Текст книги "Война, мир и книги"

Лозунг о стабильности, прежде объединявший почти всех, выдыхался, на повестку дня выдвигалось развитие – а с ним и мучительные проблемы выбора пути. Размышляя над перспективами консолидации российской элиты вокруг программы развития страны, авторский коллектив ИНОП во главе с социологом Михаилом Тарусиным выделил две консенсусные ценности: демократия как форма государственной организации и частная собственность как основа экономики. А дальше начинались противоречия, связанные прежде всего не с идеологией, а с распределением реальной власти и влияния. Правящая элита вызывала критику и претензии со стороны всех остальных элитных групп своим нежеланием «делиться» полномочиями, ресурсами, постами, прислушиваться к чужому мнению. На одном полюсе оказались политические руководители страны и госчиновничество, на другом – оттесненные от власти элиты медиа, адвокатуры и НКО. Последние усматривали в нежелании властей делиться «угрозу демократии», о которой вдохновенно и рассказывали на всехуглах. Явно не была удовлетворена своим положением во властной иерархии и бизнес-элита, не говоря уже о творческой интеллигенции. Все это вело к гиперкритике в адрес властной элиты, тотальным обвинениям ее в коррумпированности, аморализме и некомпетентности.

Если же говорить об идейно-политической сфере, то российская элита в этот момент включала пять основных групп. Законодательный корпус и предпринимательский слой исповедовали преимущественно либерально-консервативные взгляды, медиаэлита и адвокатский корпус – лево-демократические, лидеры гражданского общества – либеральные. Религиозные лидеры и творческая интеллигенция придерживались преимущественно почвеннического направления. Чиновничество никакой особой идеологии не имело, пытаясь лавировать между всеми. Доминирующую роль играли либерально-консервативные идеи, ставшие, по сути, «мейнстримом официальной идеологии»: демократия, свобода от чрезмерного регулирования, державность, справедливость как законность. Этот коктейль, получивший с легкой руки Владислава Суркова название «суверенная демократия», поддерживали равным образом и политический класс, и крупный и средний бизнес – главные бенефициары тогдашнего государства. В других элитных группах отношение к нему варьировалось от прохладного (среди госчиновников и силовиков) до негативного (медиаэлита, адвокатура, некоммерческие организации). Особняком стояла группа почвенников, ориентированных на патриотизм, консерватизм и православие.

Точек расхождения у представителей столь разных течений была масса, но находились и общие почти для всех убеждения. К ним в тот момент относились взгляды на место России в мире. Характерный для 1990-х годов порыв «влиться в Запад и раствориться в нем» исчерпался, а курс на лобовое противостояние Западу еще не сформировался. Вместо того и другого элита разделяла ценности «многополярного мира», где нет одного гегемона, а Россия играет роль одного из полюсов. При этом желающих, чтобы наша страна заместила Америку в роли мирового гегемона, практически не было. Для того же, чтобы стать одним из полюсов, необходима не только сильная армия, но и решение внутренних социальных и экономических проблем. Агрессивность была не в почете, большинство опрошенных представителей элиты вообще высказывались против специальных усилий государства по повышению субъектности на мировой арене. По их мнению, это якобы должно произойти само собой, по мере обогащения и развития России в сочетании с миролюбивой политикой. Большое значение придавалось духовной стороне лидерства. И хотя почвенничество оставалось скорее маргинальным, «стихийное евразийство» встречалось весьма широко. Оно проявлялось в распространенных представлениях об «особой роли России», обусловленной ее положением между Западом и Востоком, о ее особой цивилизации и духовности.

