Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Нескончаемо шли яркие суматошные дни и долгие непроглядные ночи.

И все удивительнее становилось для Мишки то, что все беззаботнее и веселее становились люди. Еще ни разу не бритые за время весновки, загоревшие и обветренные на весеннем ветру, они почернели, исхудали, затвердели в походке, обрели спокойную уверенность в осанке. Их нельзя было уже ничем испугать на реке, они будто напрочь забыли свое прошлое и совсем не думали о будущем. Они сполна доверили свои жизни этой поляне, реке, лесу. Будто проснулся в них какой-то древний инстинкт этой вольной лесной жизни и пьянил их слаще вина, женщин, сна… Не было большего праздника на земле, чем эта работа. Мишка видел, что не все сразу втянулись в нее, втягивались, как и он, болезненно, тяжело, с надрывом, но, втянувшись, веселели и отдавались ей сполна, безоглядно…

Это было какое-то весеннее сумасшествие, какой-то безрассудный побег от себя. А может, и к себе… И это их уверенное безрассудство удивляло Мишку и озадачивало одновременно: сам он страстно хотел «убежать» и не мог. Чего-то не хватало.

* * *

Все эти дни Старик безудержно хотел драки, потому что на низкие сосенки с краю тока вылетали из леса и присаживались две тетерки – Желтая и Серая. Они нежно, наперебой квохтали, кочевали с одной сосенки на другую, задорили петухов… Ближе всех садились к Старику только два тетерева: Хлопун и Косохвостый. Но ни один из них в драку не вступал.

Косохвостый был осторожен и часто прислушивался, потому что был напуган прошлой весной. Во время тока он близко подошел к сосенкам, где затаилась лиса. Взметнувшись, лиса выхватила у токовика половину хвоста, а он во все крылья пустился к лесу. Той весной он больше на землю не спускался, токовал на соснах. Но в этом году не удержался, снова пел на земле. Хвост за лето и зиму у него немного выправился, но сам он больше не увлекался, постоянно был начеку, потому и в драку не ввязывался.

А Хлопун был хвастлив и трусоват по характеру. Он всегда был таким. Еще в темноте он присаживался невдалеке от Старика и вслед за мощным шипением бил себя крыльями по бокам. Старик, распаленный его наглым вызовом, устремлялся навстречу, готовый к схватке… Но Хлопун снимался и, отлетев метров на десять, опять гулко хлопал. Он дразнил Старика, путал весь ток, и у Старика с каждым утром все больше росла на него злоба.

Ток у них теперь был не только по утрам, а и вечерами. Когда стихали лесные жаворонки и все реже дребезжали дятлы, тетерева воровато вылетали из самой гущи леса, тихо рассаживались по поляне и некоторое время молчали.

Обмякшие и умиротворенные, приходили к этому времени на поляну и весновщики. Княжев снова дал слабину бригаде: вода хорошо держалась, и можно было избавить людей от недосыпаний.

В такие вечера поляна казалась совсем домашней. Мужики долго и обстоятельно ужинали, а потом блаженно курили на крыльце. Не спеша уходило за вершины сосен усталое солнце, и земля несуетно готовилась ко сну.

Чирок, стоя посреди лужи, тщательно отмывал грязь со своих сапог, из вагончика доносился игривый смех Настасьи, а поляну все больше заполняла тень от старой сосны. Иногда слышались из-за сосенок мощные и редкие шипения тетеревов. Почему-то вечером тетерева не урчали, а только чуфшыкали.

Докурив, мужики уходили. Одни ложились, а другие устраивались за столом возле окна. Криком в открытую дверь звали Шмеля, вместе с ним шел и Пеледов. При слабом свете вечерней зари вчетвером начинали играть в карты.

Мишка не любил эту игру, и его обижало то, что вместе с Ботяковым, «моряком» и Шмелем садился и Пеледов. «Не устали они, что ли? – думал Мишка, оставшись на крыльце один. – Неужели и дед с отцом вот так же играли тут по вечерам?»

Неспешно угасал вечер. Все реже были шипения тетеревов, утихомиривались дрозды, и лес будто задумывался в ожидании: кто же еще подаст голос и зачем?

