Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Их не тяготило это непредвиденное путешествие. Не тяготил теперь и город, в котором им не нашлось места… В конце концов можно было ночевать на любом вокзале, и Княжев знал это. Но он понимал и другое – тесно им там будет, не привыкли они жить с оглядкой.

В эту ночь снились Мишке высокие старые сосны. Всю ночь они шумели вверху, будто шептали что. Но что, Мишка не мог разобрать, и это лежало на душе какой-то смутной тяжестью.

Утром, чуть свет, они ушли от реки на автовокзал и к восходу солнца были уже далеко от Костромы. Заняв почти половину мест в конце автобуса, они молча глядели на леса, на то, как поднимается над вершинами сосен чистое и яркое солнце, как перелетают по этим вершинам вороны и сороки и вытекают из лесов последние ручьи и речушки… В автобусе было жарко, и те, кто намерзся ночью на берегу, отогрелись и уснули так крепко, что проспали всю дорогу. Их пришлось будить, когда автобус подкатил наконец к родному районному городу весновщиков.

И снова они были гостями среди весны, среди полдневного солнца, на знакомых уже улицах близкого к дому города. Здесь они все знали и никого ни о чем не спрашивали.

Другой, районный, автобус повез их из города только на исходе дня. Он катил полями, пересекал луга, пробегал по мостам через бурные еще речушки…

Однако асфальт скоро кончился, начало встряхивать все сильнее, и вот автобус на краю деревни остановился совсем. Дальше проезд был закрыт до подсыхания дорог.

Они сошли, огляделись и двинулись на закат солнца, зная, что этой ночью будут дома. А семнадцать пеших верст были им только в радость.

И здесь землю обуяла весна. Уже оттаяла в полях пашня, подсыхали гривы, хотя дорога была еще грязна. Это была та же дорога, по которой они уходили весновать, но уже и другая. Мягкий запах земли наполнял вечернюю округу, и не страшила предстоящая ночь. В деревнях, увидев их, люди опять выходили на улицы и опять молча дивились, куда это на ночь глядя идет ватага мужиков.

Осторожно сгущались сумерки, затихали над полями последние жаворонки. Слабый ветер дул в спину, будто подгонял к дому. Но и без этого шли размашисто, твердо. Все-таки крепки они были: их не могли пока сломить ни дорога, ни бессонные ночи, ни выпитое вино… Вот уже начались хорошо знакомые, совсем ближние деревни, овраги, перелески…

И Мишка заметил, что, чем ближе подходили к своим местам, тем явственнее замедляли ход. Пройдя очередную деревню, валились на ступеньки какого-нибудь амбара или склада, переобувались, закуривали и будто ждали рассвета.

Наконец миновали последнюю деревню и вошли в свое поле. Густела легкая парная ночь, широкое поле было темно и печально. Они не заметили, когда «отстал» от них ласковый ветерок – уснул где-то на нагретых за день полях. Здесь уж не было чужих людей, любой встречный, из родной деревни или из соседней, знал каждого из них хоть в лицо, хоть по голосу. Все было свое. Эту землю пахали их отцы, деды и прадеды. Пахали на лошадях – тоже дедах и прадедах тех, что еще доживали в колхозе нынче. Все тут было не просто свое, а свое вглубь и вширь, во все стороны вплоть до неба.

Вот тут-то они и дали себе волю! Шли, останавливались, опять шли и опять останавливались. Гуляли во все поле, во всю оставшуюся силу. Шмель то играл на своей гармони, то нес ее на спине и пел уж без игры, перебивая других.

А в полях, на межах и мочажинах, по лугам и опушкам отдыхало и слушало их в темноте великое множество куликов, жаворонков, чибисов… Иные из них уже спали, другие осторожно перекликались, но никто не тревожился, никто никому не мешал. Было так хорошо зверю, птице и человеку, так до предела легко душевно, что лучшего в жизни нельзя было и ожидать. Может, одна вот такая ночь и дается раз в жизни, чтоб навек запомнить о своей земле, родине.

