Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Бригада уходила по реке все выше, и Мишка не загадывал больше и не спрашивал никого, будет ли конец этой работе.

Он снова раскатывал вместе со всеми штабеля и уставал теперь еще больше. Однажды целый день пришлось выкатывать бревна из низины – наверх через кусты и коряги, а потом уж вниз, в Шилекшу. Здесь, в верховье, штабеля были все дальше от берега и стояли в несколько рядов, а река текла где-то внизу, в кустах, совсем узенькая.

Но как ни тяжело было, а все эти дни Мишка неотступно думал о токе, о своем шалаше. Все время в нем жили как бы два человека: взрослый и ребенок… После разговора с Пеледовым он, озабоченный судьбой мира, как-то посерьезнел душой. Но прошли два дня, и он с новой жадностью к жизни, отбросив все взрослые заботы – деньги, работу, Настасью, – вернулся к своим еще детским тайным мечтам.

Когда село солнце и лес на какое-то время притих, Мишка взял топор и отправился в молодой сосняк. Уходя, он видел, что почти все уже легли или собираются ложиться и потому мешать никто не будет. И все-таки с опаской рубил он молодые сосенки и тяжелые нижние лапы у елей. Удары топора, казалось, раздавались на весь лес, и чудилось, будто все живое наблюдало за ним. Мишка спешил: становилось уже темно. К широкому стволу старой сосны он приставлял срубленные сосенки, а потом накрывал их еловым лапником, и шалаш все больше темнел, наливаясь изнутри жутковатым сумраком… Наконец Мишка нырнул внутрь шалаша, поотрубил там ветки, которые лезли в лицо, и бегом побежал к бараку. Ему не хотелось, чтобы кто-то знал о его затее: ведь работать пришли, а не шалаши строить.

Картежники еще сидели за столом у приувернутой лампы, и Мишка обрадовался, что можно не спеша пристроить у печки сапоги и портянки на просушку. Теперь он думал только о том, как бы не проспать утром и спрятаться в шалаше до начала тока. Видение поляны, шалаша и тока до того ясно стояло перед глазами, что он, несмотря на усталость, долго не мог уснуть.

А проснулся от железного звона и тупого деревянного грохота табуреток: алюминиевый чайник, звеня привязанной крышкой, катился по полу, а Вотяков, Шмель и Степан, навалившись на Пеледова, волокли его к койке. Никто не проснулся, Вотяков, придавив Пеледова своим телом, держал ему руки. Шмель скорее задул лампу, и сразу все успокоились, но Пеледов еще скрипел зубами и что-то глухо без слов рычал.

Было страшно и непонятно. По окнам Мишка видел, что еще ночь, надо было пока спать, а идти в шалаш примерно через час. Но заснуть на этот час не удалось: лежал с открытыми глазами, постоянно поднося к лицу зеленовато светящийся циферблат часов. Душа чуяла какую-то беду в ночной возне картежников. Эта тревога за Пеледова и жалость к нему были у Мишки и раньше. Он никак не мог понять, зачем Пеледов играет с мужиками в карты, какой интерес находит в этом? Промучившись в догадке больше часа и удостоверившись, что все спят, он не спеша стал одеваться.

Земля додремывала самый сладкий час ночи. Сплошные темные леса смотрели на барак со всех сторон. Отчетливо слышалось, как работала в глубине леса вода, – там ворочалась Шилекша.

Мишка подошел к шалашу и остановился. Невозмутимо-сонно было под непроницаемой лохматой крышей сосны. Предрассветье подступало напряженным и очень темным. Еще ни одна птица не подавала свой голос, никто не ворохнулся в чаще, и было страшно: вдруг кто-то вылетит из леса, а он так и стоит на виду у всей поляны.

Чтобы унять сердце, он скорее нырнул в черноту шалаша, привалился спиной к грубому стволу сосны и затих.

Мороза не было, и всё-таки познабливало, и Мишка все плотнее прижимался лопатками к мощной коре, изнутри которой будто исходило слабое ровное тепло. Было до того тихо, что кровь шумными толчками отдавала в уши. Мишке чудилось, что тетерева уже где-то на опушке, вслушиваются последние секунды и вот-вот вылетят. И он снова затаивал дыхание и напрягался, пока не почудилось, будто далеко где-то, там, над вершиной сосны, зазвонили колокола. Он снял шапку, вытянул шею – звон словно бы уплывал все выше и выше, пока не растаял совсем. И Мишка обмяк, осел, и так ему стало хорошо, покойно и просто, будто в раннем детстве. Он вспомнил старую деревню, лето, тихие вечера и то, как долетали из дальнего села спокойно-размеренные церковные звоны, которые как бы гладили душу и говорили, что вокруг все хорошо.

