Текст книги "Война, мир и книги"

Наряду с этим присутствует и маргинальная позиция «непатриотизма». Ее приверженцы нередко бранят и гневно осуждают Россию, считают, что все в ней плохо, жестко критикуют власти, отождествляя Россию с ними – и отвергая то и другое. Особенно много таких нашлось в Петербурге, отличающемся снобизмом по отношению к остальной стране (включая Москву) и рассматривающим себя как «окно в Европу». В провинции же непатриотизм «связан с чувством безысходности, заброшенности и беспомощности, невозможностью что-либо сделать». Последнюю из выделенных категорий автор назвал «отстраненным патриотизмом». Для таких людей патриотизм не играет заметной роли в повседневной жизни. Они, быть может, и любят Россию, но для их мироощущения это не важно. Меньше всего таких оказалось в Москве и Петербурге. «Больше всего отстранены от вопросов нации и патриотизма люди, живущие в бедности или даже нищете и вынужденные постоянно бороться за выживание». Пропаганда патриотизма на них не действует или даже вызывает раздраженную реакцию.

Зато ярко проявляются региональные особенности патриотизма. В Петербурге он связан прежде всего с представлением о городе как культурном, образованном, «европейском». В Татарстане патриотизм нередко сопровождается критикой как местных властей (за клановость и коррумпированность), так и федеральных (за излишнюю централизацию). Антимосковский настрой здесь проявляется, как и в других местах, на экономической почве: считается, что столица «отбирает у регионов богатства (нефть, газ, лес), скупает местную землю, обманом выигрывает государственные тендеры». Повсеместно, включая Москву, звучат «требования более равномерного развития всех регионов страны». Исключением снова стал Петербург, жители которого часто настроены высокомерно по отношению к менее образованным и культурным представителям «глубинки», что наминает апологию «внутреннего колониализма». Наиболее же драматично выглядит патриотизм жителей Алтайского края, который Клеман называет «посттравматическим патриотизмом отчаяния». Он отличается стремлением к тому, чтобы «все неравнодушные патриоты… совместными действиями заставили местные власти проводить по-настоящему патриотическую политику на благо местного населения». Вместе государственные и негосударственные патриоты составляют подавляющее большинство населения. Рост патриотизма, констатирует автор, не связан ни с постимперским ресентиментом, ни с ксенофобией. Выяснилось, что «для большинства людей патриотизм – значимая категория мироощущения, в том числе в повседневной жизни». Картина атомизированного общества девяностых более не актуальна. «Открывается новая воображаемая общность. Люди находят новые ориентиры для определения своего места в обществе», интуитивно выделяя «нас» и «их».

Структура

Реальная Россия

Социальная стратификация современного российского общества

Под ред. Михаила Тарусина

М.: Журнал Эксперт, 2006

Беспрецедентный экономический подъем 1999–2008 гг. вывел российское общество из состояния затяжной депрессии. Закончилось «смутное время» очередного переходного периода, когда одни социальные группы распадались, другие – формировались, а общество в целом представляло собой то ли странную амальгаму, то ли мутную взвесь. На их месте сложилась какая-то новая и довольно устойчивая система, но какая именно? Чтобы ответить на этот вопрос, Институт общественного проектирования (исследовательская группа на базе журнала «Эксперт», созданная Валерием Фадеевым при поддержке Администрации Президента) провел в 2004–2005 гг. крупномасштабное исследование, посвященное стратификации нового российского общества. Его результаты изложены в книге «Реальная Россия», подготовленной коллективом социологов и философов во главе с Михаилом Тарусиным. Главный тезис книги: «в России сложилось общество, принципиально отличное от советского не только по составу общественных групп, но и по характеру отношений между ними». Имеется в виду, что структура советского общества и отношения между его элементами задавались партией-государством. В ее отсутствие новые социальные группы стали формировать взаимные отношения самостоятельно. Таким образом, «социальная структура зависит отныне не от деятельности государства, а от самих социальных групп». И, более того, «общество в России стало вытеснять государство, ограничивая его». Выводы, как видим, весьма смелые и оптимистичные. В чем же авторы видят позитив?

