности, уверенности деревенских мужиков. Теперь ему надо было увидеть, как они будут вести себя на чужой стороне, с новыми людьми, в новом деле. Станут подделываться под других или, напротив, подомнут всех под себя.

Он сидел рядом с Княжевым с краю стола и прихлебывал из горячей кружки чай. Все пили сначала чай, пить и хотелось прежде всего. А потом уже основательно, не спеша ужинали и в конце снова налили по кружке чаю.

В избе было тепло натоплено, и после чая Мишка так разомлел, что едва сидел, боясь упасть на стол. В глазах туманилось, они сами закрывались, плечи опускались, голова валилась на грудь.

Хозяин, пока ужинали, уже бросил на пол тулуп, старые ватные одеяла, и ночлежники повалились на них, сворачивая под голову фуфайку или приспосабливая рюкзак. Мишка скорее сунул кружку в рюкзак и повалился на овчину тулупа, накрыв ноги фуфайкой. Он еще успел услышать, как Княжев спросил у хозяина:

– Как через реку, ходят пока?

– У берегов отопрело, совсем… – и больше Мишка не услышал ничего.

Потом его будили, трясли за плечо, и он никак не мог понять, кто это делает и зачем с самого вечера.

Наконец открыл глаза и удивился, что в избе еще горит свет. Но людей на полу уже не было, и он понял, что надо вставать, что-то случилось, может, река тронулась…

Но это было просто утро.

* * *

Когда Мишка выскочил на крыльцо, Княжев сидел уже тут обутый и курил. Стоял такой плотный туман, что не было видно даже соседнего дома. С деревьев возле крыльца тихо капало, журчала вода в овраге.

– Видал, что! – кивнул Княжев в сторону оврага. – Теплота, будто в мае.

У Мишки от вчерашней ходьбы еще ломило ноги и плечи, и он не знал, как пойдет дальше, как будет потом работать.

Окруженные тихим туманом, снова стояли посреди деревни на вчерашнем месте и ждали звено Сорокина. Все были озабочены: как перебираться через реку.

Наконец послышались голоса на дороге, но самих людей видно еще не было.

Княжев не стал больше ждать.

– Все ли? – крикнул он поверх голов в туман, – догоняйте, – и первым двинулся в сторону оврага к реке. Но на самом краю оврага все же остановился, дождался Сорокина.

И в тумане было понятно, что река уже почернела и вот-вот тронется лед. Не скоро нашли место, где были кинуты с берега на лед две жерди, и по одному, передавая друг дружке багор, перебрались на лед. «Вот он зачем нес свой шест», – подумал Мишка о Сорокине и с благодарностью поглядел на него. Сорокин был уже старик, у него была белая аккуратная бородка, старческие обвислые плечи и, видимо, тонкие ноги, потому что штаны как-то свободно болтались на коленях. Он дождался, когда к нему вернулся багор, и опять все пропустили его вперед – проверять дорогу.

Пожалуй, Сорокин меньше всех и переживал за предстоящую весновку. Для него было главным то, что вот пришла весна и он годен вместе со всеми идти в дальнюю дорогу. Он хорошо знал, что всего не предвидишь, не узнаешь заранее… Поэтому и думать пока о сплаве не стоит. Но весна, лес, разлив Шилекши, где он не раз бывал, – этого не изменить, не отнять никому. Все будет, как было в молодости. С тайной любовью глядел он сейчас на ребятишек, Мишку Хлебушкина и Витьку Шарова, видел их робость, ожидание неизвестного и завидовал им. Больше полвека прошло с тех; пор, как шли они впервые весновать этой вот дорогой с Антоном Хлебушкиным, дедушкой Мишки. Тощие в лаптях, с котомками за плечами. В котомках несли: хлеб, картошку и кожаные бахилы. Сапог резиновых тогда еще не было, и бахилы берегли, в дороге не трепали. Переобувались вот здесь, перед рекой, а поверх бахил опять надевали лапти.