Так было и теперь. Успокоившись, он не торопил уже больше рассвет. Да и сам рассвет не спешил, ночь будто забылась, и казалось, ничто не могло ее сдвинуть с места.

Раскинув руки, Мишка съехал вместе с лапником по корням вниз и глядел сквозь редкий вверху шалаш на темно-косматую вершину сосны. Вдоль могучего ствола ее были большие просветы, и в них как раз угадывалась сама верхушка. Он неотрывно глядел на нее, и его будто бы тянуло к этой вершине, поднимало над поляной, над суетой всей этой жизни. Руками, лежащими на корнях, и самой спиной он, казалось, чувствовал движение живительного сока, глубинной земной силы, уходящей в самую вершину, и будто бы и его самого наполняло этой силой.

Он не напугался и не вздрогнул, когда раздался шум крыльев и на вершину присел старый тетерев. Только чуть позднее сердце его забилось толчками, и он с опаской подумал, что по сосне тетереву передается это его тревожное сердцебиение. И все-таки радость была сильнее: «Началось!» – неотрывно думалось как о долгожданном и наконец пришедшем счастье. Тетерев сидел на своем излюбленном месте. Мишка «засек» его сразу, но от излишнего напряжения вскоре потерял из виду и ждал, когда он там шевельнется. Однако Старик, слившись с ночной хвоей, будто окаменел.

И казалось, не дышало все: и тетерев, и сосна, и Мишка. Только на весь лес стучало Мишкино сердце.

Но это только казалось. Лес по-прежнему был спокоен, он жил, как и всегда, в своем извечном достоинстве, до того невозмутимом, что будто бы само время обессилело, зависнув в его вершинах.

– Кк-кау! – вызывающе крикнул вверху тетерев и, сдвоенно хлопнув крыльями, сорвался. Мишка мгновенно приник к стенке шалаша, но хлопанье крыльев раздалось где-то далеко на другом краю поляны. И в это же время совсем рядом, почти за спиной, послышалось мощное как выдох: «Чу-ушш!»

Мишка снова сжался и не дышал, метался взглядом по поляне от одной сосенки к другой, ища знакомый черный силуэт… Но сумерки стали ещё гуще и не понять было, почему.

Рассвет не наступал. И Мишка, устав ждать, с обидой глядел на верх леса, где давно должна была заняться заря. От темных сплошных вершин, как от черного берега, вдруг отплыла в ночное небо нежно-зеленая точка. Мишка не удивился и не пошевелился даже, а будто во сне спокойно следил за ее плавным движением. Плыла она медленно, как-то завораживающе-спокойно, а сама все увеличивалась, ярчела, оставляя за собой две нежные зеленые полосы, которые тоже росли, ширились и, сливаясь посередине, вырезали на ночном небе светло-зеленый клин. И клин этот беззвучно плыл прямо к поляне. Вот резко высветились вершины крайних сосен, начало поляны залило будто в полдень, и свет, отгоняя тьму, побежал к шалашу… Стало светло, но как-то по-особому, будто под водой в солнечный день, и не было никакого страха. Полнеба и полземли было затоплено этим лунно-сказочным светом, и все было отчетливо видно вокруг, каждая сосенка, даже прошлогодняя трава в шалаше. Мишка ждал, готовый ко всему, уже мелькнуло в голове: «Преставление света, атомная война, комета?..» Но страха все не было, а только любопытство: «Что же дальше?..»

А дальше ничего. Нежно озеленив полмира, видение растаяло – прямо над сосной ушло вверх, и еще чернее, глуше сделалось в шалаше, в лесу, повсюду… Все будто бы не могло прийти в себя, онемело и не знало теперь, как быть.

Так длилось довольно долго.

Но вот что-то вроде слабого шороха пробежало в вершине старой сосны. Потом шорох этот повторился, но уже где-то в глубине леса. И сразу же отозвалось ему в другой стороне, прошумело сплошным долгим выдохом. И опять не то дальние колокола, не то журавли перекликнулись высоко над вершиной, вознесенной над шалашом… И Мишка будто проснулся от всего, что было, и явственно услышал, как над лесом шумит ветер. Этот идущий с юга ветер тек широко, плавной волной гнул высокие вершины сосен, убегая на север.