Мишке казалось, что каждый день приходит сюда откуда-то из-за горизонта, а ночевать остается здесь, в лесах, окутываясь загадочной тишиной. Но эта неспешная тишина не угнетала и не давила, а как неясная, но настойчивая мать как бы говорила: «Спать, спать…» Вот бекас (уже совсем в сумерках) проблеял барашком над вершиной старой сосны и стих, будто провалился. Но вскоре опять полетело откуда-то сверху его сонное блеяние…

Как все просто и ясно: день отыграл, угомонился, и наступает в лесу всеобщее отдохновение. А завтра все будет сначала. Нет, проще этой жизни ничего не может быть. Мишка даже подумал, что не поживи он в городе и не узнай, что есть какая-то другая жизнь, так бы и жил тут всегда и не мучился бы как сейчас. «А может, он и счастлив был, мой дед, сидя вот так, как я, на крыльце? Интересно, о чем он думал? Вечер был, наверно, такой же, а думы, верно, совсем другие. Но во многом и одинаковые: чай, вспоминал о матери своей или жене, о деньгах думал, считал, как Вася Чирок, сколько на день выйдет, кого из начальства надо вином подпоить, что сказать перед этим… А может, просто сидел, глядел на сосну, тогда еще молодую, все хотел встать и идти рукавицы или штаны заштопать, пока светло, и все сидел, расслабившись, не в силах перебороть усталость…

А возможно, планировал крупнее: как лесу у начальника выпросить да построить дом сыну, отцу моему, как лошадь купить, корову молодую… Может, и купил потом. А вот ничего уже нет – ни их, ни коровы… Разрыв какой-то. Так стоило ли печься обо всем, изводить себя? Тогда как нужно было жить ему, и как мне – теперь? Может, и я зря извожусь, ищу что-то, думаю, может, лучше, как Вотяков вон, Шаров?..

А вдруг дед уже тогда обо мне думал: что буду вот сидеть, как и он, на крыльце и о чем-то думать? Вспомню ли его?.. Но разве думаю я вот сейчас о своих сыновьях, внуках, которых еще нет и неизвестно, будут ли?.. И что значат все эти думы? Может, это и не я думаю, а их думы, которые не успели додумать они, продолжаются во мне. Может, думает не один человек, а весь его род, все человечество?.. Тогда все должны эти думы подвигать хоть чуть-чуть вперед – к сыну, внуку: пусть додумывают… Может, это и есть главное, ради чего родится человек».

Мишка попробовал представить всю свою жизнь до конца: вот ему тридцать, сорок, пятьдесят лет… Он по-прежнему работает здесь, давно принатурился к сплаву, огрубел, иногда выпивает, никого не боится, как Луков, допустим… Но будет ли какой интерес тогда жить? Мишка старался представить себя седеющим, с морщинами, как у Сорокина, и не мог. Обидно и горько стало. И так ревниво и яро не захотелось отдавать эту сегодняшнюю жизнь, самого себя сегодняшнего, что он чуть не заплакал.

«Но неужели всю жизнь так и думать или просто катать бревна? Ведь это какая-то каторжная работа. Разве нельзя ее облегчить чем-то? Скажем, сталкивать штабель в воду бульдозером… Но как он пройдет лесом вдоль берега? Да и штабеля нераскатанные затор сделают… Нельзя. Но какая сила у реки! И зря пропадает… Она сама могла бы как-то разрушать штабеля и стаскивать бревна в воду… Можно запрудить реку, и пусть она стопит все бревна, а потом их только провожай до Луха… Неужели никто об этом не думал? Или кому-то обязательно нужно, чтобы здесь каждую весну работала бригада мужиков?..»

Не знал Мишка, что не первый он думает о силе реки, и что давно уже все передумано, перепробовано и другой весновки выдумать нельзя.

Он мог бы сидеть и размышлять так всю ночь. Но уже давно затихли поляна и лес, и желтая полоса света из окна легла на вытаявшую землю: картежники зажгли там лампу и тихо переговаривались. Мишка удивился, что за эту игру их не ругает Княжев, не запрещает ее. Но это и обрадовало: пока горел свет, можно было раздеться и, не спотыкаясь в темноте о табуретки, лечь.