И хотя антагонизма в базовых ценностях элиты исследователи не нашли, какой-то широкой дискуссии по поводу выбора пути развития страны они тоже не заметили. Причины такого равнодушия к важнейшему вопросу будущего, возможно, в «наследии 90-х годов, когда во многом развитие страны мыслилось как калька с западных образцов». Иными словами, элита девяностых отучилась думать самостоятельно и не видела особой ценности в национальной культуре, стремясь лишь быстрее и прочнее встроиться в глобальные структуры власти и не особо печалясь насчет утери собственной идентичности. Так сформировалась во многом аморальная, безыдейная и даже антиинтеллектуальная элита. Не имеющая четкой структуры, дисперсная, она объединялась «не общностью убеждений, а скорее общностью профессиональной среды и социального положения». Площадки для внутриэлитного диалога фактически отсутствовали: Госдума эту роль уже потеряла, а Общественная палата – не приобрела. И когда противоречия между Россией и Западом по поводу мироустройства стали усиливаться, первыми это ощутили власть и привластные круги. Они же и начали формулировать собственный национальный проект, оправдывающий независимое поведение страны на мировой арене. Элита же пребывала в растерянности, она не была готова к назревавшим крутым переменам и пассивно наблюдала за ними, стремясь по возможности адаптироваться к происходящему.

Эмиль Паин

Распутица

Полемические размышления о предопределенности пути России

М.: РОССПЭН, 2009

Известный в 1990-2000-е годы либеральный социолог и этнолог Эмиль Паин в свое время служил в Администрации Президента при Ельцине, был его советником по этнополитическим проблемам, занимался урегулированием последствий первой чеченской войны. В начале президентства Дмитрия Медведева (2008) Паин обрушился на концепцию «особой цивилизации», обуславливающей и особый путь, и особый тип демократии, присущий России. В это время отечественная политическая элита активно искала обоснование для более самостоятельного и независимого от Запада курса во внешних и внутренних делах и экспериментировала с различными обоснованиями особости и специфичности нашей страны. Остатки либеральной интеллигенции, подкармливаемые западными фондами и редкими оставшимися российскими олигархами, в ответ стремились защитить альтернативный тезис. Как гласил ее символ веры еще со времен Горбачева, Россия – «нормальная страна», просто сбившаяся с общего цивилизованного (на самом деле западного) пути. А потому – обязанная вернуться на него как можно быстрее, не считаясь с рисками и потерями. Вполне в духе этого течения Паин утверждает, что концепция «особости» России – это «распространенный в мировой практике способ оправдания незыблемости авторитарных режимов», применявшийся и Гитлером, и Франко, и Пиночетом. Так сказать, искусственные розы, стыдливо прикрывающие правление «железной рукой».

Между тем разговоры о цивилизациях и особом пути России, вопреки всем усилиям либералов, чем дальше, тем больше укореняются в российском политическом дискурсе. Объяснение всех особенностей нашей жизни, включая неудачу постсоветского демократического транзита, особой «ментальностью» россиян становится все популярнее. Сначала это происходило как результат «лихих девяностых» – обманутых массовых ожиданий и оскорбленного национального достоинства. Затем такие настроения стали культивироваться государственными СМИ. И наконец превратились в очередное «единственное верное» учение. С точки зрения автора, этот тренд обусловлен сугубо политически и носит спекулятивный, ненаучный характер. Правда, сам факт необычайной «устойчивости многих действительно специфических черт российской жизни» Паин отрицать не решается и ставит вопрос так: связана ли специфика нашей политики с особенностями национальной культуры? Чтобы ответить на него, автор вводит понятие «авторитарная инерция», которым объясняет крах многочисленных попыток российских реформаторов разных времен перевести нашу страну на западные рельсы. Инерция, а не колея определяет движение России. Колеи у нас никакой нет, а есть бездорожье, распутица и «бесчисленные метания России из одной стороны в другую, от революции к реакции, от реформ к контрреформам… Так обычно движутся страны, нащупывающие свой путь».