Мишка не заметил рассвета, но вершины уже хорошо различались. Странное шло утро: по низу было светло, а небо становилось еще глуше, чернее. И Мишка наконец понял, что вместе с рассветом надвигается непогода. Он пригляделся к циферблату – доходил только четвертый час. Снова окинул глазами поляну: выявилась на ней уже каждая сосенка, но токовика нигде не было.

Тучи держали в себе дождь до рассвета. Но как только посветлело над вершинами, ливень пошел хлестать по темно-зеленым шапкам сосен с такой безудержной силой, что белесо сделалось вокруг от сплошной воды. Мишка сжался в комок, прильнув к стволу своей сосны. Его пока не мочило под двойной крышей – сосновой и шалаша.

И неожиданно ахнул с двойным яростным надломом гром. Удар этот как бы развалился на отдельные куски, и пошло, пошло гулять по лесам… Удары разбегались во все стороны, будто бы натыкались на что, и взрывались с такой силой, что Мишка зажмуривал глаза и прятал голову в колени. От непрестанных зеленых молний даже в шалаше резало глаза. Наконец ахнуло прямо над головой – будто раскололось небо. «Это уже точно надо мной…» – подумал Мишка и сразу вспомнил, как мать однажды говорила, что в грозу под высокое дерево не встают: убьет. Он онемел, представив со стороны сосну, на корнях которой сидел, и успел подумать: «Значит, и меня убьет, как отца…» Он хотел бежать и не мог пошевелиться, у него отнялись руки и ноги, будто в страшном сне… Но следующий удар грома вышиб его из шалаша будто ядро. Он кинулся через поляну, и у него чуть не разорвалось сердце, когда прямо из-под ног, ослепив белизной под-крыльев, с криком взлетел мокрый черный тетерев. Он полоснул его маховыми перьями по лицу и сквозь стену дождя кинулся наутек к лесу. А Мишка после секундной заминки – к бараку.

Вволю нашумев и нагулявшись на Шилекше, весна уходила дальше на север.

Как свежо стало на поляне после теплого ливня! Вытаяли кора и щепки возле крыльца, у сухих пней ветрел просохший прошлогодний белоус, лесные жаворонки весь день висели над поляной, будто серебряные колокольчики на невидимых ниточках.

Чувствовали обновление души и весновщики.

Днями все чаще бывало жарко, и уже тяготили фуфайки, сапоги, шапки… Разомлевшая на прогревах земля все крепче отдавала знакомым дурманом пашни. Придя на обед, мужики по-звериному принюхивались к этому запаху и виновато отводили друг от друга глаза: первое глубинное дыхание земли звало их назад, в деревню, где уже ремонтировали плуги, бороны, сортировали и протравливали семена… Там уже ждали их, они знали это и стыдились за свое «гулянье» здесь. Поэтому, наскоро пообедав, снова уходили в лес, где еще полно было снегу, текли ручьи и по-прежнему беззаботно-отчаянно стремилась меж сосен Шилекша.

В Веселом Мысе действительно готовились к посевной и с нетерпением следили, как оттаивают взгорья.

Мать Мишки зачеркивала на календаре каждый прошедший день, ждала сына обратно и не переставала каяться, что отпустила его в эту рискованную даль.

Еще она ждала в это лето дочь с Сахалина, которая так и не смогла приехать на похороны отца. Дочь даже писала редко, постепенно как бы все дальше уходя от родительского дома. А мать все больше ее жалела, потому что знала – покается она, хватится в свой срок, да поздно будет.

* * *

Ветер тянул с юго-запада, прямо утке в спину, под перья, и она не могла повернуться: она всегда сидела головой к воде, чтобы легко можно было взлететь в случае опасности. Но теперь она сидела все плотнее и все реже снималась с гнезда. В гнезде было уже шесть яиц, и она боялась их остудить.

Старик, напуганный в грозу Мишкой, за день просох и ввечеру снова сидел на вершине старой сосны. На вечерней заре Хлопун, Косохвостый и обе тетерки, Желтая и Серая, токовали на обмытой дождем поляне. Петухи храбрились перед тетерками, выделывали в танцах разные штуки, но Старик так и не слетел к ним. Он токовал на вершине – один, никого не слушая и делая вид, что не обращает на поляну никакого внимания.