У весновщиков это была последняя ночь вольной воли на обновленной земле. Кончилось их великое хождение в леса, к далекой весенней реке, на древний промысел. Назавтра их ждала уже пахота, посевная, тысяча крестьянских дел и забот: почти вплотную к посевной подступали сенокос, пастьба, уборочная, вывозка навоза и удобрений, заготовка дров, жердей, соломы – тот вечный круговорот дел, от которых, знали, они не избавятся никогда. Да они и не собирались избавляться, искать где-то на стороне призрачной доли.

Здесь, в своем поле, Мишка каким-то особым чутьем вдруг постиг это их единение перед ходом жизни: и там, в лесах, и в дороге, и в этом поле их сближала неразделимая судьба – каждому своя и в то же время общая, слитая с судьбами отцов, дедов, прадедов. Им было чем жить: они и радовались этой общей судьбе, и гордились ею тайно. И губили ее поодиночке, кто как мог, – и все было нипочем. Потому как знали, что всю ее ни прогулять, ни потерять невозможно: что-нибудь да останется. Значит, будет потом к чему привиться снова.

И увидев это их общее непобедимое основание жизни, Мишка почувствовал, что они сильнее и Пеледова, и Чекушина, и тех двух милиционеров, что пристали к ним… Пусть их там обсчитали, не приняли на ночлег – для них это все было проходящей мелочью, о которой они и вспоминать-то не хотели. Они знали, что сами они и есть главное на этой земле: народ – единый, вечный. И хоть не говорили, но понимали, что кореннее их на Земле ничего и никого нет.

Поняв это, Мишка по-новому увидел их и на весновке, и в городе, и в дороге. И с какой-то радостью, даже с гордостью опять представил, как ходили весновать его отец, дед, прадед.

Конечно, Мишка еще не все понял и не во всем до конца разобрался, что с ним и вокруг происходит, но и за то только, что понял сейчас, он уже прощал мужикам этот их дорожный разгул и стыдился теперь отделять себя от них.

Однако, вина ему и теперь не хотелось.

Не пил еще старик Сорокин. Но он шел далеко впереди и только слушал, что делалось сзади. А там, где-то позади всех, затерялся в темноте поля Шмель. Его не было видно, но он старался, чтобы всегда было слышно. Надеялся, что не оставят, не забудут. Мишка слышал, как гармонь его иногда «запиналась» и рявкала в темноте, вслед за этим Шмель матерился, затихал. Потом гармонь запевала опять – и Мишка переводил дух, зная, что это Шмель нашел дорогу, и улыбался в темноте.

Но сам Шмель, видимо, уже сомневался, что его ждут и слышат, и потому вдруг заиграл на все поле и запел изо всей силы:

 
Ты, девчонка, моя радость,
А я горюшко твое-о-о!
Повезут меня в солдаты
Через полюшко твое-о-о!..
 

Он пел, будто вопрошал кого в ночи. И Мишка, вспомнив, что Шмеля не взяли в армию из-за малого роста и что поэтому за него не пошла замуж девчонка из той самой деревни, которую только что они миновали, неожиданно пожалел Яшку. Шмелю и впрямь вспомнилось былое, и он как бы оплакивал свою долю и храбрился одновременно: «Пусть слышит она, как он поет, и страдает вместе с гармонью».

По звукам гармони Мишка определил, что Шмель идет все быстрее и уже нагоняет всех… И тут ему пало в душу сомнение: «А так ли уж все пьяны, как делают вид?» Слишком подозрительно быстро и наповал опьянели они в родном поле. Деревня уже была рядом, но они все норовили уйти с дороги куда-то в сторону, будто отталкивала их родная околица.

Была в этом какая-то загадочная игра, будто мужикам хотелось подольше потосковать, пострадать душой тут, на краю родного поля.

