Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Чекушин спал беспробудно. Все время, пока он храпел, навалившись на стол, девчонки осторожно мыли посуду, старались не греметь и искоса поглядывали на него. Настасье то казалось, что Чекушин притворяется, тянет время до ночи, чтобы опять начать приставать к ней, то думалось, что вымотался он совсем и проспит теперь до утра.

Низкое солнце стояло над лесом и освещало вершину старой сосны, на которой сидел тетерев. Он давно там сидел и видел, как ушла с поляны бригада и стало возле барака тихо. Это был Косохвостый. Он уже второй вечер сидел на этой вершине, прислушивался и оглядывался, ожидая, что вот-вот вынырнет из леса Старик и сшибет его жесткой грудью со своего законного места. Но Старика не было, и Косохвостый успокоился. Оглядевшись еще раз, он принялся полегоньку ворковать прямо тут, на вершине.

Услышав его, опушкой поляны пролетела Желтая. Она села на елку, поквохтала и перепорхнула в центр поляны на низкие сосенки. Косохвостый угрожающе прошипел и спланировал с вершины прямо под эти сосенки.

В это время Чекушин проснулся. Он встал, выглянул из вагончика – на поляне глухо рокотал голос Косохвостого, но сейчас было не до этого.

– Где бригада? – спросил он, повернувшись к девчонкам.

– Ушли, Петр Макарыч, – с безразличным видом ответила Настасья.

– Давно?

– Еще засветло…

Чекушин потихоньку выругался и спросил уже требовательно:

– А что не разбудили?

– Бригадир не велел, – соврала Настасья.

– Та-ак… Ясно-понятно! – Чекушин увидел на соседнем столе раскрытую бутылку, подошел и налил себе в стакан. – Закусить-то дайте? – попросил уже ласковее.

Галя выставила на полочку раздатки две тарелки, Настасья налила ему крепкого чаю.

– Молодцы, девчонки! – забирая еду, сказал Чекушин и в упор поглядел на Настасью. – Сами-то идите?.. Хорошо гуляем, а? Зачистка!

– Мы уже выпили, Петр Макарыч, – опять потупив глаза, ответила Настасья. – Теперь вот голова болит.

– Ну, спасибо вам, хорошо варили, ясно-понятно! Самая ударная бригада у нас… – Чекушин выпил, поел и поправил на бедре сумку, которая как-то тяжело давила ремнем плечо. Он раскрыл ее проверить, все ли документы тут, и скорее захлопнул: в сумке была непочатая бутылка водки и железная банка свиной тушенки. «Княжев… – с благодарностью подумал Чекушин. – Настоящий мужик».

Не спеша, основательно поужинав, Чекушин, уже снова запьяневший, в благодарность пожал руки поварихам, велел все мыть, прибирать, попросил у них четвертинку хлеба и направился к выходу. На пороге остановился, сказал:

– На Лух мне надо, там бригада работает. Ночевать, может, к вам приду…

Настасья скоро ответила:

– Мы спать ляжем, Петр Макарыч, закроемся. Умаялись… Если что, ложитесь здесь. Тут тепло у плиты. Ключ в замке будет…

Чекушин все понял, ответил уже с улицы:

– Погляжу… До свиданья.

В лесу быстро темнело, небо заволакивали тучи, и Чекушин шел почти на ощупь. Он торопился, но ничего не боялся, шел как хозяин в своих законных обжитых владениях.

Из лесной чащи наконец он увидел проблески костра, осторожно приблизился к берегу и, не вылезая из густого ельника, пригляделся. У костра никого не было, река шумела под мостом, и слышно было, как где-то в темноте негромко переговариваются сплавщики. На том берегу двигалась красная точка, и Чекушин понял, что там кто-то, работая, курит. Значит, все шло хорошо.

В слабом свете костра он набрал поблизости сушняку, кинул в огонь и присел на лапник. Подумал, достал нож, проткнул им в двух местах сверху консервную банку и поставил ее на жар. Пока разогревалась тушенка, он выстрогал ножом лопаточку вместо ложки и стал ждать. На вытапливающийся из банки жир он экономно клал кусочки хлеба. Пропитываясь жиром, хлеб потрескивал и пригорал сверху, пахуче распространяя запах, напоминающий о доме.