Утром Мишка впервые проснулся сам, до побудки, и удивился, что хорошо выспался и отдохнул. Уже не болели руки, спина, ноги, а хотелось есть и куда-нибудь сразу идти. Он вспомнил о токе, оглядел барак – все еще спали – и быстро стал одеваться.

Когда он выскочил из душного барака на крыльцо, тетерева уже рокотали на весь лес, округа звенела от птичьих стенаний и пересвистов. Было не холодно, но свежо, шло настоящее зоревое утро, каких не так уж и много бывает за весну. И Мишке сделалось настолько хорошо, что потянуло поделиться с кем-то своей радостью, своим душевным восторгом. Поэтому, прежде чем бежать к сосне, где был ток, он решил сначала заглянуть в столовую, поздороваться с Настасьей и Галей, удивить их и обрадовать, что встал сегодня раньше всех. Они были уже там, он знал это: на крыльцо барака наносило приятным пахучим дымком.

Мишка вывернулся из-за угла и невольно остановился: маленький Чирок, важно закинув голову, как на току, выхаживал перед вагончиком и беспощадно рушил белесую корку вымерзших луж. Он старательно ступал на пустотелые подсушенные морозом ямки и победно звенел на всю поляну тонким ледяным боем. И видно было, что испытывал наивысшее наслаждение: он первым встал, первым оглядел поляну, первым поговорил с поварихами – во всем он был первым! И теперь наслаждался своей сокрушающей мощью, этим победным звоном… Он уже заставил улететь от вагончика сорок, они трещали где-то рядом на весь лес. А. он шагал, глушил их суматошный стрекот и знал, что поварихам в вагончике уже не слышно сорок, а слышно только его…

Чирку редко удавалось в жизни быть победителем, и сейчас, пока все спали, он брал свое. Мишка еще с первых дней работы отметил про себя, что Чирок, несмотря на частые неудачи, никогда не сдается, а становится еще нахрапистее, неуступчивее. Это было и смешно, но вместе с тем вызывало у Мишки и уважение к Чирку. Он воспарял духом, если ему удавалось хоть иногда убедить бригаду делать то, что считает нужным он, становился втрое деятелен и энергичен, мог всех замучить неумеренной работой, своим командованием… Княжев все это видел и понимал, но не одергивал Чирка, а иногда даже поощрял его, потому как весновка – дело разовое.

«Вот и теперь, – подумалось Мишке, – наверняка, мелькнул у него какой-нибудь наполеоновский план, и он вынашивает его под звон ледяного марша, чтобы через полчаса ошарашить бригаду неожиданной стратегией».

Мишка улыбнулся, юркнул в молодой сосняк и, пригибаясь, побежал в сторону тока.

Он не добежал до старой сосны, упал за крайними сосенками и долго лежал, не шевелясь, чувствуя, как гулко, толчками отдает в сырую землю сердце. Он слушал и ждал: «Улетят, не улетят?..» – потому что подбежал слишком близко. Тетерева молчали, но и не взлетали. Не шевелился и Мишка. Нужно было дождаться, чтобы они снова начали токовать, только после этого можно было чуть приподнять голову.

Мишке казалось, что прошло уже минут пятнадцать-двадцать и что бригада уже идет лесом к Шилекше… А они все молчали.

Но это Мишке только казалось так: он не лежал и минуты, и тетерева, ничего не подозревая, спокойно ходили по поляне. У птиц была просто короткая передышка.

Но вот токовик с перерывами, глухо, будто из-под земли, вновь начал разворковываться. Мишка с облегчением перевел дух и слегка приподнял голову. Торопясь, он насчитал на поляне девять или одиннадцать больших черных птиц, которые ходили по прошлогодней траве, будто цыгане по пустому базару в своих черных нараспашку полушубках с ослепительно-белым меховым подбоем. Как в затянувшейся перебранке, они что-то бормотали себе под нос, не слушая друг друга, и так неожиданно, стремительно оборачивались, что от белизны шубных изнанок резало глаза.

