Текст книги "Война, мир и книги"

Хотя книга посвящена хитросплетениям внешней политики и ее основными действующими лицами являются лидеры, дипломаты, военные и разведчики, она хорошо демонстрирует, насколько большую роль даже в столь сложных и малопонятных для обычного человека вопросах играет общественное мнение. Оно то подгоняет, то ограничивает американского президента, вынуждает его то приукрашивать результаты переговоров с Советами, то камуфлировать их истинное состояние. Показана высокая структурированность американского общества: здесь вам и влиятельные столичные газеты, и вездесущие конгрессмены с сенаторами, и крупный бизнес, и разнообразные национальные диаспоры. Играет свою роль и общественное мнение в странах-сателлитах: Израиле, Германии, Британии, Франции… Со временем, по мере развала монолитной советской системы, общественное мнение в СССР тоже превращается в мощного актора советской внешней политики, с которым, как показывают авторы, приходится считаться не только Горбачеву, но и Бушу. Еще быстрее заставляют считаться с собой народы восточноевропейских сателлитов СССР, едва только почуявшие возможность вырваться из-под тяжелой длани Москвы.

Важное достоинство книги в том, что она демонстрирует процесс внешней политики как постоянный конфликт, борьбу, соперничество и кооперацию не просто разных стран, а различных институтов, подходов и тенденций внутри них. Так, с советской стороны ключевыми игроками сначала выступают лидер-генсек, министр иностранных дел и военные, затем на сцену выходят лидеры советских республик и, наконец, КГБ и консервативные силы в руководящем аппарате СССР. С американской стороны мы видим институционализированное соперничество за влияние на президента между госдепартаментом, Советом национальной безопасности и министерством обороны. На втором плане – ЦРУ, аппарат Белого дома, лидеры конгресса. Изредка подключается университетская экспертиза. В обеих странах четко прослеживается конфликт между политиками и чиновниками: советские дипломаты-арабисты и германисты пытаются затормозить активность Горбачева в связи с объединением Германии и военной акцией Запада против Ирака, тогда как американские разведчики и военные изо всех сил стараются не допустить всеобъемлющих договоренностей США и НАТО с Москвой о ядерном разоружении и сокращении вооруженных сил в Европе. И, разумеется, во всей красе предстают конфликты между профессиональными корпорациями, объединяющими, к примеру, дипломатов двух стран в их противостоянии военным, а тех – политикам, и далее по кругу.

Классический постулат о тесной взаимосвязи внешней и внутренней политики находит на страницах книги массу убедительных подтверждений. Горбачев в 1990 г. не может согласиться с историческим предложением Буша послать войска в район Персидского залива (мечта многих советских лидеров!) из-за «афганского синдрома»: советское общество и слышать не желает о войне с мусульманами. Буш в январе 1991 г. очень хочет (его заботит только Ирак и необходимость побыстрее разделаться с Саддамом!), но не может промолчать по поводу советских попыток ликвидировать сепаратистское движение в Литве – на него давят прибалтийские диаспоры в Америке, оппозиционные демократы в конгрессе и правое крыло в собственной Республиканской партии. И никто не может, как бы ни хотелось, противостоять всеобщему стремлению немцев к объединению, хотя оно пугает все без исключения великие державы.

«На самом высоком уровне» – это взгляд со стороны, но стороны, имеющей множество источников в Вашингтоне среди действующих лиц администрации Буша и глубоко погруженной в изучение американо-советских отношений. С учетом того, что в книге чиновника-демократа исследуется внешняя политика республиканской администрации, налицо и крайне необходимая в таких случаях критическая политическая дистанция. Аккурат после выхода этой книги Строуб Тэлботт стал заместителем госсекретаря в администрации Билла Клинтона, отвечающим за направление России и СНГ. Об этом периоде он расскажет позже в мемуарах «Билл и Борис».