Невидимые в тумане, они пересекли реку и окунулись в леса. Теперь им надо было все время идти лесами – до другой реки, а там до следующей, в которую и впадала, наконец, их Шилекша. Дорога в лесу была ничуть не лучше, чем в полях. Но здесь, в царстве лесов, они обретали ту долгожданную свободу, о которой думали всю зиму. Они вступали как бы в особую заповедную зону, и было у них такое чувство, что леса эти их тоже ждут и рады их приходу.

Здесь уже никто не смотрел на них из окон, не маялся в догадке… Лес ограждал их от досужих глаз и разговоров. Наверное, поэтому низкорослый, с надутыми щечками Яшка Шмелев, устало и покорно шедший в конце бригады, снял наконец со спины старенькую гармонь с красно-синими мехами, и она ронжей заверещала на весь лес.

Зная, что в бригаде немало пожилых, прошедших войну сплавщиков, Яшка повел на весь лес их заветную: «Рас-цвета-али яблони и гру-уши…» Никто не оглянулся, но все приободрились, начали шагать в ногу, будто в строю.

Только Мишка, изучавший всю дорогу бригаду и дивившийся на Шмелева, как и на Сорокина, оглянулся и увидел, как Шмелев семенил короткими ножками, стараясь не отстать от бригады и улыбался всем лицом, так что даже ямочки на щеках обозначились. Он не сбивался, но играл и шел, как показалось Мишке, на каком-то последнем отчаянном подъеме, будто с концом песни настанет конец и дороге. Никто не оборачивался, но иные улыбались про себя, и Мишка скорее отвернулся. Игра эта его будто разбудила, и он увидел по сторонам стройные стволы сосен, елей, берез, осин… Лес был древний, сплошной, спокойный. Он будто додумывал что, погрузившись в широкий, редеющий вблизи туман. Туман в это утро был повсюду: и на поляне, куда шли они, и в деревне Веселый Мыс, откуда вышли, и где уже считали, что они давно на месте.

А они еще ничего не знали о своей работе. Но уже радовались тому, что были наконец в одном лесу со своей Шилекшей и поляной, что уже дышали одним воздухом с этим лесом, который как бы замыкал их в кольцо своей весенней вольницы, втягивал в круговорот своей особой несуетной жизни.

Этот лес жил на земле уже много веков, не одно поколение сосен, елей, берез и осин сменилось тут: умирали старики, входили в силу их дети, а снизу незаметно подрастали лесные внуки… Буреломы, пожары, болезни иногда редили лес или косили его как косой. И лес сам себя лечил, хоронил под слоем листвы и мха павших, а на их прахе опять плодил и взращивал новое поколение. Он укрывал от жары и холода несметное число птиц, насекомых, поил их и пестовал, учил жить: спасаться от врагов, любить и умирать. И ни от кого за это не требовал ни благодарности, ни награды. Каждой весной он вовремя зеленел, обновлялся и ликовал, давал радость другим и радовался сам. Так было всегда, вечно. И никто в лесу не умел выразить вслух, хорошо это или плохо. Но все жили, радовались – значит, было хорошо.

А на поляне, как только заговорила, заторопилась Шилекша, все насторожилось, изготовилось к новой жизни.

В это утро с рассветом тетерев опять сидел на вершине старой сосны и слушал просыпающийся лес. Окутанный сплошным туманом, он поворковал немного, не слетая, как бы для разминки, а потом опять слушал. Он не забыл о вчерашнем тракторе и ждал его снова. Сзади, в глубине леса, монотонно запел другой тетерев, но не шипел и вскоре тоже смолк. Но теперь уже оба тетерева знали друг о друге, тот и другой запомнили голос соперника, и каждый отметил про себя, что они еще сойдутся на току – только перья полетят в схватке. Но кто первым начнет, кто с вызовом слетит на поляну? Ждали. И в это время услышали, как туманную тишину леса прорезал призывный кряк вернувшейся утки.