Редко удавалось Чекушину посидеть вот так одному у костра, помечтать о жизни, отвести в неспешности душу. И смешно вроде, а все некогда было: семья, заботы о доме, о бригадных делах уже давно забрали его в крутой оборот, и не видно было никакого просвета. Он и теперь боялся, что вот сейчас придет кто-нибудь из-под моста греться к огню и нарушит его праздник. Поэтому не стал ждать, когда прогреется полностью банка, а достал из кармана стакан, взятый в вагончике, и налил в него из бутылки.

Выпив и закусив, он не спеша покурил, задумчиво глядя в огонь и мысленно одобряя себя за находчивость, потом спрятал бутылку и банку под елкой, свернулся на лапнике и, чувствуя лицом тепло огня, незаметно уснул.

Он проспал до полночи. Костер почти погас, река по-прежнему шумела о сваи. Прислушался – сплавщиков под мостом уже не было, но бревна плыли хорошо – он не видел, но слышал это по плеску воды и шороху бревен друг о друга. «Ушли, мерзавцы… – подумал он, – как будто мне одному только и надо».

От холода и от досады он выпил еще, оживил костер и прилег снова. Все-таки в последние дни он сильно вымотался: почти в одно время на двух малых реках шла зачистка, потом козел на Лухе, расчет бригад… И ему везде надо было успеть, все знать, и решать немедленно, на свой страх и риск. Теперь, когда наступил перелом в работе, можно было дать и передышку себе. Хотя бы вот так, возле костра.

* * *

Пеледов, наверное, тоже чувствовал, что они с Мишкой больше не увидятся.

Поэтому, не сговариваясь, они сошли с дороги в сторону, пропуская вперед других, и остались, как бывало на кобылке, вдвоем.

Пеледов, к удивлению Мишки, был не пьян и как-то хорошо настроен.

– Ну, теперь мать обрадуешь деньгами, – сказал он с лукавой усмешкой. – Не пропьешь?

Мишка смутился:

– Я не пью…

– И не учись, ни к чему это. От таких чекушиных добру не научишься. – Он как-то неожиданно, враз заскорбел лицом и сказал уже с горечью: – Хорошо, что есть еще такие мужики, как Княжев. Этих он пока побаивается, а то бы и не так обобрал. Я ведь этого ухарца знаю! Сейчас лежит где-нибудь под елкой, сам пьян и нос в табаке…

– Разве он нас обманул? – удивился Мишка.

– А то нет! Зачем бы он стал вызывать вас за такие версты? Знает, что спорить не станете… На ком же и выезжать, как не на сезонниках? Да и то знает, что эти люди не обманут. Совесть, она у крестьянина в борозде… Всегда было так. Совести не дано обрести невесомость. А уж если и это случится – жизни конец.

Мишка смутно понимал то, что говорит Пеледов, и не очень старался понять. Пока надо было просто запомнить, чтобы разобраться, обдумать потом. Ему нравилось, что Пеледов любит их бригаду, уважает ее и пришел работать, быть может, даже в ущерб своему заработку: «Значит, тоже для себя что-то решает».

– Но, я полагаю, человечество вечно на Земле, – продолжал вслух думать Пеледов, обходя белевшую от ночного неба лужу. – Жизнь, раз она началась, уже не имеет конца. Вот сколько лет живу, изранен, измотан, а душа не стареет. А может, оно и на самом деле так: человек умирает, а душа переходит в траву, в жуков, в птиц… И опять живет. Ты как думаешь, был когда-нибудь птицей, сосной или зайцем? – Пеледов поглядел на Мишку улыбаясь.

Мишка ничего не ответил, но почувствовал, как нервная дрожь прошла по его телу, как тогда перед грозой в шалаше.

– Ну, ты не мучайся этим, тебе еще рано… Это я от старости. Оттого, что своя жизнь не удалась. А вообще-то есть даже такая философия… Но если так, то за жизнь боремся мы все вместе, заодно с травой, лесом, зверьем… Значит, все вместе противостоим и любой смерти, любой войне. А?..