В первую очередь – в формировании среднего класса, который, по их оценкам, расширился уже до внушительной величины в 25 % россиян. За его пределами – в бедности и нищете – оказываются 75 % членов общества. Прямо скажем, оптимизм весьма относительный, хотя, если сравнивать с «лихими девяностыми», прогресс действительно был налицо. Из чего же складывались основные социальные группы нового общества? Если не считать суперэлиты, оцениваемой в менее 1 % от всех россиян, самую привилегированную позицию в социальной структуре занял «верхний средний класс» (до 10 % от всего населения). Сюда входят как «белые воротнички» (топ-менеджеры, владельцы небольших предприятий, высококвалифицированные специалисты, менеджеры среднего звена), так и «синие» (высококвалифицированные рабочие). Их кредо-интеллект, трудолюбие, порядочность, воля, личная свобода и права человека. «Средний средний класс» охватывает еще 15 % населения из числа «синих» (квалифицированные рабочие) и «голубых» (интеллигенция – педагоги, врачи – и служащие) воротничков. Для первых свобода означает возможность заниматься любимым делом, для вторых – право выражать свое мнение. Обе группы нацелены на обогащение. С «верхним средним классом» их роднит ориентация на жизненный успех, стремление к личной свободе и богатству, высокая оценка интеллекта и трудолюбия. «При этом они выступают за сильное государство, порядок и законность в стране».

Следующие три социальные группы образуют многочисленный «низший класс». «Верхний низший класс» (19 %), который исследователи помещают в «зону благополучия», весьма сложно структурирован: в него оказались сведены и интеллигенты, и рабочие, и учащаяся молодежь. Объединяет их более низкий, чем у «низшего среднего класса», уровень жизни. У интеллигентов это связано с их малооплачиваемой работой на государство. Здесь же оказались «учащиеся, чья профессиональная карьера еще впереди». «Средний низший класс» (25 %) охватывает мало– и неквалифицированных работников физического труда, в том числе селян. Для них свобода существенно менее важна, чем порядок и социальная справедливость. В приоритете из человеческих качеств – трудолюбие, доброта и милосердие. Замыкающий «низший низший класс» почти полностью состоит из пенсионеров (31 %). Это люди пожилые, с низким уровнем образования, мало ценящие свободу и отдающие приоритет равенству. Последние два класса на момент проведения исследования еще не вполне адаптировались к рыночным переменам – в отличие от трех верхних классов. Соотношение, как видим, шаткое: 44:46 не в пользу «адаптантов». Однако авторы считают, что «для пятнадцати лет жизни в новых условиях это очень неплохой результат». Как правило, эти люди прямо работают на частного собственника либо живут в городах, где активно развивается частный бизнес.

Именно эта, адаптированная часть общества, материально обеспечена в два-четыре раза лучше, чем в позднем CCCP но вдобавок располагает свободой и питает позитивные надежды на будущее. А значит, представляет собой мощную «социальную опору для развития капитализма». Имеется и социальный резерв для расширения такой опоры: слой квалифицированных рабочих, которые «приняли ментальную базу капитализма – жесткую трудовую этику и частную ответственность за частную жизнь». Многие из них хотели бы иметь свой бизнес… В целом, полагают авторы исследования, «социальная динамика носит позитивный характер, что выражается в росте числа самодеятельных, в том числе нацеленных на активное саморазвитие сообществ, очень значительном усложнении структуры общества и образовании новых многообразных связей». Господствующие настроения «далеки оттого состояния апатии и уныния, которые ему сегодня часто приписываются». Но что же происходит с зоной бедности, которая остается существенно шире «зоны благополучия» (60 % от всего населения и 40 % – от социально активного, то есть за вычетом пенсионеров)? Эти слои от пришествия капитализма почти ничего не выиграли, но многое проиграли. Что делать с ними и какая госполитика нужна, чтобы помочь им? Важно, что бедность в «реальной России» сосредоточена главным образом в нескольких социальных и территориальных зонах: сельская местность и малые города; система здравоохранения и образования; госсектор; пенсионеры. Соответственно, и политика по искоренению бедности и нищеты, по мнению авторов, должна всячески способствовать расширению зоны капитализма, ведь именно работа в частном секторе ведет людей к благополучию.