Она кричала еще вчера вечером, но робко, недолго и не дозвалась селезня, а может, его здесь еще и не было. Но сегодня он мягко, бархатисто зашарпел над вершинами сосен, и она наддала в крике, привычно повернув голову вверх правым глазом. И он пал на распахнутых дымчатых крыльях к ней сразу и безошибочно. И оба мелко ласково закрякали, осторожно и боязливо озираясь по сторонам.

А Шилекша уже шумела вовсю, по берегам ее нежно высвистывали рябчики, в ельниках гомозились и сварливо квохтали дрозды, и уже плыло стрежнем легкое, оторвавшееся от какого-то штабеля первое сосновое бревно.

В то самое время, когда бригада только переходила затуманенную Унжу, двинулся от своего поселка к Шилекше мастер Петр Чекушин. По привычке он вышел на лыжах и от самого дома начал ругаться, потому что лыжи в ослабевшем снегу проваливались. Еще с вечера запланировал он сбегать на Шилекшу утречком по насту, а тут – снова оттепель.

Ему надо было оглядеть реку, штабеля бревен по берегам, чтобы доложить начальству, готова ли Шилекша к сплаву. Самое главное – надо было узнать, вскрылась ли она, а остальное можно было и придумать, все равно проверять никто не пойдет. Ельник становился все гуще, и Чекушин взмок. Он продирался через чашу, придерживая на боку полевую сумку, которую всегда брал с собой. Брал не столько для дела, сколько для солидности. Он торопился, потому что с реки надо было зайти в барак, куда вчера вечером ушли из поселка две поварихи – молоденькая черноглазая Галя и полногрудая рыжая Настасья. Настасья была замужем, но муж у нее утонул два года назад, после него осталась дочь десяти лет, которая училась в одном классе с сыном Чекушина. Все это Чекушин знал, потому что жил с Настасьей в одном поселке Побочном. Еще и при жизни мужа поглядывал Чекушин на Настасью с вожделением, однако сильно не домогался ее – побаивался людской молвы и своей жены Павлы, которую давно не любил… Павла была старше его, подряд родила ему дочь и сына, от тяжелой работы в лесу на обрубке сучьев она рано огрубела, состарилась, и Чекушин тяготился совместной жизнью с ней, хотя и понимал, что жить придется: куда денешься от детей.

Побочный – поселок небольшой, жизнь каждого здесь на виду, а он, Чекушин, партийный, и, случись что, станут разбирать на собрании, могут лишить еще должности. А за должность Чекушин держался. Родом он был из деревни, из бедного, но хорохористого семейства. Отец у него умер рано, потому что всю жизнь бедствовал, но хвастал и подворовывал. За это был бит однажды мужиками, из-за чего и отдал раньше времени богу душу. От позора Петр, старший сын, и ушел из деревни в леспромхоз. Долго работал лесорубом, был бригадиром, уезжал учиться на курсы, и к сорока годам выбился в мастера. Теперь считал себя навсегда интеллигенцией, поэтому ежегодно выписывал две газеты и журнал «Лесная новь». В поселке его побаивались, и многие от него были в зависимости. Он комплектовал бригады, отводил участки для работы, распоряжался машинами и тракторами, выписывал дрова… А как без всего этого прожить в лесу? К кому пойдешь, кроме мастера?

Чекушин пробирался заросшим берегом. Обходят заливину, он согнал крякву и горько пожалел, что не взял с собою ружье. Решил обязательно захватить в следующий раз. Не часто, но ружьем Чекушин баловался: иногда прямо из кабины лесовоза снимал глухаря с лиственницы или тетерева с березы. Но специально на охоту ходил редко, некогда было, поэтому охотникам настоящим завидовал.

Дойдя берегом до зимней дороги (дороги никакой не было, была просто просека, по которой вывозили зимой бревна на берег), Чекушин остановился. Он уже мысленно видел поляну, зеленые вагончики на ней и мягкие густые волосы Настасьи, которая сидит у топящейся плиты, выставила навстречу огню полные горячие колени, наверное, не спеша чистит картошку.