Не прошло и недели, а Мишка уже трясся на сеялке, целый день таскал мешки, засыпал зерно в бункер, разравнивал его на дне палкой, следил за трактором, выключал на поворотах сеялку, не говорил, а кричал напарнику, и сам плохо слышал от постоянного гула… Весь день в туче пыли, то на жарком солнце, то на холодном ветру не знал передыха. Домой приходил только ночевать, а умывшись и поев, оживал опять, выходил на берег и глядел, как рекой идут плоты – их упрямо тянули могучие свежекрашеные буксиры. Думал: «Возможно, наш лес, с Шилекши… Как там теперь?» Но прежних долгих дум уже не было, да и не хотелось их. Надо было просто пока отойти от всего, одолеть посевную, а там видно будет…

Он отдал матери все деньги, помимо того червонца, что истратил в Костроме на гостинцы и на дорогу, удивил ее и обрадовал. Первый раз видел он мать такой, чтобы по лицу ее текли слезы, а она улыбалась. И первый раз ему захотелось обнять ее и пожалеть с той уверенностью, с которой взрослые жалеют малых и беззащитных.

Луков, когда были уже в районном городе, вспомнил и отправил небольшой денежный перевод своей Зоюшке в далекую вятскую деревню. Княжев часть денег отослал сыну, купил жене стиральную машину – специально плавал за ней в город на теплоходе – а на мотор к лодке денег опять не хватило. Чирок подкупил про запас тесу, хотя все уже было построено. Шмель, будучи еще в Костроме, приобрел себе новые, самые модные часы и потерял их ночью в своем родном поле. Но на второй день чуть свет ушел вместо бани за деревню и до полдня ходил там по полю с бельем под мышкой. Баня уже выстыла, и мать искала его по всей деревне… Он вернулся счастливый, неся в руке блестящие часы и волглую трешницу, которую нашел тоже на дороге. Сорокин деньги не расходовал, а положил целиком на сберкнижку, приберегая на всякий случай, возможно, и на смертный. Ботяков своих денег не считал: сколько пропил и сколько забрала у него мать – это его мало интересовало. И никто не вспоминал о весновке, захлестнули всех хозяйственные, колхозные заботы.

Шло время, и Мишка будто выплывал откуда-то в свою колхозную ежедневность. Выплывал из какой-то особой тяжелой жизни, не имевшей ни реального времени, ни места, – как из сна. Вспоминалось и не верилось: будто весенний шквал подхватил их еще сонных той апрельской ночью от магазина, унес в леса, и только там они пробудились уже совсем в иной жизни. И летела она у них в шуме воды и сосен, сверкала длинными днями две с лишним недели без перерывов, как один бесконечный день… А закончилась опять ночью – в теплом родном поле – будто бы и не было ничего.

Мишка не однажды пытался войти в русло тех дум, что одолевали его на Шилекше, и ничего не получалось. Ему опять казалось, что он гибнет, изба предстала теперь совсем маленькой и как будто чужой, ненужной. Он опять боялся зайти в тупик, запутаться совсем и, чтобы не случилось этого сразу, поправлял изгородь возле дома, скворечник, врыл столбы у входной калитки и собирался ремонтировать крышу. Но один, без отца, робел, а мать в этом деле, понимал, плохая помощница.

Наконец он догадался, что плохо ему оттого, что остановились думы, а они остановились потому, что не было рядом Пеледова. Он хотел ему написать, но решил, что рано, ведь Пеледов велел учиться, а он вот с топором учится огород городить…

Он опять плохо спал по ночам, его мучили сны.

Во сне он стонал и вытягивался на кровати, а просыпаясь, видел, что мать стоит у изголовья и гладит его по голове. Мишка облегченно вздыхал, но прежнего полного успокоения и умиления, что раньше исходило от матери, не чувствовал.

А мать не знала, что с ним творится, думала: «Растет, видно, во сне… С детьми всегда так бывает».

Видел Мишка и совсем странный сон. Будто бы жил он на другой планете и жил как-то невесомо, телесно невесомо, только душа становилась все тяжелее и тяжелее… И все тянуло, звало куда-то. Он долго мучился во сне: отчего так тяжело – а потом вспомнил, что на Земле было наоборот: телу было тяжело, а душа оставалась всегда невесомой. И вот будто бы надо было выбирать ему, где жить – здесь или на Земле?