Пеледов знал, что Мишка ему ничего не ответит. И не был уверен в том, поверит ли он ему. Но хорошо понимал, что мысли или забываются, или прорастают. У молодых почти всегда прорастают. Он был рад, что встретил на весновке Мишку. Сам не ожидая того, он вдруг понял в эти дни, что давно ждал такого парнишку, все послевоенные годы… Он наивно верил, что из этих мест, из лесов этих может, должен выйти хоть один великий человек. Иногда он жалел Мишку и сомневался, верно ли поступает. Наблюдая за ним, видел, как тот мучается, охраняет утиное гнездо, бегает на ток, и сам мучился.

Иногда жалость побеждала, и тогда Пеледов пытался разуверить Мишку в сказанном… Но на второй день злобная решимость подымалась в нем с новой силой, и он начинал все сначала. «Только бы вытерпел, не сломался…» – думал он и следил за Мишкой постоянно.

Для того чтобы довести разговор до конца, он сегодня даже выпивать не стал. Хотя ему и хотелось: так хорошо сидели в вагончике напоследок. Но боялся, вдруг приступ будет.

Уже приближались к огородам ночного поселка. Мишка все хотел сказать что-нибудь доброе Пеледову, и чем ближе подходили, тем больше чувствовал, что так ничего у него и не получится. Пересекали какую-то сырую низину со слабым ручейком на травянистом дне, и Мишка догадался, что это та самая стремительная снеговая речушка, возле которой, как шли сюда, сидел он на прясле покосившейся изгороди. Он удивился, как давно это было, будто вечность прошла. «Ну вот, теперь, значит, пришли…» – сказал он сам себе и вздохнул.

Однако Пеледов, казалось, не замечал ночного поселка. Он остановился возле жердяной изгороди, взялся за кол, сказал: – Не торопись, дальше конторы не уйдут, – и поглядел в сторону бригады.

– Иван Павлыч… – наконец собрался с духом Мишка. – Вы правильно… Я понял, я бы всего этого не узнал за всю жизнь. Я вам потом напишу. Надо разобраться… – путаясь, говорил и говорил он, оглядываясь на бригаду, чувствуя, что краснеет, и радуясь, что в темноте этого не видно. Боясь, что Пеледов его перебьет, он поспешно протянул ему руку. – Спасибо!.. – хотел добавить «от всего сердца», но понял, что это не то, и замялся, пошевелил худыми плечами. Вспомнил о рюкзаке, хотел отдать Пеледову свою бутылку, но и это было не то, и не знал, что делать дальше.

Пеледов в слабом свете, идущем от поселка, счастливо улыбался – так, как умел улыбаться только он изо всей бригады: и тепло, от всей полноты, души, и слегка насмешливо, и с любопытством одновременно, как бы спрашивая: «Ну-ну, чем ты закончишь, что еще думаешь?..» Сейчас Мишка скорее чувствовал это, чем видел. Он мучительно ждал, когда Пеледов отпустит его будто деревянную руку из своей большой и теплой.

– Где учиться тебе, выбирай сам… И не забудь, что я говорил… – сказал Пеледов напоследок. – Хотя нет пророка в своем отечестве… – донеслось уже совсем глухо из темноты.

– Я напишу вам, Иван Павлыч, – крикнул Мишка ему вслед растерянно.

Когда затихли в ночи шаги Пеледова, Мишка вздохнул и пошел к конторе, где слышались голоса весновщиков. Все-таки его тянуло в поселок. Пусть это был не родной дом, но все равно хотелось видеть людей, дома, поленницы… Радовали скрипы дверей и лай собак – все то, чего не было там, на поляне, и от чего он уже отвык.

Наконец пришел какой-то начальник, истопница, контору открыли и впустили туда бригаду. И сразу все стали устраиваться на ночлег – в коридоре и в кабинетах, которые были открыты, – везде, где был свободный пол.