В центре поляны важнее всех ходил сам хозяин – «Цыган лет пятидесяти», как подумал Мишка. Он был так «навздеван», что казался Мишке не в полушубке, как все, а в черной меховой жилетке и в огромном нараспашку тулупе тоже с белым мехом.

Это был Старик. Он был совершенно хмельной и, казалось, ничего не видел и не слышал вокруг. Не видел даже, как с краю поляны скромно переступала по траве серая ладная тетерочка.

Мишка сначала тоже не заметил ее, так она сливалась с желто-серой травой и только изредка по-женски осуждающе что-то выговаривала распоясавшимся мужикам: «ко-ко-ко-кооо…» – и поворачивала в разные стороны свою точеную, «гладко причесанную» головку. Но «мужики» не обращали на нее никакого внимания.

Мишка стал осторожно пятиться, прижимаясь к земле и прячась за сосенками. За второй сосенкой развернулся и пополз уже головой вперед, а затем, пригибаясь, побежал к бараку.

На крыльце еще звенел умывальник, Мишка удивился и пошел шагом, будто ходил в сосенки, как и все поутру.

Теперь Мишка стал мечтать, как построит он тайно ото всех шалаш возле тока и будет наблюдать за тетеревами. То, что увидел он сегодня утром, было такой радостью, что он боялся, вдруг еще кто-нибудь захочет поглядеть. Придет, разгонит весь «базар» у чернышей. Поэтому надо было торопиться. И Мишка весь день, скатывая бревна, представлял, как он будет обрубать и стаскивать сосновые лапы в одно место… А потом с ночи станет ожидать прилета тетеревов.

Он не переставал думать о жизни, и ему казалось, что весновщики счастливее многих деревенских мужиков. А счастливее весновщиков вот тетерева. У них счастье самое полное, они даже и не догадываются, что есть на земле большие общие беды, боли. «Неужели человек не достоин такого счастья? Зачем же тогда жизнь? Но думали ли когда так дед, отец?.. Или только мне досталось это наказание? Ведь не мается же вот сейчас, как я, никто в бригаде… Значит, и отец с дедом не думали».

И действительно, мужики работали, ели, курили, спали – и все с таким аппетитом, что нельзя было не позавидовать. Работу они воспринимали как игру, веселую, опасную и удалую. Мишка ни разу не слышал ни от кого ни жалоб, ни сожалений, ни обиды. Удивлялся этому, сравнивал себя с ними и еще больше терял веру в себя. Какая-то невидимая граница отделяла его от других, и он не мог уловить этой границы. У всех были, конечно, усталость и неудачи, но весновщики как-то умели не брать все близко к сердцу. Жила в них общая упрямая вера в то, что весновка, несмотря ни на что, – все-таки праздник! И они безоглядно жили этим праздником, впитывали его вместе с весной в свои счастливые обновленные души. Будто все это им дано было свыше, так же просто и обязательно, как тем тетеревам ток.

* * *

После обеда разбирали небольшой «козел». Шутя он как-то возник, совсем рядом от скатываемых штабелей, тут же шутя его и раздергали, проводили вниз даже без кобылок. Потом отдыхали по обе стороны реки, курили, переговаривались.

Река здесь была так узка, что не разделяла куривших на две отдельные компании. Оба берега хорошо слышали друг друга, не напрягая голоса. Одни курили, а звено Лукова, чуть повыше, скатывало бревна, и они плыли сплошняком, во всю маленькую ширину реки.

– Спичек дай! – попросил Шаров у только что прикурившего на другом берегу Чирка.

– На, – потряс тот коробком в облачке дыма над головой.

Шаров взял багор и ловко перебежал реку по плывущим бревнам. Прикурил и так же ловко вернулся назад. Княжев, Сорокин да и все, кто сидел по берегам, с одобрением наблюдали эту лихую перебежку. А Шаров, польщенный одобрительным вниманием, вдруг позвал Мишку:

– Иди к нам… Тут привольнее!