По сравнению с Одноглазой он был лесным баловнем птичьей судьбы. Всю свою долгую жизнь Старик провел в счастливом неведении бед и лишений. Всю жизнь он знал только свой лес, свою поляну, сосну и считал, что все это принадлежит прежде всего ему. Он не ведал, насколько велика земля и что есть на ней моря, реки, города, пустыни. В суровые зимы он не страдал от бескормицы, никогда не вылетал на поля (их тут не было) и не травился удобрениями, ни разу еще не был на «мушке» охотничьего ружья, дважды благополучно увертывался от лисьих зубов. Даже ток его еще никто по-настоящему не потревожил, не разогнал…

Этой весной, каждое утро слыша крик Одноглазой, он только старался угадать, тревога или радость были в ее крике. Это ему было нужно для собственной безопасности. А остальное его не заботило.

Не первый год жили вокруг Шилекши одни и те же звери и птицы. Это был их дом, и они пристально следили друг за другом и за людьми, с беспокойством перелетая с места на место, ожидая, когда гости наконец уйдут. А люди не догадывались об этом. Они не думали, что кому-то мешают, что лес неотрывно следит за ними множеством глаз.

Человек ко всему привыкает незаметно. Сила привычки начинается исподволь.

Так же исподволь, не заметив того, когда это случилось, Мишка полюбил эту поляну, вагончики, дорогу к Шилекше. Он уже любил старую сосну, токовика и утку… Ревниво охранял «свой» ток на поляне. А когда Княжев посылал его проверить средний кривуль, он никогда не забывал проведать «свою» утку. Осторожно приглядывался издали, и если утиная голова вжималась в серые перья на спине, тихо отступал. А когда утки на гнезде не было, подбегал, пересчитывал яйца я, прикрыв их скорее пухом, опрометью кидался в чашу.

Со стороны можно было заметить (Мишка и сам это чувствовал), что все эти дни в нем тайно жил тот беззаботный парнишка из детства, которому, несмотря ни на что, еще хотелось играть и смеяться, а сплав на реке устроить как озорную ребячью игру… Все эти дни вместе с работой Мишка следил за облаками, за раскачиванием вершин в далекой голубизне неба, дивился старым замшелым осинам, раскатам дятлов, утиному гнезду… Он чувствовал, что все это от него уходит (ушло уже раз, когда уехал в техникум!) и вот уходит снова – теперь уже навсегда. Но пока вернулось – надо ловить это счастье, впитывать, несмотря на тяжесть взрослой работы. Каким-то особым чутьем понимал он, что нужно ему это, пригодится потом. Он уже был научен опытом: все в этом мире подвижно и так неустойчиво… Поэтому хотелось закрепиться на чем-то, одуматься, чтобы жизнь не волокла его, будто бревно, своим неумолимым течением. И он приспосабливался к разным слоям жизни. Перед бригадой старался казаться взрослым, не забывал о том, что является сыном и внуком сплавщиков так же, как и Шаров. Но уже не мог забыть и выкинуть из своей жизни учение в техникуме и того, что ушел оттуда. Умом нельзя было уйти от прошлого и нельзя было полностью быть таким, какими были не только Вотяков или Луков, но даже одногодок Шаров. Когда приходил в вагончик, любил Настасью и тайно ненавидел Степана. Ему все еще не верилось, что между ними есть что-то серьезное. Тайно мечталось, что если бы Настасья увидела ток из шалаша, то не променяла бы его, Мишку, на какого-то там Степана. И он ждал, надеялся, что скоро они со Степаном из-за чего-нибудь да разойдутся… А еще у него так и не выходило из головы: что же случилось той ночью, почему Пеледова насильно вели к койке и укладывали в постель. Спросить его самого он не только стеснялся, а и боялся: не надо, чтобы Пеледов знал, что он видел все той ночью. Это могло оборвать их дружбу и тот разговор о земле, лесах, войне – о всем, что было так интересно и нужно Мишке и чего никто здесь не знал, кроме Пеледова.

После ливневого дождя вода в реке сильно поднялась, и Княжев решил, что пора выводить бревна из разливин в самом устье: «Цепочки из-за нехватки такелажа поставили там не везде, и лесу по луговинам должно насорить много».