А когда вернулся, на Землю, оказалось, что прошло на ней уже тысячи лет. Людей было мало, но стояли дремучие сосновые леса и дул какой-то ледяной, обжигающий ветер. И все сосны шумели протяжно, устало: «Слу-у-ушайте нас-с-с… Мы ста-ар-ше-е вас-с-с…» И Мишка поразился: никто, кроме него, не слышал и не понимал этих слов, хотя не слышать было невозможно.

* * *

Незаметно прошел май. Уже высокой стала трава на угоре, были светлы и теплы ночи, и соловьи пели как в угаре.

А Мишке все виделось, что в лесах по-прежнему шумит Шилекша, на поляне стоят два вагончика, и Настасья, гордо откинув голову, отягощенную волосами, ходит в белом халате из одного вагончика в другой…

Но там было все иное.

В конце мая в дремучих ельниковых потемках растаяли наконец последние, самые стойкие сугробы, давно стихли самые говорливые ручьи.

И только там, где некогда, подмывая деревья, бурлила Шилекша, осторожно пробирался от бочага к бочагу смиренный высветившийся ручеек. Он застенчиво прятался в густой сильной траве, в прохладной тени сосен, в широких листьях ольшаника.

И шел уже четвертый день, как у Одноглазой появились желтые пуховички – утята. Их было семь очень похожих друг на друга, и она каждое утро водила их к ближнему бочагу. Все вместе они медленно пробирались лесом. Перелезая через сучья-валежины, утята иногда перекувыркивались на спину, беспомощно махали перепончатыми лапами в воздухе. И Одноглазая, оглянувшись на тревожный писк, ждала.

А в это время к сухостойной елке волнообразным полетом спешил «средний» дятел. У дятлихи его тоже появились дети, с утра просили есть, и он сбился с крыльев, ища по всему лесу червяков и личинок. Одноглазая, заметив над вершинами мелькнувшую тень, коротко крякала «ложись», приседала и, повернув голову правой щекой вверх, зорко следила: ей казалось, что там ястреб. И все семь ее пуховичков тут же по команде приседали, вдавливались мягкими брюшками в прохладный мох, и каждый устремлял правую бусинку-глаз в небо…

На поляне вокруг барака выросла свежая трава, и никто не мял ее, не тревожил. У молодых сосенок в самых верхушках зелеными ежиками проклюнулись новые иголки.

Косохвостый все реже вылетал на вершину старой сосны. Он уже не спускался на ток. На поляне каждое утро пели теперь только молодые тетерева. Одни, без стариков, они все больше азартились, с задором свистели и урчали. Их неокрепшие голоса иногда срывались от неумения, но они не конфузились… Свободно кочевали по всей поляне, иногда садились и пели возле самого барака. И им никто не мешал.

Тетерок на току уже не было. Лишь изредка какая-нибудь пролетала краем поляны и скрывалась в лесу. Желтая и Серая уже давно сидели на яйцах, и у них вот-вот должны были появиться цыплята.

Чекушин за удачный сплав на Шилекше и за экономию спецодежды и такелажа получил премию.

Пеледов продолжал работать на Лухе, теперь уже далеко от Шилекши и моста, в самом низовье. Этим летом он ждал в гости одну из дочерей. Комендант Сергей снова был в лесхозе лесником – подновлял противопожарные лесные полосы, прореживал посадки… Тракторист Пашка ездил в военкомат по повестке и вновь был оставлен «до востребования». Жизнь шла своим обычным порядком, неброская, но обязательная, неотвратимая… Все, что в ней совершалось, готовилось исподволь, постепенно, и потому совершалось с какой-то уверенностью.

На поляне в самом низу прошлогодних трав проклюнулись зеленые мягкие вилочки – нынешние всходы последних семян старой сосны. Их еще никто не видел, эти зеленые хвойные росточки. Но они уже жили – видели солнце, слышали тетеревов, которые бегали по их головам, они ощущали весь этот сложный мир и сами были уже его частью. И, видимо, частью для чего-то необходимой.