Мишке идти было незачем, одинаково было сидеть что там, что тут. Но раз позвал и всё слышали, надо было бежать, а то еще подумают, что испугался. Взяв багор, как балансир, наперевес, он побежал, но, пока бежал до середины, бревна вдруг расплылись, и впереди образовалась полынья. Надо было остановиться и выждать, когда бревна опять сомкнутся. Но тогда бы снесло вниз, и не получилось уж так ловко, как у Шарова. И Мишка побежал наискось, вверх по реке. Вдоль бревен бежать было рискованно. Если бы Мишка перебегал один, без зрителей, он бы перебежал, но теперь торопился – прыгнул на одинокую ель, отмокшая кора ее соскользнула, и Мишка улетел с головой в воду.

Когда он, очумев от ледяного холода, вынырнул, по берегам смеялись, а шапка уплывала по течению вниз… Однако багор из рук Мишка не выпустил, вынырнул вместе с ним и, толкая его перед собой, поплыл к берегу.

Было стыдно и обидно, но Мишка не показывал виду – смеялся вместе со всеми. Пеледов сбегал, выудил на повороте реки шапку и подал ее Мишке на конце багра.

– Посмеялись, хватит! – обрезал всех Княжев. Встал и, глядя на Мишку, сказал уже тише: – Идите с Пеледовым на средний кривуль. Обоим до вечера там дежурить. И сушитесь… По очереди.

Пока Мишка выливал из сапог воду и вновь наматывал сырые портянки, Пеледов стоял над ним, ждал а потом, когда углубились в лес, скомандовал: «Бегом!.. И не останавливайся, если жить хочешь», – и побежал первым.

Они бежали через кусты, по неглубоким заливинам и сугробам, где проваливались, а где по насту. Пеледов оглядывался и все подгонял Мишку: «Быстрее, не отставай!..»

Когда прибежали на луговину кривуля, Пеледов сбросил свою фуфайку и кинулся разводить костер. Подбегая к Мишке, он кричал: «Раздевайсь! Донага… Накинь фуфайку…» И снова бежал за сушняком в лес.

Костер задымил, Пеледов стащил с Мишки свою фуфайку, постелил ее на холодную луговину и велел ложиться:

– Поворачивайся спиной! Растирать буду! Спирту бы…

Мишка заупрямился.

Тогда Пеледов, не скрывая усмешки, сказал ему, глядя прямо в глаза:

– Знаешь, что будет? – и, выждав, заявил твердо. – Воспаление легких! Завтра на работу не встанешь. Проваляешься до конца тут или совсем умрешь. Смотри…

Последние слова поколебали Мишкино упрямство, и он, стесняясь наготы, покорно лег на фуфайку.

Пеледов мял и тер его долго, устал и, задыхаясь, спрашивал:

– Ты как сюда… попал? Тебе, судя по возрасту, сейчас… учиться бы надо? А?..

– Деньги надо – вот и попал, – глухо, в фуфайку говорил Мишка.

– В каком классе был?

– В техникуме…

– Ну и кем стал?

– На строителя… не хочу.

– Ясно… Я вот тоже сбежал… Хотя дело свое любил. Политэкономией занимался. Не слыхал, что это за зверь?.. Повернись!

– Чуть-чуть, – соврал Мишка, думая, что это связано с политикой, с лекциями о международном положении. Ему было уже тепло, и он глядел на Пеледова с любопытством и недоверием одновременно.

– Ну вот, теперь вставай на мои рукавицы и суши прежде всего портянки. Сапоги я сейчас на палки повешу, все три… У меня тоже одна нога мокрая – зачерпнул. Эх! Спирту бы сейчас, – повторил он еще раз, и у Мишки мелькнуло подозрение: «Наверное, алкоголик. Ученый-алкоголик…»

В пяти шагах от костра зализывало луговину напористое течение. Бревна разворачивались в изгибе реки сами, и оба наблюдали от костра, как вода работала без их помощи. Шилекша, не сжатая здесь стволами сосен, вольно лилась по лугу, и бревнам хватало места. Костер вошел в силу, обжигал голые колени и руки, и Мишка, отодвигаясь, постепенно одевался: уже высохло нижнее белье, подсыхали штаны, портянки. Надевать на себя все горячее на знобком ветру было приятно, и Мишка даже радовался, что искупался. Он и не думал о простуде, болезни… Пеледов, высушив сапог, обулся и принес две охапки елового лапника. Мишка сидел на этом лапнике, как на троне, блаженно жмурясь от тепла и дыма.