После завтрака Княжев по очереди поглядел сначала на Мишку, а потом на Пеледова и велел им отправляться в разливины на кобылке.

Мишка обрадовался и испугался. Ему вдруг показалось, что Княжев будто подслушал его мысли и специально посылает их вдвоем с Пеледовым.

Пока шли к реке, Мишка осторожно приглядывался к Пеледову, но не заметил в нем никаких перемен.

Возле дороги, выходящей к реке, они нашли в кустах дежурную кобылку, оттолкнулись, и течение потащило их навстречу утренним разливам. Лес уже был полон птичьего гама, свиста, возбужденной зоревой суматохи. Проплыли мимо заливинки, где было гнездо, но утка не взлетела, и Мишка понял, что она уже начала насиживать яйца. Потом промелькнул знакомый «средний» кривуль, на котором стоял сегодня маленький Шмель в длинных сапогах и рыжей лохматой шапке.

– Домой, что ли, поплыли? – взмахнув рукой, пошутил Шмель.

– Можем и домой, – беззубо улыбнулся ему Пеледов. – Вот заводь только поочистим.

Они вытолкались со стрежня в первую заливину и остановились возле кустов вербы, набитых бревнами. Из середины затопленных красноватых прутьев взлетели две чирковые уточки и селезенек с бархатно-вишневой головой и пестрым брюшком. Утки низко, совсем непуганно пролетели над кобылкой и утянули вниз, где еще шире были разливы и еще больше было затопленных кустов.

Пеледов любовно, долгим взглядом проводил их и стал закуривать.

– Вот кому тут раздолье! – мечтательно сказал он, пуская дым по гладкой воде. Он присел на корточки и, исподлобья глядя на Мишку, спросил:

– Ну как, не простудился в тот раз? – и, не дожидаясь ответа, добавил. – Значит, в сплавщики годишься… Останешься здесь на всю жизнь? – испытующе поглядел он на Мишку.

Слова эти Мишку обидели, и он потупил глаза, не зная, что сказать.

– Не обижайся, – уже мягко продолжал Пеледов. – Я знаю, что не останешься. Здесь такие не остаются. Но и то правда, что бегут люди из деревень не только за культурой, образованием, но и в погоне за легкой жизнью. Это своего рода инстинкт еще от тех давних времен, когда человек леса вокруг себя вырубал – гнал их от себя, потому что стихия болот и лесов была сильнее человека… Потом, будет время, побегут обратно.

– Почему? – не понял Мишка.

– Потому… – Пеледов задумался. – Лесные мы люди. Лесные, болотные, полевые… Чу! Кулик кричит… Слышишь? Для кого как, а для меня это голос родины, своей земли. В этом ведь счастье, спасение наше. А мы стесняемся говорить об этом, как стесняемся за говор свой, обычаи… Стесняемся одежды отцов и дедов, их присловий, присказок, примет… Чудно как-то! Будто сами от себя отказываемся. А зачем? Думаешь, почему я говорю это? Знаю, вот и говорю. Я ведь немало нашего брата на стороне повидал… Но ни один не остался самим собой! Все меняются. Причем от ума, против сердца. А польза от этого кому? Врагу только на руку.

Мишка слушал и ничего не мог возразить: будто всю жизнь его подглядел Пеледов и все мысли насквозь прочитал. Было все настолько неожиданно, что Мишка подумал с суеверным страхом: «Провидец какой-то… Или шпион…»

– Ну, погоним? – равнодушно бросил Пеледов окурок в сторону плавающих бревен.

Мишка неопределенно подернул худыми плечами, и оба принялись выталкивать бревна на чистую воду.

«Зачем он мне все это говорит? – мучился в догадке Мишка. – Наверное, потому, что у самого сыновей нет… Или соскучился по своей ученой работе в академии? Вот и читает лекции мне…»

Мишка не знал, как вести себя с Пеледовым, как разговаривать.

Вытолкав и проводив на стрежень первую партию бревен, они снова вернулись в разлив и остановились у затопленных красных верб. Было не ветрено, солнце уже вышло из-за вершин, и тут, в еловом лесном закутке, куда вдавался залив, было так тепло, уютно, что оба уже не однажды подумали, какая хорошая выпала им сегодня работа. Они знали, что бригада мучается в самом верху – выкатывает штабеля из низин, логов: бревна катят сначала в гору, через кусты… Вчера Мишка там надорвался – перед обедом у него заболел живот.