Тем более что «огромная масса людей заражена идеей предпринимательства, и государство и политики обязаны создать им условия». Но эти условия уже не ограничиваются юридической и административной областями – нужна «содержательная помощь. Местные власти должны уметь задавать контуры экономического развития своей территории, определять те сферы хозяйства, в которых регион может иметь конкурентные преимущества, учить людей тому, чего они не умеют». Для этого необходим приход «в региональную власть людей из бизнеса». Центральным же властям следует сосредоточиться на «развитии транспортной системы (как иначе осуществлять товарный обмен?) и проникновении вглубь страны финансовой, прежде всего банковской системы». Отдельные приоритеты – всяческое стимулирование развития сельского хозяйства и строительной отрасли. Сферу здравоохранения и образования надо активнее переводить на самофинансирование – люди готовы за них платить, и приход сюда частных денег вытянет из бедности занятых здесь. Самая же сложная проблема – реформа пенсионной системы, которая необходима, чтобы улучшить жизнь почти трети россиян… Итак, начиная с анализа социальной структуры, исследователи весьма быстро заняли определенную политическую позицию защиты интересов отечественного бизнеса (хорошенько замаскированного в гуще «верхнего среднего класса»). То, что хорошо для него, решили считать хорошим и для людей. Мягко говоря, идеализированное представление о природе и достоинствах капитализма, особенно капитализма полупериферийного, – какой, собственно, и развивается в «реальной России».

Общество неравных возможностей

Социальная структура современной России

Под ред. Натальи Тихоновой

М.: Весь Мир, 2022

Интересный подход к структурированию нашего общества, устройство которого остается предметом острых дискуссий, предложил коллектив исследователей Института социологии РАН и Высшей школы экономики во главе с признанным гуру в изучении социальной стратификации российского общества Натальей Тихоновой. Отталкиваясь от давней «концепции жизненных шансов» Макса Вебера, авторы предлагают использовать для определения места конкретного человека в социальной структуре не уровень его дохода, наличие собственности или классового сознания, а «жизненные шансы как признаки имеющихся дополнительных по отношению к средней существующей в обществе норме возможностей, а также жизненные риски как индикаторы… отклонения от социетальной „нормы“». Шансы и риски бывают очень разные, их пространство многомерно, но в нем можно провести несколько ключевых координатных осей. Более того, доминирование шансов или рисков «позволяет выделить основные элементы вертикальной социальной иерархии – страты». Грубо, в верхней страте доминируют шансы, в нижней – риски, в средней того и другого примерно поровну. Чем такой тип стратификации эвристичнее по сравнению с другими? Тем, отвечают авторы, что «проблема социальных неравенств, лежащих в основе… российского общества, не сводится к противопоставлению… „верхушки“ и массовых слоев».

Массы также сильно дифференцированы между собой – не только по доходам, но и по реальным возможностям и рискам. «Один и тот же уровень дохода может сопровождаться разным качеством жизни в плане соотношения доступных жизненных шансов и возможностей». Можно говорить о «положительной и негативной привилегированности минимум в четырех важнейших доменах: сфера экономической безопасности (экономические условия жизни), производственная сфера (ситуация на работе), сфера образования и здоровья (возможности сохранения и наращивания своего человеческого потенциала), а также сфера потребления и досуга». Есть и другие сферы, но с учетом текущего уровня развития нашего общества они пока не так актуальны для россиян. И если возможности, доступные для разных людей, сегодня очень сильно дифференцированы, то риски и депривации распределены более равномерно. Сфер, в которых возможности страт наиболее контрастны, выделяется несколько. Во-первых, это ситуация на работе: если представители верхней страты лучше защищены и более свободны в выборе работы, то с нижней все наоборот. Во-вторых, резко различаются их возможности по наращиванию своего человеческого потенциала (например, возможность получения платного образования для себя и детей). В-третьих, варьируют и рекреационные возможности (проводить отпуск вне дома хотя бы один раз в год характерно для верхней страты, но малореально для нижней). Наконец, сильно различается набор домашнего имущества (широкий или узкий).