В холодных ветрах мая отцветала по лесным низинам черемуха. Стихли задорные песни весенних птиц, на смену им заступали летние: кукушки, соловьи, коростели… Каждый знал свое время и не пропускал его.

Старой сосне давно это все было знакомо, и ничто в лесу ее давно не удивляло. И все-таки она любила весну и особенно начало лета.

Еще смутно, но уже брезжило ей в то лето, что с Мишкой они теперь долго не увидятся и что он в своей неспокойной жизни будет часто вспоминать ее.

К середине лета по всему лесу зацвели сосны.

Старая сосна стояла в сладком дурмане летящей пыльцы и думала о продолжении жизни на Земле.

* * *

Навязчивые думы не оставляли Мишку. И все же после весновки чувствовал он себя уже по-другому. Его воображение больше не тревожила жизнь отца и деда. Теперь он уяснил себе картину их жизни, и этого было пока достаточно. Но в своей жизни полной ясности так и не было. Он не знал еще, что такой ясности и не бывает никогда.

Нет, еще не скоро наступит, то время, когда поймет он, что для душевного равновесия человеку необходимо иметь и осознавать как бы три точки опоры: в прошлом, в настоящем и в будущем. Точка настоящего человеку дается вместе с рождением, точку прошлого надо уже «раскапывать» и уяснять себе.

Мишка понимал, что эти две опоры у него есть: одна – дом и деревня, где жил он сейчас с матерью, другая – в лесах, на Шилекше, точка отца и деда. А третья? Третьей не было. Мало того, он даже не представлял, где она могла быть и что из себя могла представлять.

Не ведал еще он, что любой человек, опираясь на одну точку или на две, ищет эту третью, вот-вот найдет ее, обретет душевную уверенность и не замечает, как проходит жизнь. Точка эта и есть цель, к которой человек стремится, и даже наметить ее верно – уже счастье. А когда человеку кажется, что он наконец прочно стоит на всех трех точках, они, эти точки, уже почти слились в одну. И это не беда, а естественное завершение земного пути. Так человечество сохраняет глубину своего видения – туда, в глубь времени.

Мишке сейчас и предстояло наметить свою точку будущего. Но как, где?

Потерявшись в догадках, он вспомнил главный наказ Пеледова – учиться и решил пока идти именно этим путем, пусть забрезжит впереди что-то новое.

К концу лета он основательно утвердился в своем решении и в зиму, оставив мать одну, уехал учиться в город на моториста катера.

План у него был простой и самый выгодный. Летом он уже работал на катере матросом-мотористом; когда кончалась вахта, жил у матери и всюду – дома и на катере – самостоятельно изучал программу десятилетки. Учебники он поделил пополам: часть держал на катере, часть дома. Теперь он учился по-новому, он шел к своей цели, и ему никто не мог помешать.

Зимой он опять ездил в город, жил на прежней квартире, был у заведующего районе, у директора школы, написал заявление… Хоть и не сразу, но ему, в виде исключения, разрешили учиться и сдавать экзамены экстерном. И много раз, сменившись с недельной вахты, он ездил в свою школу, расспрашивал, договаривался, сдавал экзамены… В конце концов, хоть и не отличный, но аттестат он получил «отменно хороший», как выразился завуч школы с интересом поглядев на Мишку исподлобья, поверх очков.

Мать все не верила в эту его затею, жалела, но когда увидела документ, не могла скрыть удивления и начала затворять блины.

А осенью был Мишка призван на службу в армию. Служил он сознательно, с легкой душой и, отслужив положенное, поступил в военное училище.

Почему он выбрал этот путь, знал только он сам. Он ни с кем не советовался, но мысленно был уверен, что Пеледов не осудил бы его выбор.

* * *

Неостановимо уходит время. У старой сосны выросло много новых побегов и новых иголок. Она была спокойна и ждала новой встречи с Мишкой. Теперь она отчетливо видела эту встречу, не сомневалась в ней.

Но в протяжных думах под однообразный шум сосен протекут, как ветер, над землей многие годы. И все это время будет меняться мир.