Джеймс Голдгейр, Майкл Макфол

Цель и средства

Политика США в отношении России после «холодной войны»

М.: Международные отношения, 2009

Что пошло не так после 1991 г. и кто в ответе за то, что «потерял Россию»? Может быть, эта потеря была фатально предопределена и обвинять некого, кроме самих русских? Или все-таки Запад и сам совершил непростительные ошибки, в результате чего потенциал включения бывшей супердержавы в североатлантический лагерь был бездарно уничтожен? Этот вопрос обсуждается давно, как минимум с мюнхенской речи Владимира Путина (2007 г.), но уже в 1990-е годы в Америке периодически появлялись работы, критически осмыслявшие пройденный США и РФ после 1991 г. путь. Особенно много их стало после дефолта 1998 г. и последующей переоценки внешнеполитических приоритетов США в связи с переходом власти от демократа Клинтона к республиканцу Бушу-мл. Но тогда «потеря России» еще не казалась Западу окончательной, и критика сделанного дополнялась дискуссией вокруг возможного перезапуска двусторонних отношений. Активное участие в этой дискуссии принимал известный советолог Майкл Макфол. Позже, в 2011 г., Барак Обама назначил его послом в России, так что Макфол получил возможность опробовать свои идеи на практике (спойлер: ничего не получилось, Макфолу пришлось досрочно покинуть посольство, после чего он стал – и остается – одним из самых жестких «ястребов», постоянно призывающих ко все более тотальной и бескомпромиссной конфронтации с Москвой). В 2005 г. вместе с коллегой Голдгейром он опубликовал книгу, в которой осмыслил опыт полутора десятилетий после холодной войны и предложил новые подходы к отношениям США и России.

Авторы бескомпромиссно утверждают, что «после окончания холодной войны для интересов национальной безопасности США не было более важной проблемы, чем внутреннее преобразование России и ее интеграция с Западом». Но как именно они могли этого добиться? Здесь начинаются разногласия, зачастую окрашенные весьма личностно, ибо, несмотря на влияние конгресса, внешняя политика США остается прерогативой президента и его администрации. Эти разногласия Голдгейр и Макфол укладывают в классическую для американской внешней политики дихотомию: вести себя как традиционная великая держава, стремящаяся к сохранению глобального баланса, или нести миру свет прогресса, демократии и капитализма, содействуя преобразованию «отсталых» стран в направлении американского образца? Все игроки в американском истеблишменте были согласны с двумя ключевыми утверждениями: США остались единственной державой-гегемоном; демократизация, маркетизация и вестернизация России отвечают национальным интересам США. Спорным оставался вопрос приоритетов. «В одном лагере находились сторонники преобразования режима», предлагавшие «использовать всю имеющуюся в арсенале США мощь, кроме военной, для осуществления внутренних преобразований в России». Это «идеалистическое» течение было особенно влиятельным в верхушке Демократической партии. Республиканцы же традиционно склонялись к «реализму», утверждавшему, что «характер внутриполитического режима России не влияет на ее поведение на международной арене». Поэтому нужно «воспользоваться слабостью России и закрепить выгодное для США соотношение сил».

На практике действия по отношению к России всегда сочетали оба подхода, различаясь лишь акцентами: «независимо от „окраски“ президенты, склонные к балансированию силой, всегда будут испытывать давление исторического наследия США как лидера демократического сообщества в плане привнесения в силовую политику либеральных идей, а сторонники изменения режимов – понимать, что, когда Америка нуждается в союзниках, она всегда может закрыть глаза на попрание либеральных ценностей». Интересно, что именно идеологический фактор в определении американской политики Голдгейр и Макфол считают главным, сильно превосходящим два других – реальную расстановку сил на мировой арене и перипетии внутриполитической борьбы в США. Итак, президент Буш-ст. (1988–1992 гг.) был «реалистом» старого образца, озабоченным больше «сохранением глобальной стабильности, чем поддержкой свободы». Его приоритетом стало «гарантировать мирный переход… к новому мировому порядку». Это требовало обеспечения условий «для того, чтобы на постсоветском пространстве не возникло другой державы, которая могла бы противостоять американской гегемонии». Поощрением смены режима Буш не занимался, наоборот, радикальные перемены в СССР вызывали у него страх. Когда на месте Союза возникла независимая Россия, команда Буша сфокусировалась на обеспечении безопасности ядерного арсенала (что означало его консолидацию под российским контролем) и предотвращении дефолта России по унаследованному от СССР внешнему долгу.