В чем же отличие инерции от традиции? Нынешняя Россия представляет собой останки прежде великого, но исчезнувшего государства, пораженные «имперским синдромом». Этот синдром включает три главных элемента: имперский порядок, имперское тело и имперское сознание. Порядок в данном случае означает власть над многими народами без их согласия. Имперское тело – это особый тип территориального и социального устройства, когда имперский Центр и образующая его верхушка общества жестко ограждены от взаимодействия с низами и периферией. Имперское же сознание включает такие стереотипы, как имперские амбиции, подданническое сознание, представление об иерархии народов (старший – младший). По мнению политолога, «устойчивость авторитаризма в России во многом объясняется его включенностью в целостный имперский синдром, позволяющий регенерировать, реконструировать всю систему при сохранении хотя бы некоторых ее частей. Так, пока сохраняется имперское тело, у властей есть возможность манипулировать страхами представителей этнического большинства по поводу его разрушения. До тех пор, пока сохраняются эти страхи, воспроизводится и потребность в авторитарном имперском порядке, который, в представлениях мифологизированного имперского сознания, реально способен сохранить тело державы». Власть этим пользуется, манипулируя мифологемами имперского сознания с целью представить собственное усиление и ужесточение как единственное средство спасения от возврата «смутных» времен.

Паин согласен с известным тезисом, что «в империи не может быть гражданских наций. В вертикальном иерархизированном обществе есть лишь „верх“ и „низ“. Верхи, власти не могут восприниматься как Мы и определяются массовым сознанием исключительно как Они» (иногда – как мудрые хозяева, иногда – как виновники наших бед). Таким образом, в имперской России «нет граждан, есть лишь подданные». А значит, не может быть свободной интеграции народов и культур, что и делает империю принципиально неустойчивым типом государства, легко распадающимся на составные элементы в случае катаклизма. Ровно это и произошло в 1991 г. Интересно, что распад Советской империи происходил на фоне резко выросшего национализма «младших» наций при геополитической индифферентности «старшей» – русской. Однако уже через несколько лет уровень этнического самосознания русских стал быстро расти, а распад СССР – рассматриваться как наиболее болезненное событие современной истории. После 2000 г. межэтнические конфликты в национальных республиках в составе РФ пошли на спад, зато участились межгрупповые конфликты между русским большинством и этническими меньшинствами в русских регионах. Все это Паин рассматривает как элементы запаздывающего «возбуждения самосознания этнического большинства». Симптомом его стало ощущение этнической тревожности, небезопасности, которое теперь у русских проявляется чаще, чем у нацменьшинств. Все это вместе взятое обозначает опасную эффективность «имперского синдрома», к которому наше общество становится все более податливым, а власти все более эффективно его эксплуатируют в собственных интересах.

Возможно ли преодолеть «авторитарную инерцию»? Да, но только в случае, если «в России наконец возникнет основной социальный субъект исторического целеполагания – общество, способное формировать и отстаивать свои национальные интересы, хранить и развивать свои базовые ценности и культурные традиции». Никакого цивилизационного «запрета» на переход нашей страны «от власти авторитета к власти закона» Паин не усматривает, даже наоборот: «культурные традиции в России ослаблены, общество атомизировано, социальные каналы трансляции культурных традиций либо разрушены, либо перекрыты тромбами. Лишенным традиций и ценностей обществом легко манипулировать. Такое общество поддается иллюзиям, подхватывает мифы и фобии». Инерция авторитаризма, таким образом, связана не с национальной культурой, а с «воспроизводством авторитарной власти. Питательным бульоном для такого воспроизводства выступают средовые условия: привязанность хозяйства к природным ресурсам и сохранение имперских отношений». Развитие механизмов социальной саморегуляции и самонастройки общества позволит со временем установить власть закона вместо власти авторитета. В качестве примера обществ, для которых культура и традиции не являются ограничениями на выбор политического пути, автор указывает на разделенные нации. Корейцы в КНДР и Южной Корее, китайцы в КНР и Сингапуре «говорят на одном языке, сохраняют свое самоназвание и самосознание, свои пищевые привычки и множество других традиций», но выбирают совершенно разные политические пути.