Что же больше всего влияет на попадание человека в ту или иную страту? «В наиболее благоприятном положении… находятся сейчас россияне, выросшие в семьях, где оба родителя имели высшее образование». Чуть хуже ситуация у тех, кто богаче, чем население в среднем. Далее располагаются обладатели высшего образования. На четвертом месте в рейтинге привилегированности – москвичи. На противоположном конце рейтинга находятся неработающие пенсионеры, получающие доход ниже среднего, обладатели начального профессионального образования и селяне. Рассматривая различные виды ресурсов, необходимых для достижения социального успеха, Тихонова с коллегами ставит на первый план в современных российских условиях экономический (деньги, собственность и др.), властный (от политического ресурса до автономности труда), квалификационный (человеческий капитал), социальный (включенность в социальные сети) и личностный (трудовая мотивация и «мягкие навыки»). Очень важно также здоровье. Однако ресурсообеспеченность всех трех страт оставляет желать много лучшего. Экономический ресурс за последние 15 лет сильно вырос, но в нижней и средней стратах «потребительская революция» произошла во многом за счет взрывного роста долговой нагрузки. Параллельно снижается социальный ресурс из-за состоявшейся монетизации таких сфер жизни, как работа, медицина, образование, жилищная сфера и др. Это делает социальный ресурс неработающим и лишает большинство населения доступа ко всем ключевым социальным благам.

Итак, перед нами Россия, которую можно охарактеризовать «как сильно поляризованное общество. При этом „центр тяжести“ его социальной структуры смещен вниз гораздо сильнее, чем считалось ранее», то есть без учета немонетарных неравенств. В качестве отправной точки для определения объема каждой из страт социологи берут относительно стабильный 2018 г. Тогда нижняя страта охватывала 21,9 % населения России, средняя – 57,6 %, верхняя – 20,5 %. В результате корона-кризиса произошло «осыпание» верхней страты (сократившейся в 2020 г. до 11,4 %) в среднюю (64,4 %) при небольшом расширении нижней (24,2 %). Интересно, что расширение средней страты стало следствием прежде всего «погружения в цифру», то есть роста цифровой грамотности на фоне бурной цифровизации страны, тогда как в остальном общий стандарт жизни россиян остался неизменным. «Осыпание верхних», по мнению авторов, говорит о значительной неконсистентности статусов и меньшей устойчивости положения членов этой страты. Ее состав обновляется медленнее, чем состав средней и нижней страт. Налицо эффект «липкого пола», когда подняться по социальной иерархии существенно труднее, чем упасть. Анализируя это распределение ретроспективно, исследователи отмечают, что экономический кризис 2014–2016 гг. завершился тем, что распространенность рисков и деприваций немного сократилась. Зато корона-кризис, наоборот, привел к заметному сокращению жизненных шансов большинства членов общества, включая и верхнюю страту. Несколько больше других пострадали «жители столиц, чьи жизненные возможности были изначально шире».

Применяя продвинутые методы статистического анализа, как выясняется, можно сконструировать и более дробную модель структуры российского общества. Она будет включать уже не три страты, а пять «классов»: три средних и два нижних. Нижние в этом случае охватывают (на 2018 г.) 42,4 % россиян, дальше идет «нижний средний» (34,1 %), «средний средний» (13,4 %) и «верхний средний» (13,4 %). Как бы то ни было, модель социальной иерархии в России уже сформировалась, она достаточно устойчива и слабо меняется под влиянием кризисов и других факторов, период «рыночного транзита» завершен. Отмеченный в последние годы рост среднего класса происходит в значительной мере за счет распространения прекарного труда, что ставит вопрос о мерах государственной поддержки уже не бедняков, а «середняков» – через создание высокооплачиваемых рабочих мест и повышения социальной защищенности для людей с качественным образованием. Говоря о зоне неблагополучия в нашем обществе, ученые показывают, что она заметно шире «бедности по доходам». Значительная часть нижней страты выбирает специфические модели образования, занятости, брачного поведения и деторождения. Такие люди «в раннем возрасте бросают обучение, оказываются неконкурентоспособными на рынке труда и занимают не просто низкооплачиваемые, но и социально незащищенные позиции». Неблагополучие социально закрепляется и воспроизводится. Применяемые государством монетарные инструменты поддержки бедных, следовательно, «абсолютно недостаточны для качественного изменения места представителей нижних классов в сложившейся системе социального неравенства». Если же обобщить, то главное, чего ждет общество от государства, – «более последовательная социальная политика с акцентом на сферу здравоохранения», а также создание «институциональных условий для самостоятельной активности населения по решению своих проблем».