Чекушин хотел идти сразу на поляну, но был всего-навсего шестой час, и он подумал, что поварихи еще, пожалуй, спят, потому что спит сам комендант Сергей. В последнем он был уверен и потому решил пройтись Шилекшей еще выше.

Предчувствие не обманывало Чекушина: барак и вагончики были безмолвны. Сергей спал в своей маленькой комнатке у входа, а напротив, в комнате чуть-побольше, отдыхали поварихи. Вчера, уже в сумерках, намучившись, они прибрели по негодной дороге, а точнее по санному следу от вагончиков, на поляну и сразу легли спать. И вот утро давно уже пело и голосило, свистало на всю округу птичьими голосами, а они этого ничего не видели и не слышали, будто предчувствовали, что явится скоро бригада и смешает у них всю жизнь, перепутает день с ночью.

Выбравшись из чащи, Чекушин заметил, что туман с восходом солнца поредел и лыжи уже по-новому шуршат о снег. Глянув на раскачивающиеся вершины, Чекушин понял, что южный ветер сменяется на восточный, оттого даже днем начинало подмораживать.

К полудню день закрепился – солнечный, морозный, немного ветреный. Однако в затишках все еще таяло.

Поварихи отвешивали в вагончике-магазине макароны, масло, считали консервы. На плиту поставили баки, вскипятили воду, но пока ничего не опускали, ждали.

И дождались Чекушина. Выйдя из лесу, он постоял на краю поляны, наблюдая, как над бараком и над одним из вагончиков поднимаются дымы и убегают к старой сосне, волоча за собой по белой поляне фиолетовые тени. Где-то на поляне ворковал тетерев, Чекушин прислушался, но так и не понял, где он поет, под старой сосной или где-то в глубине леса. Отдышавшись, он направился к вагончикам.

Поварихи, греясь у плиты, пили чай. При виде Чекушина обе встали в растерянности. Однако Настасья быстро нашлась и снова села, загадочно улыбаясь.

– Так, так, так… девчонки, – проговорил Чекушин, оглядывая Настасью и не зная, что говорить дальше. Он сел за стол, положил перед собой перевернутую шапку и стал внимательно глядеть в нее, будто в тарелку. Галя не выдержала, прыснула и, вскочив, схватила в углу веник. Она шустро начала подметать в вагончике, чтобы не рассмеяться в голос и не обидеть мастера.

– Так варить ли сегодня, Петр Макарыч? – с наигранной серьезностью спросила все понимавшая Настасья. – Когда они будут?

Чекушин принял всерьез ее деловую заботу, и ему захотелось отдать твердое распоряжение, но он не знал, какое.

– Вы вот что, девчонки, – по-деловому, но уже как и по-свойски, решив не замечать неуместного смеха, посоветовал Чекушин, – сварите, значит, небольшой бачок, ясно-понятно. Себе-то хоть… Да и меня заодно угостите. Может, я ночевать у вас в бараке останусь. А то ведь боязно одним-то, ясно-понятно, а?

– Нет уж, Петр Макарыч, жену иди охраняй, – ответила Настасья, отставив кружку и протирая полотенцем блюдо. Сказав так, она отошла к окну и слегка присела перед зеркальцем в косяке, выглядывая себя там. – У нас кавалеров скоро целый барак будет, на выбор.

Чекушин обиделся и встал, но на всякий случай, невыказывая обиды, поддержал разговор в ее же шутливом тоне:

– А что, чужие-то, думаешь, лучше?