Мишка лежал, привалившись спиной к теплому боку печки, и ему не хотелось сразу засыпать – хотелось пожить еще вблизи Шилекши, леса. Умом он понимал, что больше такого в его жизни не повторится, но душе чудилось, что всегда будет бежать Шилекша и всегда будут жить там Настасья с Галей, комендант Сергей. Будут тосковать, ждать бригаду, и однажды, с новой весной, все опять возвратятся, и тогда уж Настасья выберет его, а не Степана. Мишке приятно было думать так, и он не отгонял это воображаемое видение. Сказать самому себе, еще не покинув этих мест, что ничего такого больше не будет, казалось как-то стыдно, нехорошо, будто обманываешь этот, лес, реку, людей. «Почему же все так устроено? – думал в полудреме Мишка. – Как же надо жить – по уму или по сердцу? И как слить свое «я» с жизнью всех, чтобы не мучиться больше?..» Незаметно уснул и впервые видел во сне свою жизнь. Она казалась ему пыльной широкой дорогой и шла через поля, леса, города и деревни… Выходила в какую-то жгучую сухую степь, где были только мужчины, одетые во все одинаковое и занятые каким-то общим тревожным делом. Долго виделась дорога, хотелось пить, хотелось отдыха, но надо было идти и идти… И шел он почему-то без радости, в какой-то постоянной тревоге. И часто среди пыли попадалась грязь, и идти по этим местам было особенно мучительно: казалось, все смотрят и как бы приказывают: «Не останавливайся!» А спешить боязно: поскользнешься, упадешь – и все засмеются, станут показывать рукой… Так до самого утра он и промучился: все не мог решить, себя слушать или других. Потом, когда дорога снова вошла в лес, душу отпустило.

* * *

Хотя стоял конец апреля и днями было уже жарко, по утрам иногда крепко прихватывали заморозки. Первый раз Чекушин проснулся в темноте, а когда мороз допек его вторично, уже на весь лес грохотал старый дятел, река малиново алела от широкой зари, и на ней уже снова были сплавщики. Чекушин так и не догадался, где они коротали самую темноту. Может, оставляли одного или двух дежурных и менялись среди ночи… Но лес шел хорошо, не было никаких заторов – значит, не следовало и разбираться.

Часто стуча зубами, Чекушин долго не мог согреться. Его крупно било от холода и похмелья. Он порывисто курил, судорожно вспоминал, не наделал ли вчера какой беды. И когда восстановил все в памяти, бить стало мельче, ровнее… Но все равно было нехорошо. Тут наконец его осенило: бригада ночует в Побочном! Он застегнул скорее сумку и по утреннему морозу скорее побежал в поселок, предвкушая близкое продолжение стихийного праздника.

Но княжевцы, привыкшие вставать рано, с зарей покинули поселок. В это утро они были уже совсем независимыми людьми. Им и надо было уйти скорее в такие места, где бы их не знал никто. Наступала у них новая жизнь – точнее, отрезок ее, короткий, но самый удивительный во всей весновке: обратный путь к дому предстоял как вольное гулянье, свободное радостное путешествие по весенней земле. Это было тоже в традиции весновки, и нарушать этот заведенный порядок никому еще не приходило в голову.

Этот день начался так. Еще с вечера на горячую плиту печки были поставлены банки с тушенкой, которые дала весновщикам в дорогу Настасья. А утром чуть свет уже раскрывали их кто топором, кто багром. Княжев мужиков больше не удерживал, и кто хотел, выпили, поели и пошли.

Отойдя километра на два от Побочного, когда начался старый замшелый лес, Шмель рванул свою отчаянную гармонь и оглушил утро неожиданной игрой. Вотяков, Луков и Чирок шли уже с ним рядом и кричали на весь лес песни, будто на гулянье. Не останавливались только плясать… Легка и вдохновенна была дорога домой, с заработков. Дышала земля, и теплые хмельные ветры овевали леса и поселки, подсушивали луговые гривы. В поселках уже висели ярко-красные флаги, на долгожданной земле играли ребятишки, и далеко разносились их голоса. Были последние дни апреля, предмайские дни, и люди вовсю готовились к ним.

А Мишка почему-то перестал узнавать дорогу. Спросить у кого-либо стеснялся и все приглядывался, вспоминал… Но шагали явно не по прежней дороге.