Симон Кордонский

Сословная структура постсоветской России

М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2008

В своей программной книге замечательный исследователь отечественной социальной реальности, профессор Высшей школы экономики и председатель экспертного совета Фонда поддержки социальных исследований «Хамовники», бывший руководитель Экспертного управления Президента РФ Симон Кордонский обобщает свой взгляд на современную социальную структуру нашей страны. По его мнению, существующие и официально принятые ее описания принципиально не схватывают важнейшие социальные факты и скорее мистифицируют наблюдателя (и актора), чем объясняют происходящее. Говоря проще, классов в современной России Кордонский не находит – ни «среднего», ни «высшего», ни «низшего». Нет здесь, по его мнению, ни класса капиталистов, ни класса наемных работников. Что же есть? Есть… сословия! В чем разница? В том, что «понятие классов используется для описания социальных иерархий в отношениях потребления, в то время как понятие сословий введено для описания иерархий служения, или обслуживания, прав и привилегий». Тезис автора состоит в том, что мнение о замене сословных различий классовыми по мере перехода от феодального к рыночному (капиталистическому) обществу – неверно! «Сословные формы организации социальной жизни (например, аристократия) процветают и в современных обществах, сосуществуя с классовой структурой». И Россия здесь отнюдь не исключение.

Специфика сословной структуры «предполагает неравенство граждан перед законом» (в отличие от юридического равенства представителей разных классов – они не равны только экономическими возможностями). Это неравенство «заключается в том, что сословия имеют различающиеся права и обязанности перед государством и несут разные государственные повинности». Разные сословия связываются в общую социальную структуру «отношениями служения и откупа (дани, оброка, подати, ренты и пр.)». Сословная принадлежность часто наследуется («трудовые династии»), потому что «люди с рождения существуют в системе взаимного служения и обслуживания» и не мыслят себе мир по-другому. В сословном обществе есть свое представление о справедливости, отличное от представлений, характерных для классовых обществ. «Добросовестное служение вознаграждается – жалуется сувереном, а размер жалованья (содержания) должен быть пропорционален общепринятой в данном обществе значимости служения». Отклонения от этого принципа квалифицируются сословиями как «несправедливость». Особенно часто несправедливым считается «чрезмерное» обогащение, ведь «само понятие труда ради заработка чуждо сословному устройству». Вместо рыночной оплаты по труду и доходов от бизнеса здесь «доминируют институты довольствия, жалованья, сословной ренты, гонорара, пенсии, пайки и другие формы распределения ресурсов сообразно сословной принадлежности и статусу в сословии». Чем выше то и другое – тем больше человеку «положено», иное же несправедливо и вызывает законное общественное возмущение.

Вообще, «деление ресурсов составляет содержание общественной жизни» для сословий, тогда как в классовом обществе экономика основана «на конверсии ресурсов в капиталы и их расширенном воспроизводстве». Деление происходит через государство, поэтому жизни общества и государства становятся неразделимы, теряет смысл даже само различение этих двух сущностей: здесь все – государство и все – общество. Тем более речь не может идти о каком-то демократическом устройстве: это понятие совсем из другой жизни. «Классовой структуре общества соответствуют капиталистическая организация хозяйства, всеобъемлющий рынок с его товарами и деньгами и демократия. Сословной структуре соответствуют ресурсная организация хозяйственной жизни, локальные рынки – базары и такие формы согласования интересов, как сословные собрания и соборы». Реальная жизнь представляет собой сочетание классового и сословного принципов организации: даже в классовом обществе сохраняются элементы сословности, а сословное общество сосуществует с некоторыми элементами классовости. В жизни российского общества, утверждает автор, доминирует сословный принцип. Его торжество приходится на периоды стабильности и мира – именно тогда Россия определяется как «ресурсное государство, в котором ресурсы не преумножаются, а распределяются – делятся между сословиями». Наоборот, при исчерпании ресурсов и невозможности их приращения «происходят фазовые изменения сословной структуры – революции разного масштаба, при которых одни сословия исчезают, другие формируются, но уже на иной ресурсной базе».