И теперь он думал с надеждой и радостью, что, может, все эти гиблые штабеля выкатают без него.

Поучившись в городе, Мишка хорошо уже понимал, что говорил сейчас Пеледов о родных местах, о деревне, о лесах, о людях… Он вспомнил (дело было еще в старой деревне), как приезжала с Сахалина сестра. Она стояла на краю поля и, не стесняясь, вытирала слезы: было начало лета, цвел лен, и все поле вплоть до дальней кромки леса было голубее самого неба. Мишке, тогда совсем маленькому, было это и удивительно и смешно: он еще не ведал дальней тоски по родным местам, еще ни разу не видел своей деревни во сне…

После обеда они опять согнали ту же тройку чирков, но уже из другого залива.

– Есть же счастливые люди… – мечтательно сказал Мишка, провожая их взглядом из-под руки. – Всю жизнь изучают птиц, зверей, живут в лесах, на озерах…

– Пожалуй, я бы тоже эту профессию выбрал, – сказал Пеледов, – если бы начать жизнь сначала. Но боюсь, что романтика хороша только издалека. А подойдешь ближе – все и растает как туман. Хотя кому как…

– А есть такие техникумы, институты? – напрямую спросил Мишка.

– Конечно, есть. Готовят орнитологов, охотоведов, ихтиологов… Попробуй, если манит. Тебе еще не поздно. Учиться все равно надо. Ваше поколение – это поколение обильной информации. Так исторически подошло… А следующее поколение уже будет осмысливать эту информацию. Так что учение – это главная нагрузка, которую надо будет вынести вам. Сейчас многие думают, что достижения в космосе определят всю будущую жизнь. Нет… Космос многого не даст. Мало того, рано или поздно возникнут неизбежно и отрицательные явления. Обязательно появятся люди, которые будут ждать от космоса всех благ как манны небесной. Думаю, что родится даже новое настроение среди молодежи – космическое иждивенчество. Так же, как сейчас широко распространено иждивенчество родительское, городское… Иждивенчеств много. Самое крупное – это империалистическое, международное. Америка уже сегодня открыто мечтает о космическом иждивенчестве и даже о космической эксплуатации всей Земли. А я думаю, что космическое иждивенчество может и погубить людей. Это самое страшное. И беда тут в том, что многие этого еще не видят. Тут какой-то поворот в развитии земной цивилизации. Ведь самое естественное иждивенчество – иждивенчество крестьянина, землепашца. Земля, вода, солнце – вот что дано в самую честную эксплуатацию нам. Навсегда и в высшем смысле, имей в виду, – Пеледов предупредительно поднял прокуренный указательный палец.

Мишка, слушая его, совсем перестал толкать бревна. И кобылку их все несло и несло из заливины слабым течением вместе с бревнами в открытый стрежень реки.

– А если к нам прилетят? – спросил Мишка, вспомнив ночное свечение, которое застало его в шалаше. – Нас начнут эксплуатировать?

– А может, уж давно прилетели, – загадочно и как-то обрадованно улыбнулся Пеледов, будто уже хорошо был знаком с инопланетянами.

– Тогда почему не показываются? – начал помаленьку толкаться опять в заливину Мишка.

– А вот, видимо, по этому самому… – как-то облегченно отозвался Пеледов. – Чтобы не надеялись на них. Самим надо работать… Я о космическом-то иждивенчестве почему тебе сказал?

– А может, они и сами-то такие? – с детской настырностью входил в азарт Мишка. – Что они, святые?

– Вот именно… Космос не святым не открывается. Есть такая закономерность: существа, не постигшие справедливых, нравственных законов жизни меж собой, не сумеют и технику такую создать, чтобы достичь иных цивилизаций. Это диалектика, братец. Если этого слова не знаешь, так знаешь, как народ говорит: бодливой корове бог рога не дает… – Тут он вздохнул и сильно толкнул кобылку к новой партий бревен – как бы подвел черту. – Самое интересное, что ожидает человечество в ближайшем будущем, – это прошлое Земли. Чего рваться в другие миры, когда свой еще как следует не изучен! Этого этапа нам не миновать. Рано или поздно, а история человечества будет восстановлена, как бы реставрирована в мельчайших подробностях и до самой глубокой древности. С Земли ничто не исчезло – все в ней. Надо научиться находить и видеть… А когда все найдут, проанализируют ошибки, поумнеют – тогда уж можно и дальше. Это тоже диалектика. Она ведь и на космос распространяется.