В полдень вышли к большой просторной реке. Дорога кончилась, пристани еще не было, но стоял у берега обрывок какого-то плота, и не видно было ни людей, ни теплоходов. Широким выпуклым руслом медленно тянулось белое крошево льда и пены, раздваиваясь и как бы сваливаясь от середины к берегам. Со знакомой радостью попрыгали на брёвна и пошли по ним на середину плота. Там сняли мешки, уселись на сухие теплые бока елок и стали закуривать, переобувать сапоги, умываться…

– Вот на плоте и поплывем! – с восторгом сказал Вотяков. – Иди, отдавай конец, – кивнул он Чирку.

– К сенокосу как раз успеем, – вставил Луков, и все засмеялись, принялись раскрывать свои мешки, доставать хлеб, кружки…

И Мишка понял, что собираются обедать, так и говорили все «обедать», хотя уже распечатывали водку и наливали в кружки. «Вот, значит, почему заходили в магазин и покупали «подарки домой», – подумал Мишка. – Оказывается, брали и эти «подарки».

Однако Мишка никого не ругал, не укорял. Ему было тоже хорошо, как и всем: на реке, на бревнах, к которым уже привык, под теплым весенним солнцем. Ему тоже захотелось погулять по весенней земле, поглядеть просыпающийся после зимы мир. И он видел, что и все так настроены: и Княжев с Луковым, и Чирок, и даже Сорокин. И не было ни у кого и малейшего сомнения, что делают что-то не так, неправильно.

Наблюдая, Мишка заметил, что никто не налил себе много, а выпили как-то скупо, умеренно, хотя Княжев уже и не делал никому окорота.

Постепенно из оживившихся разговоров Мишка понял, что обратная дорога так и планировалась – весенней Волгой, на каком-нибудь попутном катере, или теплоходе, или даже на плоту, что не раз делали, потому как сплавщиков берут всегда охотно, как людей на реке своих.

Услышав это, Мишка обрадовался, что, может, и не придется больше идти долго пешком.

Сидели, ждали… Кто-то уже спал, развалившись на широких стволах елок. Вотяков с Луковым, а с ними и Чирок громко обсуждали, откуда этот плот, на котором сидели, и аварийный он или нет, и когда за ним придет катер. С ними по-взрослому спорил Шаров и, уже не оглядываясь на бригадира, держал в руке пустую кружку.

Неожиданно возник на середине реки катер, таща поперек течения какую-то легкую баржонку. Откуда он взялся, этот катерок, никто не заметил. Первым узрел его Вотяков и как был с портянкой в руке, так и побежал босым по бревнам на край плота. Выбежал и замахал портянкой, как бы подзывая катер к ноге и показывая свободной рукой на бригаду. Но катер и без того шел к плоту. Завыла сирена, и Вотяков с радостью кинулся назад к бригаде:

– Давай грузись!..

Все торопливо хватали свои рюкзаки, сапоги, портянки и бежали к катеру; Но капитан открыл дверь из рубки и показал рукой на баржу.

Низкую маленькую баржонку придерживали с плота руками и по одному прыгали в нее, в трюм. Прыгали поспешно, потому что опять завыла сирена, давая знать, что катер отходит. Маленькая чистая баржонка без шкипера была с деревянным сухим настилом по днищу. И они повалились на этот пол, будто в избе. Оно и вправду было тут хорошо. Не задувал ветер, и ласково грело с ясного неба солнышко. И не видно их тут было, но и они ничего не видели, кроме неба. «Но зато безопасно, уж никто не вывалится», – подумал с удовольствием Княжев. Видимо, так думал и капитан катера, потому и посадил их охотно.

Походив по судну взад-вперед, Княжев наконец присел спиной к борту и раскрыл перед собой рюкзак.

– Ну, теперь дома! – обуваясь посреди трюма, заключил с радостью Вотяков. Все свое имущество он притащил на баржу в охапке и теперь сидел, разбирался. Чирок ходил по днищу большим кругом, вдоль бортов, будто ему тесно тут было и он искал выхода. Ближе к корме собралась особая компания – играли в карты…

Плыли долго, успели и выспаться, и наговориться. Уже темнело, и Мишке не терпелось выглянуть – узнать, где плывут. Вотяков начал было поднимать его на свои плечи, но Княжев одернул:

– Выкинуть захотел? Всем сидеть на дне! Капитан без вас знает…

Наконец баржа обо что-то стукнулась, на носу по железу палубы загремели шаги, баржу пришвартовали, и кто-то спустил к ним в трюм трап:

– Вылезай!

Первым полез Вотяков и, едва голова его поднялась над бортом, замер на трапе.

– Чего это? – спросил он.

– Кострома! Чего еще… – ответили там.

– О-е-о!.. Ты что не сказал? – и Вотяков начал ругаться, оправдываться, полез наверх, совсем забыв о бригаде.

Все были ошарашены, с гневом напали на Ботякова, тот еще раз на матроса… Но делать было нечего: вместо дома приплыли на ночь глядя в Кострому – и стали от дома в три раза дальше, чем были.

И разом все приуныли, избегали глядеть друг дружке в глаза, заспешили уйти скорее от реки, от капитана, как от стыда…

Поднимаясь улицей вверх, постепенно смирились со своим положением и наконец решили, что так даже лучше. Можно походить по магазинам, купить кое-что домой: «Чай, перед праздниками все есть. А специально ехать – не соберешься все лето…»

Птицы и звери, отторгнутые от реки в глубь леса, снова вылетали и выходили к Шилекше. Осторожно, оглядываясь и принюхиваясь, они внимательно изучали берега, чтобы понять и убедиться, что люди убрались совсем. Запахи людей постепенно выветривались, и все живое в лесу успокаивалось, смелело.

Любая жизнь в новом месте оставляет после себя стойкие непривычные следы. Но здесь эти следы исчезли быстро. Смоляные запахи сосен, вода, ветер и солнце неостановимо творили, новую жизнь, новые запахи. Даже отходы от жизни и сами трупы трав, деревьев, насекомых, птиц и зверей – все перерабатывалось и превращалось здесь в жизненную силу для новых поколений. Это был вечный закон лесной жизни, и был он так силен и всеохватен, что его не могли нарушить своим появлением эти два десятка мужиков. Жизнь в лесу только на время раздвинулась в стороны, а как только люди ушли, она опять сомкнулась, слилась воедино. Но память о людях в лесу еще жила.

Одноглазая больше не боялась людей, но вела себя по-прежнему тихо, настороженно. Птичьим умом своим и опытом она понимала, что с уходом людей могут из глубины леса прийти на берег реки лиса, волк, енотовидная собака или медведь. Да мало ли кто мог согнать ее с гнезда и съесть в это голодное время все яйца до единого. Она понимала это инстинктом и потому с уходом людей была обеспокоена не менее. Хоть люди и были опасны, но, найдя гнездо, они не тронули яиц, и утка постепенно начала верить в их доброту и покровительство.

Теперь же она по-новому прислушивалась к лесу и по-новому изучала его: запоминала все шорохи, крики, хлопанье крыльев…

Все реже дребезжали в лесу дятлы. Верховый и средний уже молчали, только низовый в самый разгар утра грубо поторкал свою дверь и стих. Видимо, отошла и его барабанная пора, и он без обиды перешел на тихую будничную жизнь.

На другой день, как ушли мужики с поляны, Галя с Настасьей мыли баки, ошпаривали столы, старательно скребли и выметали пол. Сергей тем временем прибирался в бараке, собирал и пересчитывал белье. В обед делать ему было уже нечего, и он до вечера ходил меж пустых коек, маялся от скуки. А потом сидел на крыльце и глядел на закат, о чем-то сосредоточенно думая. Может, он размышлял о том, что оставаться всегда тяжелее, чем уходить, и завидовал мужикам и их жизни.

Подступал зоревой час, и в лесу начали нарастать возбуждение птиц, их песенный гомон: прокричала ворона, перелетая через поляну, бекас печально «проблеял», где-то в глубине леса прошипел тетерев… Но теперь все это было как бы ни к чему: людей на поляне не было, а Сергей давно к этому привык и уже почти не замечал. Он скорее насторожился, если б ничего этого не услышал. И все-таки даже ему эта вечерняя перекличка птиц без людей показалась какой-то печальной: некому было слушать и радоваться. И Сергей сидел и дивился, как медленно тянется вечер. Лесной человек, он так люто вдруг затосковал по людям, что ему захотелось уйти скорее с поляны. И когда послышался в лесу гул трактора, он по-детски засуетился, побежал к девчонкам, а потом стал выносить на крыльцо барака мешки с шишками, тюки с бельем. Пашка, как всегда, подкатил на большой скорости, лихо развернул трактор и стал пятиться к первому вагончику. Он живо, безо всякой помощи, прицепил вагончики и сел закуривать.

Пока он курил, Сергей погрузил в магазинчик шишки, а к девчонкам в столовку кинул тюки с бельем и снова ушел в барак. Не спеша повесил на дверь замок, подергал его, проверяя, потом залез к Пашке в кабину, и всем хозяйством потихоньку тронулись, Настя с Галей удобно устроились у раскрытой двери вагончика на тюках с бельем, пили последний чай и глядели на удаляющийся в сумерках барак. Галя думала о поселке, о танцах, и молодое лицо ее наивно выражало предчувствие обязательного счастья. А Настасья, пользуясь грохочущим полусумраком, тихо, беззвучно плакала. Плакала от души, облегчающе: на украдку утиралась и тут же улыбалась, думая, что все еще впереди…

* * *

Когда гул трактора приглох в сосновой гуще, Косохвостый чуфшыкнул и тут же слетел с вершины старой сосны. Он сделал над поляной облет, низко протянул над тем местом, где только что стояли вагончики, тенью взмыл над бараком и по прямой линии направился в глубину леса, за старую сосну. Теперь, оставшись за Старика, он все больше заботился о токе и должен был убедиться с вечера, что на поляну завтра можно вылетать без опаски.

Когда весновщики, заглянув в несколько промтоварных магазинов, направились наконец к «Гастроному», на улице уже зажглись огни. Поэтому, пополнив свой провиант, сразу же двинулись к гостинице, предчувствуя близкий покой, отдых… Но свободных мест для них здесь не оказалось, и они пошли искать другую гостиницу. Однако и там их ждал такой же решительный отказ.

В городе было уже совсем лето: распускались и хорошо пахли почки на тополях, асфальт был сух, и по нему легко было идти. И в то же время неудобно как-то от людей в таких больших тяжелых сапогах и шапках: все гуляли уже в ботинках, а молодые девчонки и парни так и вовсе с непокрытыми головами. Мишка глядел на них, завидовал. А горожане глядели на бригаду, на их мешки, сапоги… Провожали глазами с любопытством и удивлением, кое-кто, казалось, с насмешкой. Мишка ревниво ловил эти взгляды, прислушивался, что говорят. С остановки, мимо которой шли, открыто-наивно смотрела на бригаду молодая рыжая девчонка. Мишка даже остановился: тут, среди городских, стояла Настасья?! Сходство было поразительное, только эта «Настасья» красовалась в джинсах, с хорошей сумкой, вся модная и совсем юная. Мишка беспомощно глянул вслед бригаде: «Куда же они идут, почему не останавливаются, неужели не видят?..» Но весновщики тяжело ступали дальше, и люди с остановки все невольно задержали глаза на Мишке. А он не знал, в которую сторону ему тронуться с места, и тут вспомнил, как одет, увидел себя с этой юной Настасьей рядом, совсем смутился… И побежал за бригадой.

А бригада шла и шла по городу. И снова разные люди по-разному смотрели на нее: одни с недоумением, другие с боязнью, третьи, казалось, и вовсе враждебно, А они были свои люди, они не забыли, что сделали на Шилекше и в душе ждали похвалы за это, ну пусть не похвалы, а хотя бы слова участия, внимания или интереса… Сами останавливали прохожих, спрашивали, где можно переночевать… Но встречные удивленно пожимали плечами и спешили всяк по своему делу.

Кружа по ночному городу, весновщики искали места, где бы примоститься, дать разгоряченным ногам отдых. Не сговариваясь, все уже хотели одного – уйти подальше от центра и не ждать больше никакой помощи, а надеяться только на самих себя.

По привычке их тянуло в кусты, к деревьям, где можно было бы спрятаться от сторонних глаз. Но из сквера, где они пристали было, их тут же вытурили два милиционера.

– Ну и приехали… – выругался Шмель. – Посидеть и то не дают.

– Пошли хоть к реке, у воды, может, не тронут! – взвился Чирок.