Президент Клинтон (1992–1999 гг.), напротив, относился к числу «преобразователей режима» и стремился к «расширению сообщества демократических стран с рыночной экономикой». Он считал, что национальная безопасность США будет тем прочнее, чем прочнее будут демократия и свобода в посткоммунистических странах. Отсюда вытекала политика помощи России как средство ее интеграции в западный мир. И эту помощь Клинтон оказал, причем помогал он персонально Ельцину, который «олицетворял реформы, а его противники – регресс и возможный возврат коммунизма». Пролоббированное Клинтоном принятие РФ в «Большую семерку» означало именно признание ее членом Запада. Одновременно Клинтон «считал себя абсолютно свободным действовать в плане защиты национальных интересов США, даже когда Россия решительно возражала», – в деле расширения НАТО на Восток и войны против Югославии. В обоих случаях России предлагалось согласиться с решением США, получив лишь символическую компенсацию. Курс Клинтона завершился закономерным провалом, когда в 1998–1999 гг. лопнула ельцинская модель России: ее уничтожили экономический коллапс («дефолт»), война в Югославии и вторая Чеченская война. Стало понятно, что Россия не столько интегрирована, сколько потеряна для Запада. Приоритетность связей с ней была резко снижена, и президент Буш-мл. (2000–2008) сфокусировался на укреплении связей с традиционными союзниками, а не с Москвой.

Но такой «реализм» просуществовал ровно до 11 сентября 2001 г., после чего команда Буша отказалась от него в пользу «преобразования режимов». Теперь, однако, речь шла о преобразованиях на Ближнем и Среднем Востоке, а не в России. Несмотря на мелкие разногласия, президент Путин оказался важным и выгодным внешнеполитическим партнером для США, объявивших новый крестовый поход против «мирового терроризма». Впрочем, это не сказалось на американской оценке статуса России: споры по поводу расширения НАТО, войны против Югославии и вторжения в Ирак (2003 г.) показали, что «она не может помешать США проводить свою собственную политику». Постепенное изменение климата российско-американских отношений в 1991–2004 гг. испытывало влияние еще двух важнейших факторов, указывают авторы. Во-первых, переоценка российской мощи в сравнении с американской: «понимание этой асимметрии менялось медленнее, чем само соотношение сил, но со временем реальное распределение мощи прояснилось». Иными словами, чем дальше, тем меньше Вашингтон стеснялся действовать односторонне, без учета возможного силового ответа РФ (в годы холодной войны о таком даже подумать было нельзя). Именно осознание слабости России побудило Клинтона расширить НАТО на Восток и разбомбить Югославию. Во-вторых, исчезновение угрозы коммунистического реванша ближе к концу 1990-х годов снизило интерес США к Москве, так как наихудшие сценарии развития ситуации, казалось, теперь были исключены. Вашингтон мог переключиться на другие темы и регионы, тем более что «выработка политики в отношении России была самым трудным, противоречивым и требовавшим огромных усилий направлением».

Власть

Управление

Алексей Гамзов

Персия

Первая империя на Земле

М.: Пятый Рим, 2023[17]17
  Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 115–116, июль – август 2024).


[Закрыть]

Символ варварства и деспотизма – такой мы знаем из традиционных учебных курсов Древнюю Персию. Однако историю пишут победители, и если в случае с Карфагеном это делали римляне, то о персах мы знаем в основном от их исторических врагов – греков. Очевидно, что ждать объективности в такой ситуации не стоит. Именно в противостоянии с персами эллины стали осознавать себя как единая нация, тем самым заложив первые камни в фундамент своего будущего национального государства. Более того, «в столкновении греков и персов решалось, каким путем пойдет вся мировая цивилизация, какие архитектурные, литературные, изобразительные, музыкальные и в целом культурные каноны станут образцами для потомков… Победи Персия – и весь культурный пейзаж цивилизации был бы другим». Другим – но худшим ли по сравнению с тем, что мы имеем в реальности? Писатель и журналист Алексей Гамзов, реконструируя для современного читателя историю державы Ахеменидов, разбивает созданную ее могильщиками «черную легенду».