* * *

Заслышав сзади гармонь, сплавщики пошли как в наступление. Мишке казалось, что они готовы сейчас разбросать не только штабеля, а хоть целые горы из бревен. Яшка Шмель и не думал уставать, он разошелся и играл все подряд: польки, вальсы, частушки – все вплоть до самых последних модных песенок из тех, что наслушался по телевизору. В Веселом Мысе жил Яшка вдвоем с матерью на самом краю деревни. Он был гармонист с детства, как и его отец. Отца уже не было в живых, однако он успел купить сыну баян, о котором мечтал всю жизнь сам. И Яшка без особого труда перешел со звонкой гармони на этот баян, из-за которого едва виден был сам. Он гордо ходил с этим баяном по всей округе, играл на свадьбах и праздниках, любил почудить, был скор на шутку и прибаутку, поэтому и слыл везде желанным гостем. Его любили даже за то, что он был малого роста, за постоянную улыбку, за детские ямочки на щеках. Из-за роста Яшка не попал в армию, но все равно не унывал. Баян он свой берег, а гармонь таскал повсюду.

Княжев понимал, что в работе от него толку немного, и все-таки каждую весну записывал в свою бригаду. У него было свое правило: брал он людей разных, пригодных на всякие дела. Шмелев нужен был для веселья.

Понимал это и сам Шмель, поэтому как ни трудно ему было одолевать эту дорогу, а гармонь он с собой нес. И сейчас, когда люди уже выбивались из сил, он знал, что настал его час, и потому играл все азартнее, хотя давно уже был весь мокрый от напряжения.

Княжев от весновки ждал многого. Этот поход в леса давал колхознику не только отдых. В короткий срок, когда в полях еще не наступила посевная, можно было заработать неплохие деньги и поправить на них свое хозяйство. У Княжева младший из сыновей учился в Московском университете, единственный из деревни, и Княжев этим очень гордился, всегда посылал ему деньги. А себе он давно мечтал купить новый мотор к лодке и стиральную машину жене. Из-за денег, конечно, шли и другие. Василий Чирков из соседней деревни (все звали его Чирок) дважды горел и потому вечно строился. Не везло как-то этому мужику. Поначалу сгорела у него баня, и беды большой не было. Василий, как человек решительный, тут же выстроил новую. Но буквально через месяц, когда он ушел париться в эту баню с «чирятами», по недосмотру жены, почти шутя сгорел и старый большой дом. У Чирка было большое семейство. Всю жизнь он бедствовал, все хотел выравняться с людьми, чтобы забыли в деревне бедность его отца и деда, но жизнь, будто в насмешку, все осаживала его. А он становился еще настырнее, хорохорился, замахивался на все большее, будто и не замечал ничего…

Да и кому из весновщиков не нужны были деньги, у кого в жизни всего было достаточно, все ладно?

* * *

К полудню они добрались до Побочного. Дальше уже не было никаких поселков, только лес.

Раскисшей дорогой устало шли они прямо к конторе. Но та оказалась почти пуста, лишь одна женщина предпенсионного возраста сидела за столом в углу и лениво передвигала истершиеся костяшки на счетах.

– Нету, нету… Никого нет, – ответила она Княжеву с такой интонацией, будто он давно успел надоесть ей. – Все на участок с утра отправились, рабочих встречают.

– На Шилекшу никто не приехал? – спокойно, но в душе боясь ответа, спросил Княжев, присаживаясь на стул возле горячей печки.

– Да был кто-то, – весело ответила женщина. – Туда Чекушин ушел, вроде устраивает уж…

– Как был! – вскочил Княжев. – Мы же туда пришли! Телеграмму получали? Княжев я! Бригадир Княжев…

Женщина перестала двигать костяшки, повернулась к печке:

– Княжев?.. Говорили что-то и про Княжева. Тогда, наверно, не отдана.

– Когда же он будет? – спросил Княжев, думая о Шилекше.

Но она ничего не ответила, а только недовольно перетряхнула счеты.

В ожидании мастера сходили в столовую, а потом все расположились возле поленницы дров напротив конторы. Тут было так тепло и тихо, что кое-кто уже сидя дремал.

Туман поредел. Где-то недалеко за конторой слышался напористый шум бегущей воды. Начальства все не было, и Мишка, давно прислушивающийся к этому шуму, пошел на него по вытаявшим гривам.