Алексей Рощин

Страна утраченной эмпатии

Как советское прошлое влияет на российское настоящее

М.: Эксмо, 2020

Известный политтехнолог, социальный психолог и популярный блогер Алексей Рощин предлагает рассматривать особенности российского социального устройства и политической жизни через призму многолетнего советского опыта воспитания «нового человека». «Огромная государственная машина – а ведь в мире „совка“, собственно, кроме нее, ничего и не было, – крутилась 70 лет, утюжа поколение за поколением, производя из „человеческого материала“ нечто новое и невообразимое!» Рощин полагает, что этим усилиям сопутствовал успех, нового человека действительно удалось создать и все наши беды и проблемы есть следствие того, что в нашей жизни доминирует именно этот, искусственно выведенный социальный тип – «совок». В этом причина того, что в России люди «как-то на удивление толерантны к огласке различных случаев террора в отношении мирных граждан, садизма, пыток в милицейских отделениях и тюрьмах». Все скандалы, связанные с пытками, убийствами детей и т. п., «носят у нас чисто медийный характер, то есть, как правило, начинаются в прессе и в ней же, как правило, и заканчиваются». Все это – выученная беспомощность, связанная с тем, что «новый человек, по мысли архитекторов светлого коммунистического завтра, должен спокойно сидеть дома и, скажем, пить чай, никак не реагируя на плач и крики замерзающих прямо у него под окнами почти раздетых в мороз односельчан».

Большевики, утверждает Рощин, целенаправленно уничтожали в людях «эмпатию – способность к чувству, к восприятию чувства других людей». И это научение не прошло даром: «в нашем социуме закрепилось убеждение, что всем тем, кто находится в конфликте с государством „рабочих и крестьян“, то есть „политическим“, просто нельзя сочувствовать». Советская власть всеми силами пыталась избежать пробуждения способности к сочувствию! В момент опалы вокруг тех, кто попал под каток госмашины, тут же образуется безвоздушное пространство. Этому способствовали регулярно проводимые Компартией общественно-политические кампании по борьбе с очередными «врагами». Каждые полгода миллионы молодых мужчин с надежно блокированной способностью к эмпатии обществу поставляла призывная советская армия, вся основанная на институте «дедовщины». Подавление чувств нужно потому, что если нет эмоций – нет и мотивации, а если нет мотивации – нет и действий. Таким образом, выжигание эмпатии имело целью исключение возможности неподконтрольных власти коллективных действий. Единственное чувство, культивируемое советской властью, – это садизм, поэтому так много садистов было – и остается – в наших структурах власти.

Сегодня жители нашей страны неслучайно не демонстрируют приверженности идеям демократии. Более того, они совершенно не хотят сами управлять собственной жизнью! Постсоветское общество – это общество, которому с огромным трудом даются простейшие социальные усилия и движения, а координация между частями социального организма практически отсутствует. Такое общество «или вообще не движется, или движется хаотично и куда-то не туда». Все управление происходит помимо воли людей, оно строится не снизу вверх, а сверху вниз – и носит абсолютно внешний по отношению к людям характер. Этот принцип организации автор называет «оккупационным». Любое участие в общественных организациях носит здесь принудительный и обязательный характер, сама цель таких организаций – не реализация интересов их членов, а контроль государства за ними. Такие организации строятся по принципу «советской демократии», суть которой – «единогласное голосование „за“, причем за единственного возможного кандидата, заранее одобренного „сверху“». За поддержкой и одобрением кандидаты идут не к рядовым участникам, а к руководству, ведь «начальством делает только начальство».

Всенародная любовь в таком обществе достается не демократичному и толерантному начальнику, а наоборот, самому жесткому, безжалостному и кровавому. Ярчайший пример такого вождя – Сталин. И, напротив, «если совначальник известен тем, что стремится „отпускать гайки“, „разводить демократию“, а то и вообще – давать свободу… то поистине нет таких проклятий, которые не произносил бы денно и нощно в его адрес неблагодарный народ». Угнетатели – в почете, а освободители внушают лишь презрение. В чем дело? Автор обращает внимание на «вертикаль власти». При оккупационном управлении ни один начальник не является самодостаточным, над ним всегда есть другой начальник, от которого он всецело зависит. И работа этого начальника – «следить за всем, что делают нижестоящие, и, в случае чего, вмешиваться». Демократизация приводит к тому, что контроль сверху над низовым начальством ослабляется и простой человек оказывается полностью в его власти, без всякой надежды на «укорот» сверху. Для «совка» начальник-демократ поэтому видится просто лентяем, отлынивающим от своих обязанностей. Эти «недобросовестные работники, решившие заставить совершенно посторонних людей – нас! – делать бесплатно то, за что самим им платят деньги». Зато вождей, занимающихся «ручным управлением», наш человек воспринимает в высшей степени благожелательно.