Прежде всего, Персия была по-настоящему первой империей на Земле. Персы не только «завоевали почти необозримые для древнего человека пространства, но и изобрели способы сцементировать конгломерат народов в единую структуру». Действительно, это было выдающееся политическое и управленческое достижение, плодами которого мы пользуемся до сих пор. Ни Ассирия, ни Вавилония, ни Урарту, ни Древний Египет не смогли сплотить вокруг себя такие разные народы и установить долговременный и прочный миропорядок – а персам это удалось. Они первыми «поделили государство на области, примерно равные по экономическому потенциалу и намеренно не совпадающие с этническими ареалами. Разграничили гражданскую власть и „силовиков“, назначили каждой независимого руководителя. Установили принцип регулярной сменяемости власти путем назначений из центра. Ввели институт „полпредов“ и „федеральных округов“… Разработали единую, прозрачную и посильную для населения систему налогообложения». Создали отличную инфраструктуру дорожно-транспортной сети (первая в истории транснациональная магистраль – «Царская дорога» из центра страны на запад) и связи. В военном деле персов характеризует небывалое внимание к вопросам и логистики, и снабжения, что позволяло масштабно увеличивать численность армии, не рискуя обречь ее на голод и истощение. Они также первыми из восточных царств оценили преимущества военного флота и взяли под контроль Восточное Средиземноморье. Как результат, «долгое время персы вообще не проигрывали кампаний, а их поражения и неудачи носили сугубо тактический характер».

Как и римляне, персы мало что изобретали с нуля, но мастерски развивали и доводили до ума уже имеющиеся идеи и изобретения. Так, они впервые организовали гигантский «общий рынок» в масштабах империи и сделали ставку не столько на земледелие, сколько на торговлю. А вот что действительно нового они подарили миру, так это монотеизм! Именно иранец Заратуштра в VI в. до н. э. «разработал концепцию четкого разграничения Добра и Зла, Света и Тьмы, Возвышенного и Низменного». Иудаизм и христианство многое взяли от религии персов. Так что сражались отнюдь не примитивные мракобесы из Персии и прогрессивные мыслители Греции – наоборот, религиозная система эллинов на тот момент была уже архаичной и реакционной, тогда как дуалистическое восприятие мира и единобожие, исповедуемые персами, имели в высшей степени прогрессивный характер. При этом завоеватели-персы никому не навязывали свою религию и уважали местные культы. В целом они придерживались управленческого подхода, ставшего известным в XIX веке благодаря Британской империи как «косвенное управление». Суть его в том, что властители не стремились изменить образ жизни покоренных народов, сохраняли почти в неприкосновенности структуры власти и элиты присоединенных территорий, старались не вмешиваться в местное управление, если выполнялись их главные требования: поддерживался порядок, шла торговля, платились налоги, а в случае войны местные воинские контингенты присоединялись к армии царя царей. И если раньше завоеватели обычно ухудшали жизнь простых людей в завоеванных землях, то при персах эта жизнь, наоборот, улучшалась!

Держава Ахеменидов просуществовала чуть больше двух веков – совсем немного по сравнению с такими национальными государствами, как Древний Египет или Ассирия. «За геополитические преимущества и масштаб деяний существует своя цена. Первыми узнали настоящую цену величия именно персы», – заключает автор. Он перечисляет главные причины краха Персии. Первая – столкновение с эллинами, чья скудная родина не могла прокормить достаточное количество жителей, из-за чего в каждом поколении выбрасывала вовне громадное число колонистов, переселенцев или наемных воинов. Постоянные войны между греческими городами-государствами привели к формированию высокой военной культуры, которая в конце концов победила на поле боя бесчисленные полчища персов. За два века оснащение и тактика персов практически не изменились, в то время как эллины совершили огромный скачок в военном деле. Осознав преимущество иностранцев, персы стали активно вербовать их в свою армию, так что она из национальной постепенно превратилась в наемную. При высокой эффективности наемники служили только тому, кто им платил и пока платил. В лице европейских греков персы нашли достойного противника, подорвавшего их господство на поле боя.