* * *

День они дорабатывали в своем заливе. В глубине кустов бревен оказалось так много, что оба перестали разговаривать. Из двух толстых елок, которыми заканчивалась ограждающая русло цепочка, они наскоро соорудили новую кобылку, на которую тут же и перебрался Пеледов.

Теперь, к вечеру, они гнали из своей заводи целую площадь этих бревен. Изо всей силы упирались со своих кобылок о дно, а темная Палестина бревен едва двигалась по гладкой ало-закатной воде. К вечеру, просвистев крыльями, вернулись чирки – будто ждали, когда заводь освободится, уверенно, без обзорного облета упали в кусты и затихли.

Домой шли знакомой тропой (за время работы действительно образовалось что-то вроде тропы вдоль берега).

Мишка в этот день хорошо устал, именно «хорошо», как он считал: тело ровно и приятно ныло, прося покоя, расслабленности. Он уже знал, что после такого дня крепко спится и утро приходит чистое и радостное, как праздник.

Идя за Пеледовым, он думал о своем шалаше, токе, инопланетянах, ждал, что вот-вот взлетит утка из-за ельника. И думал теперь обо всем как-то спокойно, равнодушно. Пришли не то усталость и безразличие, не то просто настало время взрослеть.

Одноглазая, заслышав шаги, плотнее вжалась в свое нагретое гнездо, ждала… Но люди не остановились, прошагали мимо.

Поужинали, посидели на крыльце, перекуривая, а на поляне по-прежнему было еще светло. Обмытая дождем земля привольно дышала по всему лесу. На открытых местах уже сплошь серела трава: не было больше снегов. Вместе с испарением шло от земли хмельное, бодрящее живительное тепло. Неспешно вслед за догорающим днем затухал и ток. Сегодня Мишка опоздал к его началу и теперь, отдыхая на крыльце, вслушивался и радовался, что ток не нарушился после грозы, после того как он чуть не наступил на токовика.

Он сидел и думал, идти завтра утром в шалаш или подождать, пока ток снова наберет силу.

Какой-то тетерев ворковал совсем близко, открыто, не боясь людских голосов, почти по-домашнему. И Мишка, положив шапку на колени, слушал его уже без прежнего трепета, без замирания до сухоты в горле. Он сидел, слушая шипение токовиков, и все думал: «Конечно, лесные мы люди, болотные. А еще-то как? Правильно он говорит». Он раздумался с обидой и сожалением о том, что Пеледов зря согласился с судьбой и живет здесь. Надо бы ему уйти отсюда, уехать, вылечиться, жениться и снова работать в институте или даже в академии. Ведь он все может!.. И Мишка представил, как Пеледов, чисто выбритый, при галстуке, в новом костюме, идет по коридору и раскланивается на обе стороны, здороваясь со студентами… И виделся Мишке коридор своего техникума и знакомые лица однокурсников. И стало как-то обездоленно, одиноко.

Он вздохнул, не сразу поверив, что техникума уже нет и никогда не будет. Усмехнулся с кротким примирением: «И никто не знает, где я теперь, чем занимаюсь…»

Тетерева смолкали. Все реже и глуше было бормотание и главного токовика, все дольше были паузы между его воркованиями. Потом, совсем в сумерках, слышались только мощные редкие шипения – то тут, то там, петухи будто взрывали вечернюю тишину своими сильными выдохами: «Ч-шш-ууу! Чу-ышш!..» И все реже и реже. Мишка неотрывно глядел в сторону тока, ждал, что тетерева вот-вот снимутся, захлопают крыльями, полетят в лес. Но они будто растаяли в сумерках поляны, растворились в тишине. Видимо, наступил в лесу какой-то особый тайный час – будто по команде обрезало квохтание дроздов. На опушке стихли зорянки, и отчетливо стал прослушиваться шум весенней воды. Тысячи ручьев, проток, проливин и просто маленьких речек со всех сторон торопились в Шилекшу. И все сливалось в единый говор, нескончаемый, вечный.

И Мишке опять показалось, будто не вода это, а само время течет неостановимо неизвестно откуда и куда. И здесь, в этом сумерке лесов и болот, засыпает сама Россия. Засыпает такая большая, добрая и такая доверчивая, что тревожно за нее, как тревожно за Пеледова, за мать, за всех людей на Земле.