Советское наследие также делает людей беззащитными к любым «теориям заговора», то есть конспирологии. Дело в том, что «сама политическая реальность СССР была бесконечно обманчивой. Устройство политической системы, каким оно было описано в сталинской Конституции СССР, ни в малейшей степени не соответствовало тому, как была устроена политическая система на самом деле». Советский человек отлично знал, что все эти «президиумы верховного совета» и «советы народных депутатов» – не более чем пышная бутафория. Настоящая же власть находится в других местах – но говорить об этом вслух ни в коем случае нельзя! Поэтому «совок» никогда не верит написанному и сказанному и везде ищет второе дно. Именно это толкает его в объятия всевозможных конспирологов… Рощин видит главным качеством «совка» страх, а основным способом его выживания – приспособление и адаптацию. Легче всего просто «затеряться в складках местности». Увы, в наше время это становится все сложнее. Что же делать в такой ситуации? Этого «наш человек не знает. У него нет на этот счет никаких выработанных поведенческих стереотипов. Объединяться, формулировать свои интересы, отстаивать права, требовать – все это жутко непривычно и пугает». Вот и стоим на месте…

Светлана Феоктистова, Автандил Цуладзе

Россия – СССР – Россия: мифология власти

Опыт управления на местах

Ханты-Мансийск: Региональный институт управления, 2010

Известный российский исследователь мифологии власти Автандил Цуладзе и его коллега, социолог из Рязани Светлана Феоктистова написали прекрасную книгу, соединившую теоретический анализ традиционной и современной мифологии российской власти с практическим исследованием ее применения в истории Рязанской области второй половины XX века (начиная с известного «коровьего дела» 1950-х годов и последующих событий). Альянс теоретика и практика – нечастое явление – на этот раз сработал на отлично! Благодаря проведенной работе многое становится понятным не только в нашем прошлом, но и в сегодняшнем дне. Подход, реализуемый в книге, – это деконструкция распространенных мифов о России. Интересно, что наши мифы обычно ходят парой: так, мифу о русском народе («народ-богоносец» – и одновременно «народ-анархист») соответствует миф о русской власти («хороший царь» – «плохой царь»). «Мифология власти и мифология народа составляют неразлучную пару», причем эти пары циклически чередуются: на одних этапах это «государственническая» пара («народ-богоносец» и «хороший царь»), на других – анархическая («народ-анархист» и «плохой царь»). Авторы используют известную методологию Юнга для выявления архетипов, в которых заключено мифологическое содержание, но напоминают: «базовые архетипы сформировались задолго до появления отдельных наций».

Почему же так различаются национальные судьбы, национальные истории, национальные характеры? На помощь ученым приходит принцип историчности: «исследуя национальные архетипы, нужно отталкиваться от исторического опыта народа, а не искать „генетические“ коды и „патриотические“ хромосомы». Чередование периодов жесткого централизма и деспотизма с эпизодами смут и революций оставило по себе «мифологические остатки» в исторической памяти народа. Что это за остатки и почему они так важны? Авторы перечисляют целый набор архетипов, значимых для нашей национальной психологии. Скажем, Царь – это «архетип Отца, воплощенный в образе царя-батюшки, который также является персонификацией государства». Царь-отец может быть строгим, даже жестким (Иван Грозный), но обязательно сильным – как сильно и его государство. Напротив, «слабых царей в России считают предателями», лжецарями. Со времен Смуты «слабое государство прочно ассоциируется в народном сознании со слабым лжецарем, предателем, чужаком». Бунтарство и анархизм просыпаются в русском народе, когда ко власти приходит чужак. Когда же у власти «свой», работает «архетип покорности», даже если царь «дурит», измывается над своим народом.