Второй причиной гибели империи стали внутриэлитные противоречия – как между короной и аристократией, так и между персами и элитами покоренных ими стран. В стремлении нейтрализовать аристократическую угрозу цари царей начали нарушать заведенные Киром – основателем империи – принципы ее устройства, навязывать своим разношерстным подданным все более высокий уровень централизации. По сути, это было движение к унитарному государству, что давало лишь временный выигрыш, но стратегически только приближало крах империи. Местные правители – сатрапы – всеми силами пытались передать свои полномочия по наследству, соединить в своих руках гражданскую и военную власть, превратиться в полунезависимых царьков. Финансовая же база государства подтачивалась «скопидомским» подходом персов к богатству: вместо того, чтобы расширять денежную массу, цари царей предпочитали копить огромные суммы в золоте и серебре в своих сокровищницах… Персия пала! Но не из-за своих грехов или варварства, и не от того, что находилась на «неправильной стороне истории». Ойкумена уже тогда, в VI–IV веках до нашей эры, была не ареной битвы Добра и Зла. Она была «сложным многополярным миром, в котором находилось место не только греческой демократичности и философским озарениям, но и греческой же тирании и жестокости, не только персидскому чинопочитанию и деспотии, но и персидской же толерантности и либерализму».

Джеймс Скотт

Благими намерениями государства

М.: Университетская книга, 2005

Джеймс Скотт – крупный американский социолог, профессор Йельского университета (главного поставщика президентов США). Его исходная специализация – общества Юго-Восточной Азии: Индонезии, Малайзии и др., а сфера интересов – изучение взаимосвязи государственной политики (а также политики крупных глобальных корпораций) и интересов обычных людей и их сообществ. Одна из лучших его книг посвящена анализу того, как создавались и рушились крупные проекты преобразований общества на научной основе.

Скотт начинает с изучения печального опыта «научного лесоводства». Еще в XVIII веке в Германии сформировался «научный подход» к ведению лесного хозяйства. Он предполагал, что при условии упорядочения лесоводства лес можно превратить в источник постоянного и устойчивого дохода для его владельца. Для этого надо убрать из леса все «лишнее», превратить его, по сути, в фабрику по выращиванию древесины на продажу. А значит, разнообразие лесных пород надо заменить одной – самой высококачественной и быстрорастущей. Такая порода была найдена и внедрена (норвежская ель), что дало быстрый коммерческий результат. Весь лес следовало поделить на участки, контролируемые каждый своим лесником. Высаживать ель следовало в геометрически стройном порядке – правильными рядами… в общем, организованный «немецкий лес» – мечта планировщика, чиновника и коммерсанта! И такой лес очень быстро обрел огромное число могущественных поклонников – от Америки до Индии.

Увы, через несколько десятилетий выяснилось, что «научное лесоводство» – это не более чем опасная химера. Норвежская ель быстро растет, но так же быстро исчерпывает питательные вещества из почвы. Регулярная уборка леса, его чистка от всего лишнего нарушает оборот минеральных веществ, убивает почву. Геометрически правильные леса беззащитны перед ураганами. Однородные леса – легкая добыча для эпидемий и вредителей. Ну а коммерческая ориентация лесоводства наносит огромный ущерб местному сообществу, на протяжении веков использовавшему лес как источник разнообразных ресурсов. В конце концов от «научного лесоводства» пришлось отказаться, затратив при этом огромные средства на восстановление погубленных горе-учеными лесов и земель.

От научного лесоводства Скотт переходит к деятельности революционеров начала XX века в России и Германии, сравнивая подходы Ленина и Розы Люксембург. Ленин создал учение о партии профессиональных революционеров – авангарде пролетариата. Партия учит рабочий класс, воспитывает его, управляет им, готовит к революции. Революция – это война, класс – это армия, а партия – генеральный штаб. Кстати, профессиональные революционеры – это не рабочие, а интеллигенты, овладевшие революционной теорией (марксизмом). Сами рабочие до марксизма дорасти не могут, их потолок – лейборизм и профсоюзы. Подход Люксембург – альтернативный: партия должна учиться у рабочего класса, сотрудничать с ним на равных. Революцией управлять невозможно, ее можно только пытаться как-то направлять, не более того. Партия не может стоять над классом, она – его орудие, а не управляющий центр.