– Эх, чайку бы еще! – сказал Пеледов, тоже растягиваясь на лапнике. – Вот работа у нас сегодня, а?.. Курорт. Лес ото всех болезней лечит. Человек делается крепким душой и телом. Ты правильно поступил, что пошел весновать. Жизнь надо изучать. Знать ее. А потом уж учиться. Я любил в молодости учиться, диссертацию даже защитил. Но… гад Гитлер, – тут он посуровел лицом и замолчал.

Мишка осторожно посмотрел на него, не зная, что ответить.

– Провал памяти временами у меня. Понимаешь?.. Забываю то, что даже обезьяны помнят. Какая уж тут наука… Один лес вот и остался – вся радость теперь тут. Спета, видно, моя песня… А тебе учиться, конечно, надо. Успеешь еще, не расстраивайся, жизнь долга… Все еще будет. Мать-то есть?

– Дома осталась. А отца убило, зимой.

– Знаю, слышал, – перебил его Пеледов. – Наши шофера его отвозили. Я на соседней делянке работал. Мастера сняли. А что толку: никто не виноват. Теория вероятности. Лесорубы от инфарктов и авиационных катастроф не умирают. Ревматизм, радикулит, воспаление легких – вот наши болезни. А чаще всего бревном или деревом зашибет – куда от этого денешься. Вы с Княжевым из одной деревни?

– Из Веселого оба.

– Держись его, основательный мужик. Я ведь тоже из ваших мест. Крутово, слыхал?

– Конечно.

– Вот оттуда, теперь уж вымерли все или разъехались. Вот и хожу в вашу бригаду, будто на родину. Хоть послушаю, как мужики говорят, – и то радость. Ты не расстраивайся. Счастливых людей нет. Или почти нет. Живи проще, расслабься здесь, пока в лесу, дай отдых душе. А потом наверстаешь, догонишь еще своих одногодков. Окрепнуть тебе надо, закалиться физически и душевно. Потом уж никто с толку не собьет. Попрешь как трактор, – он подмигнул Мишке и стал прикуривать, выдернув из костра хвостик перегоревшего прутика.

Было слегка ветрено и повсюду солнечно. Высокие вершины сосен слабо покачивались, но внизу, у костра, ветер налетал лишь изредка, слабыми порывами. Он только пугал, но не в силе был смять двойное тепло: от костра и от солнца. Мишка сушил уже фуфайку, устал ее держать на руках, от фуфайки шел густой пар, и все-таки в одном месте он ее прожег.

– Ну вот, теперь ты настоящий сплавщик, моченый и жженый! – смеялся Пеледов. – Мать и не узнает: загорел, обветрел – как разбойник явишься… Иди вон оттолкни елку, в берег упирается. Ишь какая толстая – резонанс, самое звонкое дерево.

Мишка оттолкнул и, бросив на луговину багор, спросил Пеледова:

– Неужели нельзя ничего придумать? Каждое бревно толкай!.. Допотопным способом.

Пеледов прищурился, но ответил весело:

– А куда тогда нам с тобой деваться? – И посерьезнел. – Все придумают… Только лесу тогда уже не будет. Вырубят вчистую. Потом начнут сажать. Рано или поздно, а Земля снова будет в лесах. Но в новых – будут сажать «культурно», как дома строят теперь, по породам: вот тебе строительный лес, вот березовый, вот декоративный, вот фруктовый… Красиво, конечно, но бестолково. Мы ведь природу все хотим поучить красоте, уму-разуму… А то она, глупая, «отстает» от нашего развития… – говорил он не без ехидства. – Так что любуйся пока, радуйся, что работаешь здесь… Может, скоро ничего этого не будет… Я думаю, одно поколение людей обязательно будет жить без лесов. Только после этого, может, что-то поймем и начнем обстоятельно изучать весь комплекс дикой природы – в заповедниках, заказниках… И поразимся уму этой «отсталой, некультурной» природы. Тогда и начнем «культурные» леса переделывать опять в дикие – с болотами, комарами, муравьями… Зверей начнем разводить, от которых ни шерсти, ни молока, букашек разных… Если, конечно, к тому времени все это будет еще живо. Но не скоро добьемся основательного равновесия в природе. Люди будут лечить земной шар сами наполовину больные. Вот тогда и поймем, что здоровье земли восстановить в единый миг никакой наукой нельзя. Разрушить можно, даже то, что создавалось на протяжении миллионов лет. А восстановить – немыслимо!