Архетип Матери в России связан с понятием Родины, родной земли. Ее надо защищать и служить ей. Эту функцию выполняет человек из народа, спасающий Родину, когда царское место занято предателем. Таков Илья Муромец, таковы Минин и Пожарский. Земля, территория имеет сакральную ценность, ее нельзя отчуждать и отдавать, это будет предательством. «Родина-мать, постоянно подвергающаяся опасности, нуждается в сильном Отце-царе. Но бывает так, что трон занимает слабый лжецарь. Тогда Мать призывает на помощь богатыря-спасителя». Прослеживаются повторяющиеся циклы: «сильных царей сменяют лжецари; потом на помощь Матери приходят богатыри; потом на трон снова всходит сильный царь» – и так по кругу. Цикличное время – само по себе принадлежность мифологического восприятия, в отличие от линейного восприятия времени, характерного для западной цивилизации. В реальности вернуть прошлое невозможно, но в символической реальности, в пространстве мифа это происходит сплошь и рядом. «Вечное возвращение в прошлое» – важная особенность русской политической культуры. Все попытки прервать цикличность, вырваться в линейное время в России регулярно терпят крах – культура берет верх.

Как же в такой ситуации происходит развитие? Скачком, рывком, «через цепь исторических катастроф» – революций, переворотов, затяжных войн, включая гражданские и т. п. В такие моменты и «возникает запрос на защитника Родины-матери и на Идеолога». Как только Родина спасена богатырем (Жуковым, Лебедем и т. п.) – «люди обращают свои взоры к фигуре Идеолога. Это человек, который учит, как надо жить по-новому, чтобы в стране наступил рай земной». Этот архетип связан с Петром Великим, заложившим «основу архетипичного для России стремления к внешним преобразованиям и копированию чужого опыта насильственным путем». Кризис самоидентификации – обычное состояние России с момента образования централизованного государства, даже самая первая идеологическая конструкция – «Москва – Третий Рим» – представляла собой заимствование. Любые планы преобразования с тех пор – это планы присвоения чужого образа. «Поскольку идеи были заимствованными, то и реформы осуществлялись в форме подражания чужому опыту». И в конечном счете проваливались, не в силах выдержать столкновения с реальностью. После короткой передышки на смену им приходили новые проекты, не менее мифологичные. Сегодня этот миф связан с тезисом «Запад/Китай нам поможет». Ему традиционно противостоит другой миф – об «особом пути» России. Попытки подражать Западу (тем более – всегда неудачные) только сбивают нас с пути, утверждают его адепты. «Мы пойдем другим путем!» – говорят они. Но когда в результате очередного военного поражения или другой катастрофы выясняется, что «особый путь» ведет нас только к еще большей отсталости и слабости, возвращаются проекты реформ с опорой на чужой опыт. Печальный круг, не дающий нам выйти из бедности и отсталости…

Бедная жизнь в богатой стране – обычное самоописание россиян. Они чувствуют, что достойны большего, но не знают, как этого достичь, и непрерывно ищут виновных в этом – вовне и внутри. «Идея Справедливости подменяет идею Законности». В чем разница? Законность поддерживают неприметные законники, а Справедливость восстанавливают герои. Главный архетип здесь – Хозяин. Он объединяет запросы на справедливость и сильную власть. Сталин объединил в своем лице образы Царя и Хозяина. Хозяин стоит над законом. Собственно говоря, он и есть закон. Ему можно все при условии, что он «за народ», что он «свой». Хозяин всегда даст отпор чужакам, он силен, жесток, даже беспощаден. Кстати, чтобы быть Хозяином, не надо даже занимать поста генсека или президента… Таков минимальный набор мифов, сидящих в нас и действующих посредством нас. Знать и уметь их различать, чтобы действовать рационально, а не мифологически, – первая задача для того, кто хотел бы для своей Родины иной, более благодарной судьбы.

Карин Клеман

Патриотизм снизу

Как такое возможно, чтобы люди жили так бедно в богатой стране?

М.: НЛО, 2021

Известная француженка левых взглядов Карин Клеман много занималась социологическими исследованиями в России, пока не была объявлена нежелательным лицом, что в конце концов закрыло ей возможность бывать у нас в стране. Одна из ее последних работ, выполненная в 2016–2018 гг., посвящена суперактуальной теме – российскому патриотизму. Исследование носит качественный характер и базируется на серии интервью, взятых в нескольких регионах. Клеман начинает с утверждения, что происходящее в России укрепление национальных чувств отнюдь не является исключением из мировых трендов: сегодня нации не исчезают, а возрождаются. Особенность нашей страны – незавершенность процесса складывания национального самосознания, по крайней мере по сравнению со странами старой Европы и США. Распавшийся СССР «оставил за собой идеологическую пустоту и не успевшую сформироваться советскую нацию». Постсоветский период начался с увлечения элит западнической риторикой и их невнимания к проблемам национального единства и патриотических чувств. С приходом к власти Путина процесс повернул вспять. Теперь патриотизм растет одновременно на двух уровнях: верхушечном и низовом. В первом случае это продвижение «государственного патриотизма». Во втором – запрос на единство и величие российской нации, идущий из глубины самого общества. И даже если население поддерживает патриотический проект руководства, его патриотизм совершенно не сводится к лояльности Путину.

Ключевой тезис автора: современный российский патриотизм разнообразен и неоднороден. Государственный курс может вызывать критику со стороны людей, но само их стремление к укреплению общности более широкой, чем семейная и дружеская, нельзя ставить под сомнение. Возможно, «мы имеем дело с реакцией на… процессы разрушения устоявшихся социальных связей», атомизации общества. «Теперь люди нуждаются в том, чтобы не чувствовать себя одинокими и брошенными на произвол судьбы. Нуждаются в ощущении общности с другими». Таким образом, курс Кремля на развитие патриотизма «отвечает стремлению к солидарности, исходящему снизу». Задача книги – показать особенности этого нериторического низового патриотизма и его отличия от патриотического проекта элит. Они проявляются преимущественно на уровне чувств и эмоций, практик и неформальных разговоров. Это позволяет проследить пути развития общественной солидарности через изучение патриотизма, «с которым может соотнестись каждый житель России, вне зависимости от национальности». В повседневной жизни легко удается найти признаки патриотизма, выходящего за пределы узкого круга «своих». Перерастая роль удобной словесной оболочки, патриотизм ведет «к восстановлению социальных связей и возникновению чувства общности с людьми» вне этого круга. Когда вместо «своих» возникает группа «мы», расширяются границы социального воображения.

Государственный патриотизм делает акцент на противостоянии с Западом, провозглашает Россию особой страной со своими традиционными ценностями и миссией, состоящей в их защите. Клеман признает, что такая линия имеет народную поддержку, ее адепты «одобряют официальную пропаганду, политику патриотического воспитания и роль государства в усилении нации, прежде всего внешнеполитическом». Однако «государственных патриотов меньше, чем негосударственных», и сконцентрированы они в основном в столицах, а по мере удаления от государственного центра доля их падает. Вероятно, причина в том, что «позитивные последствия укрепления национального государства в регионах, особенно в отдаленных, ощутимы меньше, и это подрывает легитимность» государственного проекта. Наиболее распространен в нашем обществе другой тип патриотизма, «настроенный критически» к первому. Это социально-критический патриотизм, фокусирующийся на критике неравенства между бедными и богатыми и приватизации, передавшей национальное достояние в руки немногих крупных собственников. Неслучайно самой распространенной позицией респондентов оказалось предъявление претензий к олигархам, к допускающему социальную несправедливость государству и к служащим ему чиновникам. «Патриоты этого типа заявляют о своей неготовности терпеть лишения и приспосабливаться», они любят свою страну «скорее вопреки изъянам, чем благодаря достоинствам», и привязаны «к народу в противовес правительству». Последнее критикуется за фальшивость патриотических деклараций, ущемление прав народа, помощь богатым и другим странам. Под «мы» в данном случае понимается общность бедных, простых, трудящихся и по-настоящему патриотичных людей.