Оттуда, из лесов, катилась пенная упругая струя, огибала поселок. Как жидкое стекло, она скатывалась с луговины в бочаг, шевелила и изгибала на дне его длинные космы прошлогодней осоки.

Мишка еще не видывал лесных рек и подошел поближе. Какая-то загородь тянулась тут по задворкам, и Мишка сел на избочившееся прясло, снял шапку. Светлая лента струилась под солнцем, завораживала бесконечным плавным, скольжением, мерным своим гонором. Грело солнышко, зеленел вблизи лес, и где-то уже рядом пробиралась в этом лесу Шилекша. Глядя на воду, Мишка думал, что есть еще радость в жизни, и стоит жить хотя бы ради того, чтобы вот так видеть ежегодно весну, слушать журчание воды, впитывать в тиши доброе тепло солнца.

Бригада от безделья томилась возле поленницы. Кому надо, сходили в магазин – ремень, бритву или мыло купить.

Княжев много раз убегал в контору, куда-то звонил там и снова с решительным суровым лицом выходил на крыльцо.

Когда Мишка вернулся, часть весновщиков, откинувшись спинами к поленнице, блаженно дремала на солнышке, а Шмель, сидя на чурбаке, тихонечко наигрывал им «На сопках Маньчжурии». Сорокин, найдя где-то осколок стекла, скоблил им и без того гладкий свой шест.

Мастера не было.

С поляны он ушел часов в двенадцать, наказав Сергею готовить койки и постели, а сам в один дух побежал в гараж. Только сейчас он вспомнил, что забыл вместе с вагончиками отправить на поляну крепежный материал – цепи-«утки», тросы и проволоку.

День не спеша, устало клонился уже к закату, и Княжев вымотал себе всю душу неизвестностью и ожиданием. Даже Мишке не хотелось больше глядеть на эти дома, поленницы, скворечники и вытаивающие помойки. Все это было чужое, ненужное сейчас, и надо было скорее уйти – остаться, наконец, наедине с лесами, водой и небом.

Нескоро разбитый грузовик, ноя расхлябанным кузовом, подкатил к конторе. Но Чекушин, едва выскочил из кабины, с ходу же начал выговаривать:

– Задерживаетесь, задерживаетесь, товарищи! Нехорошо, ясно-понятно… Грузитесь в машину, ясно-понятно, и едем. Так. Забрасывай мешки!..

Княжев был до того рад, что работа не сдана и что все получится, что не стал ничего говорить, а первым залез в кузов.

Несколько раз забежав в контору, Чекушин ловко запрыгнул на подножку, оглядел всех в кузове, скомандовал:

– Поехали! – и кивнул русоголовому без шапки, в телогрейке нараспашку шоферу. Это был Пашка, который вчера трактором притащил в лес вагончики. Он хлопнул дверцей, и машина понеслась из поселка. У Мишки сжалось внутри: «Вот он, наступил момент – сейчас начнется весновка!»

Миновав луговину, машина запрыгала по корням, среди пней, меж которых начала вилять дорога. И в кузове тоже все запрыгало: люди, мешки, цепи. Мишке было весело и смешно оттого, что старик Сорокин тоже, как мальчишка, подпрыгивал вместе со своим багром и рюкзаком. Наконец кто-то посоветовал ему бросить багор на дно кузова и держаться свободной рукой за борт.

Несмотря на плохую дорогу, шофер ничуть не сбавлял хода, и машина ловко юлила меж пней. Призывник Пашка привык ездить по таким дорогам, и для него это не было новостью. Мишка держался одной рукой за борт, другой за рюкзак, подпрыгивал вместе с рюкзаком и успевал глядеть на приближающийся лес, на солнце, склонявшееся к вершинам и тоже прыгающее с каждым прискоком машины. К счастью, не проехав и часа, машина остановилась у раздорожья, и Чекушин, распахнув дверцу, спрыгнул на снег: