Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Мишка не знал, что снежные воды уже отыграли по лесам, скатились в болота и реки, и что Княжев с Луковым, забившись с бригадой в самые верховья, сбрасывают в воду последние, самые тяжелые штабеля. Грохотом первой грозы будто встряхнуло весь мир, а заодно и жизнь весновщиков. Этот тяжелый обвальный ливень настолько обрадовал Княжева, что в обед, вернувшись с реки, он неожиданно хлопнул по крутому заду Настасью, когда та перебегала из вагончика в вагончик, и рассмеялся:

– Э-эх, последние молвашки остались у милашки!

Настасья, удивленная и польщенная озорной выходкой бригадира, оглянулась с улыбкой, но сердце ее кольнуло болью. Она хоть и не поняла жгонского слова, но неожиданное веселье бригадира, сулило какую-то перемену. И она догадалась, какую.

Княжев уже твердо решил: «Теперь ничто не испортит дела. Дождь подержит воду дня два-три, а больше и не надо. Значит, скоро гуляй, душа, по лесам к дому!»

Второй день было тепло и безветрено. В неуловимом шепоте таяния снегов под монотонный говор текущих вод уже всюду совершалось святое дело продления жизни. И в самый глухой час ночи на обновленной, выглянувшей из-под снега земле в любовных муках бились под сухой шорох листвы и перьев на сумрачных полянах вальдшнепы, наполовину вылинявшие зайцы бегали по поляне даже среди бела дня. Ничуть не боясь людей, они играли, перебегали от одного пня к другому, не теряя друг дружку из виду. Еще с вечера в вершины старых сосен на край своего токовища слетались глухари и чутко задремывали под неусыпный говор вод. Задремывали до первого чуть приметного света на горизонте, чтобы уронить хрупкую дробь песни в сумрак влажного леса. А рядом, по старым сухим вершинам, выжидающе сидели дымчато-серые, почти белесые дикие голуби. И вслед за глухарями, едва оживало небо, горбясь и силясь, нутром, начинали наперебой ухать на весь лес: «Ууу-ху!.. У-уу!..»

Собираясь в шалаш, Мишка хотел проснуться пораньше, среди ночи, чтобы снова поглядеть и послушать, что делается у картежников. Но вторую ночь просыпал напролет до самой побудки. Злился на себя, считал, что совсем обленился и днем работал без настроения. А тетерева каждое утро токовали все яростнее.

Вотяков больше не уходил в поселок. И однажды, выбрав момент, когда был короткий перекур после обеда, Мишка подошел к нему и спросил напрямик, что у них было тогда ночью.

– Княжев запретил играть, – зашептал Вотяков, прикрывая красной пятерней рот. – Мы уже на деньги начали, а он проснулся и увидел… А я тогда как раз спирту принес из поселка-то. Когда все уснули, мы и выпили. А Пеледову нельзя: припадошной. Он проиграл и разошелся спьяну-то. Как врезал по чайнику, и пена изо рта… Насилу уломали… – Вотяков улыбнулся и коротко махнул рукой. – Все, заглохло! Не говори ему об этом, не переносит, – и исподлобья, украдкой глянул на Пеледова. Но тот о чем-то говорил с Луковым и ничего не заметил.

А Мишке опять жалко сделалось Пеледова, а заодно и себя: «Почему так, почему всех хороших людей жизнь обижает?.. Зачем он пьет?» Но уже и не верилось как-то в то, что видел ночью: будто и не было ничего, а приснилось тогда. Мишка знал Пеледова на работе, в заливе, при разговоре и другого знать не хотел. Но уже нельзя было забыть и того, что рассказал Вотяков.

* * *

Земля на току все больше отдавала влажным густым паром, прелью мокрой травы и хвои – все больше кружила Старику голову, наполняла его весенним хмельным брожением. На поляне своей он навел-таки нужный порядок и теперь зорко следил за ним каждое утро… Хлопун, всю весну выводивший его из терпения, уже получил хорошую выволочку. Однако затеи своей так и не бросил. Он по-прежнему бестолково полоскал крыльями, перелетая с места на место краем поляны, но в центр залетать боялся. В центре тока хозяйничали Старик и Косохвостый. Они вдвоем почти ночью начинали ток и держали его дольше всех, до жаворонков.

Все больше слеталось на поляну молодых, еще не дравшихся тетеревов и осторожных неопытных тетерок. Молодежь держалась робко, почтительно, занимая свой край поляны. Иные совсем не ворковали, не распускали хвосты и крылья, а только ходили по траве, глядели вокруг и слушали, как поют старшие. Ближе всех держались к центру тока тетерки Желтая и Серая. Они-то больше всего и задорили Старика.

После грозы еще с ночи зыбился над поляной парной теплый туман. Старик вылетел на поляну позднее Косохвостого. Он сел подальше от того места, где его вчера до смерти напугал человек и оказался как раз тут, где уже расхаживали Желтая и Серая.

Поздно начав, Старик токовал дольше всех и в конце тока, когда почти все уже разлетелись, в туманной низинке меж двух сосенок спарился с Желтой тетерочкой.

Серая притихла поодаль, но вдруг призывно нежно закокала и низом, огибая вершины сосенок, полетела над поляной к лесу. Старик сорвался и кинулся за ней вдогонку.

* * *

Теперь только и слышалось повсюду: «Зачистка! Зачистка…» Говорили с возбуждением, с тем особым, обновленным настроением, которое охватывает людей одного дела перед последним решительным шагом, за которым; следует свобода, новые места, дорога, ожидание дома…

По этому охватившему всех настроению казалось Мишке, что пойдет теперь все как праздник, как награда за однообразные тяжелые будни, которые все же оставили в душе тяжелый осадок. Нет, весновка оказалась не такой, какой видел он ее со слов деда, как рисовал в своем воображении. Она была и не хуже и не лучше, а оказалась сложнее, запутаннее, и всего в ней предусмотреть было никак невозможно.

И вот вроде все подходило к концу.

Два дня выкатывали бревна из кустов и ложбинок, куда набились они по большой воде. Это было намного труднее, чем сбрасывать их со штабелей.

Зато как вольно поплыли потом на кобылках вниз. Гикая, с ласковым матерком отталкивали от берегов последние бревна и провожали их вниз. Особенно такая работа была по душе Шмелю. В длинных разогнутых сапогах и рыжей лохматой шапке, он стоял на носу кобылки важно, как капитан.

– Давай вон в ту чапыгу заглянем? – спрашивал у него Луков. И Шмель, польщенный, что у него спрашивают, отвечал важно, то и дело вставляя (в угоду Лукову) жгонские словечки.

Луков слушал, довольно скалил зубы и, кряхтя, толкался через кусты так, что они трещали, подминаемые кобылкой. Шмель боязливо приседал, поворачивался к кустам задом, ежась, загораживал шапкой глаза.

Мишка с Пеледовым не видели, что делалось в верховье, и жизнь продолжалась у них своя, отдельная ото всех.

– Ну, мы теперь вроде друзья с тобой! – улыбался. Пеледов, когда отталкивались они поутру от берега на своей кобылке. – Так как, не передумал еще свою жизнь птицам посвятить? – спросил он Мишку.

– Не зна-аю… – неопределенно протянул Мишка, вспомнив вчерашний разговор. Занятие это казалось ему таким недосягаемым счастьем, что он и говорить о нем страшился. Думалось, что дело это доступно только особым избранным людям, живущим в больших городах, где много институтов, техникумов…

– Не каешься, что пошел весновать? – совсем неожиданно перешел на другое Пеледов. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Правильно сделал. Тут еще дух свободы витает, здоровых законов жизни. Сейчас человечество уже покинуло леса, поля, – он рассмеялся, – снова все в каменные пещеры спрятались. И там совещаются, как спасать мир от самих себя… Какие лекарства нужны от лени взамен физического труда, какие животные и птицы скоро на Земле переведутся… Какой-нибудь чудак ползает с лупой в траве, выискивает редкого жучка, чтобы занести его в Красную книгу. И не догадывается, что сам давно уж вместе с жучком – в этой книге. Тут всю планету пора в Красную книгу заносить, а не жучка, – сказав это, Пеледов испытующе поглядел на Мишку и принялся выталкивать из кустов толстую ровную елку.

С утра день был солнечный, теплый, уже хорошо грело даже на воде. Ветра не ощущалось, и заливина их блестела свободная от бревен. Они спускались по ней все ниже и следили, чтобы не заносило в кусты со стрежня новые бревна.

Уже слышались крики людей сверху, и они думали про себя, что зачистка завтра явится сюда и им придется покинуть свою заливину. Пеледов не переставал философствовать, Мишка слушал его и думал, что эти рассуждения нужны ему самому. Наболело, видно, у него на душе, и хотелось перед кем-то выговориться. Хоть и хвалил он леса, природу и эту вот жизнь, но прошлое, должно быть, не забывалось, и он, как заметил Мишка, все-таки жалел те лучшие свои годы. Можно было догадаться, что потерял он там многое.

– Недостаток русских людей вот в чем, – говорил Пеледов, стоя во весь рост на кобылке и закуривая, – мы пугаемся своих собственных успехов и в этот момент теряем голову. А сейчас хитро надо жить. Нам с Америкой тягаться, не с кем-нибудь. А это не просто: они полмира грабят, прибирают к рукам все, что можно. Везде выгоду ловят. Поэтому рот нам разевать нельзя. Судьба мира нынче стоит на ребре, на грани. И не стоит, а катится как колесо. На которую сторону ему упасть – зависит от малейшего перевеса, усилия. А усилие это экономическое… Беда наша в том, что мы никогда не считали по-настоящему своих богатств, запасов, а о чужих – уж и говорить нечего. Так вот запомни: пора пришла считать и чужое добро, а свое тем более! Кто это сделает? Возможно, ты? – поглядел он решительно на Мишку. – Ну, напугался?.. Вот то-то и оно-о. Все мы так – будто гости на своей земле, а не хозяева. Мы настолько великая и своеобразная страна, с таким особенным, талантливым народом, что управлять ею неимоверно трудно. Но и теряться не надо, на кого-то надеяться… Учиться надо. Помнишь, как Ленин сказал? Он это слово три раза повторил. Три раза! Я это еще и так понимаю, что не меньше, чем три поколения должны учиться, не переставая. Только в этом случае мы можем победить. Конечно, есть люди, которые учатся лишь из-за денег. Это особый народ… Не верь тем, у кого Родина в кошелек убирается. Нашу Родину в кошелек не запрячешь. Но обобрать ее ради своего кошелька кое у кого руки чешутся. Это воры домашние. За ними строгий глаз нужен. Так что жизнь неспоко-ойная тебя ждет, – опять повеселел Пеледов. Вообще, как уже успел заметить Мишка, он как-то быстро переходил от раздражения к радости, доброте…

Ошиблись Пеледов с Мишкой, думая, что зачистка придет к ним на другой день. Она пришла к вечеру уже этого дня. В безветрии угасающего дня одна за другой стали заплывать к ним в заливину кобылки.

Люди говорили уже тихо, не суетились и, отдыхая, легонько толкались по темной закатной воде. Собравшись все вместе на девяти кобылках (кое-кто спускался берегом), остановились посреди заливины, закурили, обсуждая завтрашний день. Потом стали причаливать к берегу и крепить кобылки на ночь. А закрепив, тихо двинулись тропинкой вдоль берега к бараку.

Чирок шел первым, уныристо прошивая заросли. Когда вылетела из кустов утка, никто не обратил на это внимания, но Чирок, пронзив взглядом убегающую по воде крякву, вдруг остановился:

– Погоди-ко… – и, сойдя с тропы, двинулся за ельник. – Ооо! – раздался оттуда его удивленный голос. – Стой, мужики!

У Мишки будто оборвалось все внутри.

– Чего там? – остановился на тропе Княжев.

– Сейчас… гляди! – раздался шорох раздвигаемых лап, и из-за ельника выглянула маленькая голова Чирка, без шапки, с довольной и хитрой улыбкой.

– Вот, знаешь-понимаешь, – бережно поднес он к бригадиру шапку, наполненную яйцами. – Глазунья на всю бригаду будет!..

– Насиженные? – усомнился Луков.

– А сейчас проверим! – встрепенулся Чирок. Он бережно поставил шапку на землю, взял яйцо и, шагнув в сторону, опустил его в лужу. Яйцо медленно опустилось на дно. – Ну?! – еще больше оживился Чирок. – Самая пора! – и победно поглядел на всех.

Мишка, едва сдерживаясь, не сводил глаз с Пеледова. Сорокин присел и осторожно накрыл яйца своей широкой ладонью.

– Теплые… Хорошо сидела. Оставь-ко ты их ей.

– Дак не насиженные еще! – вновь встрепенулся Чирок. – Дармовые…

– Это сверху, последнее попалось, – медленно разогнулся Сорокин и показал пальцем на яйцо в воде.

– Да отдайте вы ему одно! – с раздражением сказал Княжев. – Пусть берет, если у него одного не хватает, – и, не оглядываясь, двинулся дальше.

Все засмеялись, а Пеледов осторожно забрал шапку с яйцами и пошел за ельник к воде.

– Не найдешь… – кинулся за ним Чирок. Но Мишка опередил его:

– Иди, знаем где… Это гнездо мы давно храним. И Чирок отстал, не зная, верить Мишке или нет.

На поляну пришли в этот вечер поздно, однако никто не собирался спать: Княжев сказал за ужином, что завтра на реку особо торопиться не стоит, выспаться надо. У него был свой расчет: работы оставалось немного, вода пока держалась, но опять почему-то не было Чекушина. А Княжев хотел, чтобы он видел зачистку своими глазами. Другое дело – люди измотались, и надо было дать им роздых перед обратной – дальней дорогой.

Мишка, услышав о позднем подъеме, уже точно знал, что утром будет в шалаше: это была последняя возможность побыть на току.

* * *

Ночь была теплая, парная. Мишка и выспался, и в шалаш пришел вовремя. Густой синевы небо додремывало над вершинами спокойно, без напряжения, кое-где поигрывая чистым мерцанием звезд. Едва Мишка забрался в шалаш, как в лесу раздалось шипение – сразу несколько тетеревов зло перекликнулись и тут же гулко захлопали крыльями. Ночной воздух шумел от их могучих взмахов – и сверху, и справа, и слева… Стая приземлилась, была минута молчания, а потом заурчали по очереди – один, второй, третий…

Еще темно было на поляне, едва различались самые крупные сосенки на ней, а ток уже шумел вовсю. Мишка не видел ни одной птицы, но хорошо слышал даже шорох перьев. Кто-то ворковал совсем рядом от шалаша, и боязно было дышать…

Дважды тетерева замолкали, перелетали друг к дружке по поляне, хлопали крыльями, потом все начиналось сначала.

Старик постоянно держался отдельно ото всех. Вернее, он был в центре тока, но близко к нему никто не подбегал и не подлетал. Мишка пригляделся уже и следил за ним, потому что он был крупнее всех и пел больше всех. Казалось, токовика мало интересовало, как поют другие петухи. Он был занят только собой. И Мишка, неотрывно наблюдая за ним, уважал его за эту самостоятельность.

А утро шло своим обычным заведенным порядком. Как всегда с рассветом, пролетела над поляной ворона, прокричала на весь лес. Правда, раньше она летала в сторону Побочного, теперь же в обратную сторону, к бараку: с приходом весновщиков она сразу поняла, что лучше кормиться на поляне возле вагончиков, чем летать в поселок. Изо всех лесных жителей заметили воронью хитрость только две сороки и стали, опережать ее поутру. Но ворона тоже поняла их и потому с ночи начинала орать на весь лес, давая знать сорокам, что летит. И они, торопливо ухватив что-нибудь в клювы, отлетали к опушке.

Сейчас, сорвавшись без добычи, обе сороки ждали своей очереди тихо. А лесом кто-то осторожно шел. Очень осторожно. Однако они все равно учуяли и затрещали на весь лес.

Крайние к сорокам тетерева насторожились, на всякий случай отлетели в глубь поляны, и ток продолжался.

Мишка тоже заметил беспокойство сорок и стал следить за краем леса. Скоро качнулась лапа старой ели, и любопытно выглянул человек. Он тянул шею, пытаясь увидеть за малыми сосенками тетеревов. Мишка по шапке узнал Чекушина и терялся в догадке – что же делать? А токовик пел, все больше набухая от своей важности, силы…

Чекушин, пригибаясь и держа понизу ружье, осторожно переходил от сосенки к сосенке. Красться было хорошо: снегу уже не было, и влажная земля глушила звуки.

Но как ни тихо крался он, а тетерева насторожились, один за другим они переставали петь и тянули вверх шеи. Только Старик ходил и ходил взад-вперед по своему травянистому гребешку и ничего не замечал.

«Его и снимет сейчас!..» – подумал Мишка и тут же, выдавив стенку шалаша, кинулся на середину тока. Тетерева, бывшие наготове, снялись сразу и низом, огибая Мишку, полетели в лес.

А Старик растерялся: от опасности он всегда улетал в сторону сосны, но сейчас от сосны бежал прямо на него человек и размахивал шапкой. Токовик взвился свечой и как-то неохотно впервые полетел в другую сторону. Он не видел Чекушина, присевшего за сосенкой, летел прямо на него и был сбит наповал, не успев понять, что случилось.

* * *

Мишка прибежал в вагончик прямо к завтраку. Люди уже сидели за столами. Сдерживая дыхание, Мишка подсел к окну, расстроенный, опустошенный… Он не мог никому рассказать, что случилось, но и в себе держать это было невозможно. Он хорошо знал, что его никто не поймет. А перед глазами все стояло, как черным тугим комом токовик бухнулся в сосенки. И Мишка не мог простить себя.

Весновщики сегодня выспались, перешучивались с Настасьей и Галей, просили добавки, говорили о зачистке, о доме и, стараясь похвалить поварих, жаловались, что дома жены уж так не накормят. В окно вагончика заглядывало солнце, в безветрии небо стояло чистое, и у всех было какое-то праздничное настроение.

А Мишка совсем потерялся, когда следом за ним в вагончик, улыбаясь, вошел Чекушин, неся перед собой в вытянутой руке тетерева. По-хозяйски, не снимая ружья, он прошел вперед вагончика и положил добытого петуха на свободный посудный стол.

– Вот, ясно-понятно! Везет вам, мужики… На прощанье и дичь угодила. Забирайте, девчонки! – кивнул он поварихам.

Мишка перестал есть и глядел на токовика: он был мертв, тело его уже было безвольно-податливо, но, казалось, еще дышало беспредельной лесной свободой, свежестью ветра, чутким настоем сосновой хвои. Он лежал на белом с алюминиевым ободком пластиковом квадрате стола как черный траурный цветок в раме. Лежал в свободной наивной позе, уже отрешенный от этого мира, но как бы все еще удивляющийся неожиданной смерти.

Настасья, слушая Чекушина, не понимала, что он говорит. Застыв с тарелкой в руке, она неотрывно глядела на тетерева, глубоко задумавшись, и вдруг всхлипнула, с трудом выдавив из себя:

– Какую птичку загубил… – и, спасительно взявшись за уголки фартука, отошла в угол кухонки.

Все невольно перестали есть.

Княжев, немо оглядев людей, кивнул на тетерева;

– Вынеси… Домой бери…

И Чекушин без слов подчинился.

На другое утро Чекушин сидел в самом верховье Шилекши на пеньке и подводил в своей тетради предварительные итоги. Рядом, с берега, Княжев с Луковым заколачивали крепежные клинья на широкой, в пять бревен, кобылке. Другая, уже готовая кобылка, поменьше, стояла рядом. Пока бригада доделывала работу на нижних разливах, Чекушин с Княжевым на большой, а Луков на маленькой кобылке должны были спускаться вниз, подчищать мелкие недоделки и оставлять после себя реку совершенно чистой.

Но и здесь, вверху, и в низовье работа уже обретала праздничное оживление. Все будто гуляли по реке, иногда брызгались как дети, толкали бревна от одной кобылки к другой, говорили бревну вдогонку что-нибудь смешное, будто человеку. Шмель, сидя посреди кобылки, играл на весь лес полонез Огиньского. Его напарник Степан, широко взмахивая багром, «катал музыку» по всему заливу, работал и следил, чтобы не утопить прежде всего гармонь. «Музыкант выплывет, а гармонь испортится», – так ему и наказали еще возле барака.

Главная масса бревен вся была в низовьях, и оставалось ее теперь только проводить в Лух. Это можно было сделать еще вчера, если бы сам Лух не покрывали эти бревна сплошняком. Бригада, что работала под мостом на Лухе, едва справлялась, мост мешал, и бревен копилось все больше. Они уже напирали на берега, грозя затором, и целый день на Лухе слышались тревожные крики: «Ра-аз, два-а!.. Взяли!» Боялись этого затора и княжевцы и постоянно ждали, что вот-вот их позовут… Но пока не звали.

У Мишки зачистка не вызвала особой радости. Нет, он радовался, конечно, что приходит конец этой работе, но «чистой» жизни в лесах, о которой мечталось еще в техникуме, не получилось. Выходила опять какая-то смесь из радостей и огорчений, из каких-то неоконченных дум, из новых забот и душевных смятений. Опять как-то несобранно шла жизнь. Все, что было хоть и не долгой, но отрадой здесь, рушилось на глазах. С тяжелым упреком самому себе вспоминал он о токе, о шалаше, о своих тайных ночных выходах туда… Получалось, как будто все делал лишь для того, чтобы нагнать тетерева на Чекушина. «Не будь меня, все бы улетели… А если бы и убил, то какого-нибудь крайнего, молодого… А теперь ток распадется!» Ему казалось, что и Пеледов сегодня какой-то злой, расстроенный. Он так и читал свои «лекции», не интересуясь, слушает его Мишка или нет. Знал, что все равно слушает и будет слушать, потому что с кобылки никуда не убежишь. И, будто издеваясь над Мишкой, советовал:

– Беги, беги отсюда! Пропадешь тут. Поработай и убегай. Душа и тело – не единая материя. И надо попеременно укреплять то и другое. Иначе что-нибудь да лопнет. Лучшие люди всегда из деревень уходили. И сколько их еще будет уходить, сколько они будут ломать себя и носить в себе эту постоянную обиду односельчан, даже презрение… Но не все же в конце концов уходят легкой жизни себе искать. И никому тут не разъяснить, не доказать. Вот где терпение надо!.. Только время докажет правильность и необходимость всего этого, – Пеледов со злом толкал бревна, будто они были виноваты. – Потому что самые лучшие люди не пропадают, а возвращаются ко всем. Идеальный случай: возвращаются как великие люди своего Отечества! Вот ради одного такого возвращения можно простить уход и многих.

В этих словах Пеледова неожиданно мелькнул для Мишки отсвет широкой и простой правды. Мелькнул, как широкая зарница в ночном поле, на миг осветив всю окрестность. Ему показалось, что в словах этих проглянуло оправдание его неудавшейся жизни, всех его мучительных раздумий о ней. И ошеломила та высота цели, которую ставил Пеледов перед собой, а теперь и перед ним. Дух захватывало от этой высоты, и брало сомнение: «На что он рассчитывает, говоря это мне? Я же не такой…»

– От земли никто не уходит. И никто не ушел, – продолжал Пеледов, – это только кажется, что город – уже что-то новое, особое. Железо, машины, бензин, уголь – все из земли. В том числе и сырье для атомных и всяких других бомб. Все взято у Земли. Но человек как будто забыл это и хочет продуктом Земли уничтожить саму Землю, как слепой и безумный сын свою мать. По-моему, человечество еще слишком молодо, наивно. И ему, в эпоху ядерного оружия, надо срочно взрослеть, пробудиться наконец от детства и почувствовать себя хозяином на планете. Но одно без другого не бывает. Нужен космический взгляд на свою планету, а как туда забраться без ракет… Человек ни во что не ставит свою деревню, пока не объездит полсвета. Так и здесь: пока люди не убедятся, что в округе вселенной другой такой привольной планеты нет, видимо, не успокоятся. Кое-кому все мечтается, что Землю можно изгадить и перебраться на другую планету – чистую.

– Кому? – спросил Мишка.

– Пиратам Джонам, – улыбнулся Пеледов. – У них ведь это в крови: они с этого начинали. Приплыли на чужую землю и давай хозяйничать. Обобрали свою страну, а точнее, присвоенную и двинулись по всему свету шарить… Теперь в планах – запугать, ограбить весь земной шар и на другую планету укатить. Вот оно, космическое иждивенчество!.. Тут мудрой философии не надо. Чистый прагматизм: мое – мое и твое – мое. Каково!

Мишка давно перестал работать, а выслушав, неопределенно пожал плечами.

– Сила должна быть всегда у работающего большинства. Тогда и беды не будет. Просто ведь?

– Да-а, – облегченно вздохнул Мишка и начал толкать полегоньку кобылку к ближайшим бревнам, потому что даже Шмель, повесив гармонь на сук большой сосны у воды, уже работал вовсю вместе со Степаном.