Опыт реальной революции в России показал, что права была Люксембург, а не Ленин. Все происходило не так, как планировала партия большевиков, а скорее наоборот. Ни один прогноз Ленина не сбылся: не партия управляла массами (и событиями), а массы и события увлекали за собой партию. Таков еще один пример тщетности расчетов на заранее спланированное, научное управление социальными процессами.

Подобных примеров Скотт разбирает еще много: коллективизацию сельского хозяйства в СССР и постколониальных странах Африки, механизацию сельского хозяйства на Западе, строительство искусственных столиц (типа Бразилиа) и др. Он называет подход, лежащий в основе таких действий – централизующих, бюрократизирующих, диктующих людям и природе новые, невиданные принципы жизнеустройства, высоким модернизмом. Среди его теоретиков и практиков – Ленин и Ле Корбюзье, чиновники Всемирного банка и колониальные власти, барон Осман и американские химические компании типа «Монсанто».

Скотт подробно анализирует обстоятельства возникновения высокого модернизма, его авторитарную природу, причины его притягательности. Он также выясняет, чьим интересам служит высокий модернизм: интересам политиков, интеллигентов, чиновников и инженеров. Увы, среди его интересантов нет ни рабочих, ни крестьян, ни мелких буржуа. Эти классы – объекты и жертвы высокомодернистских проектов преобразований, которые обречены на провал, но при этом всегда погребают под собой множество человеческих судеб и даже жизней.

Так что же, Скотт – типичный консерватор, противник всего нового и революционного? Ворчун, старик, реакционер?! И да, и нет. Автор противопоставляет великие квазинаучные теории, разрабатываемые единицами, повседневному творчеству огромных масс людей. И те, и другие преобразуют мир, однако вторые делают это хоть и медленно, но не авторитарно, с меньшими ресурсами и рисками. Скотт выделяет особый вид знания, отличный от научного, – практическое знание («метис»). Почему гениальный физик не может управиться с кораблем в шторм лучше, чем малограмотный, но опытный моряк? Потому что большинство областей человеческой деятельности требует не теоретических знаний, а навыков, получаемых посредством долгого опыта практических действий по принципу «попробовал – ошибся – попробовал снова – получилось лучше». Метис – знание обычно «молчаливое», невербализированное, это знание рук, а не головы, оно не общезначимо, но конкретно. Зато крайне практично! Критерий его ценности – успех его обладателя. В отличие от научной истины, которая сама по себе еще ничего не дает человеку, метис реально помогает ему делать свою жизнь лучше здесь и сейчас.

Элвин Тоффлер

Метаморфозы власти

М.: ACT, 2001

Американский футуролог, автор концепции «третьей волны» развития человечества (информационной, или постиндустриальной, сметающей предшествующие две – аграрную и промышленную), Элвин Тоффлер (1928–2016) в 1990 г. опубликовал развернутое исследование о том, как трансформируется власть на этапе цивилизационного перехода. Перемены, какими бы хаотичными и случайными они ни казались, носят, по автору, направленный характер. А значит, к ним можно подготовиться – и даже управлять ими!

Главная гипотеза Тоффлера состоит в том, что человечество постепенно переходит к новой цивилизации, и этот переход связан с перераспределением власти на всех уровнях – глобальном, национальном, региональном, корпоративном и проч. Сегодня «вся структура власти, скреплявшая мир, дезинтегрируется… гигантские корпорации распадаются и объединяются… работники не подчиняются слепо приказам… они задают вопросы и требуют ответов»! Студенты не готовы слушать профессоров, а солдаты – офицеров. Распадается и глобальная структура власти, в ней появляются «черные дыры – великие всасывающие вакуумы власти».

Темп перемен таков, что «мировые лидеры скорее смываются волнами событий, чем руководят ими». Этот процесс стартовал в 1950-х годах и должен завершиться примерно к 2025 г. Все дело в том, что «новая революционная система создания материальных ценностей не может распространиться, не вызвав личных, политических и международных конфликтов». А впереди – еще бóльшая концентрация перемен! В итоге «массовое реструктурирование властных взаимоотношений приведет к редчайшему событию в человеческой истории – к революции самой природы власти».