– Что же делать? – спросил испуганно Мишка.

– Ничего, – спокойно ответил Пеледов. – Жизнью на Земле управляет экономика. Я экономист, знаю… Как показывает опыт истории, человечество часто начинало постигать ценности с разрушения их… Вот сегодня в зоопарках редких зверей, птиц держат… Придет время – будут деревья, кустарники, травы выращивать. Однажды заявишься ты с внуком и скажешь ему: «Смотри, сынок, это елка. Помнишь, в музее старое пианино видели? Из нее сделано. Книги, тетради, карандаши, гитары – все делали из дерева». И он будет глядеть на тебя во все глаза. А если ты ему скажешь, что когда-то на весновке многие сотни, а может, и тысячи таких елок сам скатал, он подумает, что ты жил в незапамятные времена, – Пеледов окинул взглядом Мишку, тощего, растерянного, в прожженной фуфайке, и рассмеялся. Мишка согнал с лица удивление и засмеялся тоже.

Подошли к воде и для порядка потолкали от берега бревна, хотя они и сами плыли неплохо. Постояли, глядя вверх по реке, и снова вернулись к костру.

– Учись, – как бы продолжая начатый разговор, сказал Пеледов и вновь уселся на лапник, – тебя, может, не подстрелят, успеешь что-нибудь сделать. Теперь ваша очередь спасать мир. Мы один раз отстояли его, хорошо заплатили. Вы умнее будьте, подешевле постарайтесь…

Мишка не знал, что сказать. Ему сделалось как-то стыдно, будто он и его сверстники уже пропустили что-то важное в спасении Земли, всей жизни на ней. Ничего не делали и не знали, что надо делать, а уже виноваты. Как же так?..

– Сука он, ни дна бы ему ни покрышки! – сказал Пеледов.

– Кто? – не понял Мишка.

– Гитлер! Эта тварь не имеет даже права лежать в Земле вместе со всеми. Это унижает Человечество. Если бы нашлись его останки, то следовало бы их вышвырнуть куда-нибудь в отхожее место вселенной. Легче было бы всей планете. В Земле место другим. Знаешь, как сказал Сергей Орлов?

 
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат…
Всего, друзья, солдат простой
Без званий и наград.
 

Мишка стихов не знал и был удивлен чем-то большим, не убирающимся в эти строчки. Он вообще был ошеломлен простым и горьким рассуждением Пеледова о самом важном на Земле, о том, до чего бы ему одному долго не додуматься. И рядом с этим неудачи собственной жизни показались такими маленькими, что о них даже вспоминать казалось стыдно.

Какое-то время они сидели у костра молча, и Мишка боялся взглянуть на Пеледова: таким необычным он оказался человеком, что становилось как-то неловко и за себя и за бригаду – за всю эту жизнь, что заставила Пеледова катать бревна, заниматься таким грубым и бездумным делом…

Было непонятно и то, почему ему, почти незнакомому парнишке, рассказал он все это. Так, случайно, или нарочно? «Чего он ждет от меня?» – думал Мишка.

Пролетела куда-то вниз по реке кряковая утка, а за ней селезень, шарпя на лету низким голосом. Это была Одноглазая, она летела проверить, где сейчас люди, уходят ли они наконец с реки.

Тени от сосен пали на воду и на луговину. Костер неспешно дотлевал, испуская слабое спокойное тепло. Пеледов с Мишкой даже вздремнули немного, разомлев на пахучем еловом лапнике. Дрозды и еще какие-то мелкие птицы налетели на ельник и начали высвистывать уже по-вечернему, все больше возбуждаясь перед зарей.

А бревна плыли все реже, по одному, по два, потом река опустела вовсе. И они поняли, что бригада с реки уже ушла. Поднялись и пошли берегом вверх.