Многое изменится и на поляне: подрастут новые сосенки, будут новые люди в бригаде весновщиков, слегка переместится, изменится русло самой Шилекши. И все меньше будет оставаться старых сосен в лесу.

И все это время сосна будет терпеливо ждать ту не выходящую из ее зрения встречу.

* * *

А Михаил Хлебушкин будет служить то далеко на Востоке, то на крайнем Юге и будет все больше тосковать по своему северному лесу.

И кто-то будто услышит его тоску. Однажды его вызовут в штаб и предложат новое место службы. Совсем неожиданно назовут его родную область… И он встанет растерянный, удивит генерала, но ничего не скажет.

Всю ночь уже поседевший подполковник Хлебушкин будет думать о далекой полузабытой весновке, о странном совпадении, о какой-то неразгаданной силе тяготения человека и природы.

Он приедет в Побочный в апреле, в пору весновки, И с трудом узнает знакомые места. В лес будет вести хорошая асфальтированная дорога. Через Лух рядом с прежним деревянным мостом он увидит прямой и ровный мост из железобетона…

Потом долго будет стоять возле барака, сидеть на темных полугнилых ступеньках его и глядеть на свою сосну и поляну, не решаясь идти туда сразу. Сосна почти не изменится, но поляны уже не будет, а будет на ее месте ровный дружный лес.

По всей Шилекше будут по-прежнему лежать штабеля леса, но никакого сплава здесь уже не будет…

Пеледова он уже не застанет в живых и вспомнит, что писал ему за все время только два раза. На первое письмо ответ был, а на второе нет.

Побочный же мало изменится. Настасья, совсем постаревшая, так и не узнает его. Степана, ее мужа, не будет в живых, он утонет на весновке, на Лухе, где утонул и первый ее муж.

И вспомнит Михаил слово, трижды повторенное Пеледовым – «учиться» – и подумает, что, значит, время великому человеку из этих лесов еще не настало. Оба они с Пеледовым учились, но оказалось, ради того, чтобы сохранить жизнь третьему, кто воспримет это слово и понесет его по жизни дальше как эстафету. Потому что не будет еще единого понимания в мире, и мир этот надо будет спасать. Пока силой ума и оружия: другие средства все еще будут малодейственны.

Это назначение явится Хлебушкину как светлый подарок судьбы за долгие годы службы в далекой стороне.

Неспешно, идя берегом Шилекши, он найдет и ту елку, где было гнездо Одноглазой. Он не сразу узнает эту елку: так она вырастет, тяжелые лапы будут свисать до земли. Но утиного гнезда тут не будет. Он разочарованно пойдет дальше, вниз по течению, и вздрогнет, когда взлетит из-под другой, еще совсем молодой елки утка. И он найдет гнездо, и скорее уберется тихо, как бывало, понимая, что это, конечно, не та утка, не Одноглазая, а ее внучка или правнучка, кто их там разберет…

На поляне уже не увидит он тока, но тетерева каждое утро будут бормотать где-то в стороне. Хлебушкин пойдет на голоса токовиков и наткнется в старой, заросшей вырубке на крест. Он вздрогнет от неожиданности, долго не решаясь подойти, а когда подойдет, то увидит на поперечине креста вырезанные буквы: «Хлебушкин А. А.». Это место окажется как раз тем, где убило его отца, и, видимо, Княжев, а всего скорее Пеледов, поставил этот крест, потому как столбик креста будет вырублен из можжевелины. Из той самой, под которой когда-то вылупилась из яйца Одноглазая. Однако об этом он так никогда и не узнает. Но успокоенной душой почувствует, что три точки его жизни наконец-то счастливо совпадают.

Но до всего этого должны будут пройти годы. И многие годы, точное число которых никто на Земле не знал, даже старая сосна…

* * *

А пока стояла над лесами осень и шли Унжей последние плоты. На одном из катеров, сопровождавших плот, в тумбочке у моториста Хлебушкина рядом с новым аттестатом лежала повестка на отправку в армию. Мишка дорабатывал на реке последние дни, и впереди у него была целая жизнь, о которой он ничего не знал, не ведал.

И хорошо, что не знал и не ведал.

1981 г