Направление этой революции в самом общем виде таково: «усиление горизонтальной саморегуляции и ослабление контроля сверху». Слишком жесткое управление также опасно, какслишком слабое, напоминает автор, ссылаясь на плачевный пример СССР: «В наши дни государства, пытающиеся жестко управлять своим народом и своей экономикой, неизбежно разрушают тот самый порядок, которого они добиваются». Поэтому из трех главных инструментов – «триады власти» (насилие, богатство и знание) – в обществах «третьей волны» доминирует знание, которое дает «власть высочайшего качества».

Остальные инструменты действуют все хуже и с меньшим эффектом. Именно знание – самое «многостороннее» из источников власти – обеспечивает теперь приумножение богатства и силы. Например, боевая мощь до недавнего времени «полагалась на силу кулака. Сегодня военная мощь практически полностью полагается на концентрированный разум – знания, воплощенные в оружии и технологиях наблюдения… Истребитель в наши дни – это летающий компьютер… Умственная работа, человеческая и машинная – сегодня непременное условие военной мощи». Но и богатство все больше зависит от научных кадров, уровня образования рабочей силы, развитости технологий и процесса цифровизации!

Так знание становится важнейшим из источников власти, преобразуя и подчиняя себе остальные, перестает быть приложением к силе и богатству, превращаясь в их сущность. Под знанием автор, кстати, понимает «информацию, данные, представления и образы, а также подходы, ценности и прочие символические продукты общества».

«Умная» власть, разумеется, требует умных людей, так что возникает перспектива меритократического преобразования властвующей элиты, отбора туда по принципу наибольшего ума и владения знаниями. «И сила, и богатство по определению являются собственностью могущественных и состоятельных. Поистине революционная характеристика знания заключается в том, что им могут обладать также слабые и бедные. Знание – самый демократичный источник власти».

Тоффлер, однако, не питает иллюзий, что в новом обществе власть может быть распределена справедливо: «равноправное деление власти есть состояние невероятное», власть всегда асимметрична. «Полное равноправие подразумевает отсутствие перемен», то есть конец развития. Поэтому неравноправие не проблема, проблема – это «система, которая замораживает дурную схему распределения ресурсов, дающих власть».

Рецепт футуролога: перераспределение знания в мире может привести к перераспределению власти. А знания «ускользают из-под контроля узкого круга специалистов» и администраторов, все шире распространяясь между людьми. «И поскольку знания перераспределяются, то же самое происходит и с властью, на них основанной». Если раньше борьба за доминирование означала соперничество за богатство и силу, то теперь она превращается «в сражение за распределение и доступ к знаниям».

Именно контроль над знанием – «суть будущей всемирной битвы за власть во всех институтах человечества». Это связано с такими свойствами знания, как его способность заменять другие ресурсы, прежде уникальные, и постоянно инициировать изменения, происходящие с высокой скоростью. Со знанием ты всегда впереди остальных как минимум на шаг и меньше зависишь от редких и малодоступных ресурсов.

«Информационная революция снижает надобность в капитале на единицу продукции», так что бедные страны получают возможность ускоренного развития, если они умеют правильно работать со знанием. В целом «человеческий капитал заменяет долларовый капитал», сила преобразуется в закон (прямое насилие в изменившемся мире действует все хуже), труд из физического все больше превращается в умственный. Вот почему ценность знания неимоверно возрастает, а значит, вспыхивают и новые войны – «информационные», то есть войны за контроль над знанием.

Соотношение сил, утверждает Тоффлер, будет перераспределяться в пользу таких организаций, фирм и стран, которые лучше других освоят методы информационных войн и их главное оружие – информационно-коммуникационные технологии. Предельно важны также разнообразные информационные сети, контроль над ними усиливает власть экспоненциально. Эти сети становятся «экстраразумными», и вопрос контроля над ними приобретает политический характер. Еще более политизированной становится конкуренция между телекоммуникационными системами, а также война за стандарты. Наконец, информационные войны невозможны без тотального шпионажа всех за всеми – им теперь вынуждены заниматься не только государства, но и другие игроки.