– А точно! – поддержал Вотяков, нетерпеливо тряхнув на спине мешок. – На хрен они нам нужны…

И все молча согласились, через широкий безлюдный пустырь, мимо большого серого памятника направились к реке.

– Вот это дядя, – задрав на ходу голову, удивился Луков. – Кто это?

– Генерал какой-нибудь… – мгновенным взглядом оценил фигуру на возвышении Чирок.

– Сусанин это, из крестьян, – пояснил шедший рядом с Чирком Степан.

– Чего он сделал?

– Врагов в лес завел, в глухомань, все и перемерзли там как тараканы.

– Сам-то ушел?

– Убили.

– Суки… – еще больше обозлился Чирок. – Давай подойдем поближе.

– Точно, мужик!

– Первый раз памятник крестьянину вижу – сказал Вотяков.

Народу на пустыре почти не было, и им показалось тут совсем безопасно и даже уютно, потому как недалеко от памятника росли какие-то кусты. И они, уже сбитые с толку городом, не долго думая остановились на мягкой земле, благо не на асфальте. Положили рюкзаки на молодую травку и тут, под защитой своего высокого собрата-крестьянина, выпили и закусили с удовольствием. Разговор у них оживился и уже обретал нужную уверенность, когда рядом неожиданно выросли два милиционера. Один из них, постарше, без лишних разговоров схватил Лукова за рукав и решительно потащил было его.

Но Луков в газовом свете фонарей цыгански блеснул глазами и отряхнулся:

– Ты знаешь, кто это?

– Знаю, знаю!..

– Нет, не знаешь! Крестьянин он, как и я. Вишь, какой он здоровый. Давай поборемся? – и Луков шутя облапил милиционера, дуя в лицо ему перегаром. – Вот сейчас сожму тебя и выдавлю из френчика-то… – И он медленно, по-медвежьи начал прижимать его к себе, Глаза милиционера округлились, но тут подскочил Шмель:

– Отпусти! Пуговки оторвешь – заберут еще, – и к милиционеру: – Не связывайся… День рождения у него сегодня, – кивнул он на памятник, – помянуть приехали.

Услышав это, все загалдели, окружили милиционеров, наливали им в кружки водки, которую те высокомерно отстраняли, но им не давали сказать слова, напирали со всех сторон… Кто-то уже обнимал молодого милиционера, свез с него шапку, которую тут же затоптали сапожищами, но Вотяков решил исправить дело, схватил шапку и стал ее, мокрую, в грязи, напяливать милиционеру на голову… Кто-то, ругаясь, говорил про жалобу, про газету, про самого Сусанина…

И милиционеры не знали теперь, как от них отделаться. А отделавшись, решительно двинулись куда-то через площадь, оглядываясь и остервенело сплевывая на сторону…

Но когда к памятнику подкатила большая крытая машина с нарядом милиционеров, вокруг уже никого не было. У подножия памятника светилась пол-литровая банка, в которую было налито немного водки, а рядом лежал высветленный работой багор с надломленным пером.[10]10
  Перо багра – выступ с отверстиями для крепления багра к шесту гвоздями.


[Закрыть]

Тот из милиционеров, которого обнимал Луков, взял банку, понюхал, брезгливо сморщился и, выплеснул водку, поднял багор и понес все это к машине, сдержанно ругаясь от неудовлетворенности.

Офицер, приехавший во главе наряда, разгладил густые усы, взял у сержанта багор и, рассмотрев его, сказал сухо: – Тоже мне, нашли хулиганов… Все учить вас! Разбираться надо в людях-то…

* * *

Княжев, самый трезвый изо всех, вовремя увел бригаду от греха подальше. Он вывел всех к Волге, бросил в воду палку, чтобы узнать, куда бежит река, и пошел берегом вниз. Все следовали за ним покорно, будто на Шилекше.

Когда остались позади огни города и слышно стало, как течет в ночи вода, остановились. Тут было и темно и глухо – значит, безопасно.

Развели костер, натащили откуда-то досок, побросали на холодную землю вокруг огня и повалились на эти доски.

Сидя вокруг костра, мужики пожарили колбасу, достали кружки, вскипятили в них чай, покурили и, свернувшись на досках, со спокойной душой привычно отошли ко сну.