Кордонский обращает внимание на дефицит в России политики как таковой, ее маловажность и неотделимость от социальных отношений. Ведь в капиталистическом обществе «погоду делают… отношения между богатыми и бедными, интересы которых представлены… политическими партиями». В сословном же обществе «политика и политические институты находятся на периферии социального устройства, режим считается авторитарным и недемократичным, личность и свобода реализуются в основном в рамках сословных институтов». Если нет личности вне сословной определенности, то нет и насущной необходимости в демократии как институте согласования интересов. При полном доминировании сословности социальное устройство синкретично, будь то корпорация, феод или «общенародное государство» (советская официальная терминология). Есть ли у нас шанс на замену сословной структуры классовой? Есть, и возникает он обычно перед революциями, которые разрушают сословную структуру. Увы, одновременно они разрушают и нарождающиеся классы, поэтому «классовая структура в России уже больше 100 лет не может сформироваться, ее сметают волны сословной жажды социальной справедливости, после которых на выжженном революциями социальном поле вырастают, как сорняки, новые сословия». Вот такая дурная бесконечность…

Сегодня Россия стоит на растяжке: не видно, «каким образом страна, не возрождая в полной мере – в ущерб рынку и демократии – ресурсное хозяйство и сословное устройство, сможет выйти из синкретической экономической-социальной-политической депрессии». Непонятно также, как она, «не развивая внутренний полномасштабный рынок, может взаимодействовать с транснациональными корпорациями и быть агентом мировых экономических процессов». Наша страна, самоорганизуясь как огромная корпорация, стремится «взаимодействовать с агентами глобального рынка как национальное государство». Поэтому она находится «в противофазе мироустройству, в котором рынки находятся как бы внутри государства, а корпорации – как бы вне их». Запутанность ситуации и непризнанность сословного характера нашего общества мешают выходу из этого тупика. «В актуальной реальности нет групп, с которыми люди могут себя однозначно идентифицировать… Маргинальность нашего общества всеохватывающая и проявляется в ослаблении институтов семьи и социализации, в наркотизации, алкоголизации, а также в повальном нецелевом использовании и расхищении ресурсов». Преодолеть аномию власть пытается, создавая новую структуру. По мнению Кордонского, эту реальность стоило бы признать – это позволило бы начать наконец решать не придуманные, а реальные проблемы, управлять социальными процессами, а не игнорировать их, совершенствовать существующие институты, а не изобретать или импортировать новые, для которых де-факто нет места в нашем обществе. Путь трудный, но потенциально продуктивный.

Владимир Шляпентох

Современная Россия как феодальное общество

Новый ракурс постсоветской эры

М.: Столица Принт, 2008

Замечательный советский, а затем (после эмиграции в 1979 г.) американский социолог Владимир Шляпентох известен методологическими работами по разным аспектам сбора и обработки социологической информации, но в 2008 г. он предпринял попытку содержательно разобраться с тем, что собой представляет постсоветская Россия. И пришел к выводу, что распространенные как в западных, так и в отечественных социальных науках (не говоря уже о СМИ и политических дискуссиях) определения слабо соотносятся с эмпирически наблюдаемой реальностью. Суверенная демократия? Нормальная страна? Криминальное общество? Все это, по мнению Шляпентоха, схватывает только отдельные, пусть и важные черты российского феномена, но не более того. В качестве инструмента для изучения происходящего гораздо лучше подходит «феодальная модель». Главный ее элемент – «слабость центральной власти. Эта слабость обуславливает другие феодальные элементы, в том числе появление множественных центров власти, усиление беззакония и коррупции в обществе, повышенная потребность в личной безопасности, растущая важность личных связей в политике и экономике». Эту модель Шляпентох развивает, изучая современную Россию в сравнении с государствами Запада, СССР и средневековой Европой.

Конечно, любые аналогии с прежде существовавшими обществами имеют свои ограничения – это автор прекрасно понимает. Он вообще высказывается против интегративно-системного подхода в духе Маркса, Вебера или Парсонса, утверждающего, что общество может быть построено только на одном типе социальной организации. Ему ближе подход сегментированный, который предполагает сосуществование в каждом обществе разных типов социальной организации. «Неоднородность современной России – это превосходный случай продемонстрировать, что одна модель не способна адекватно описать общество», – считает он. Однако в сочетании разные модели могут дать хороший эффект, и Шляпентох рекомендует использовать кроме общераспространенных (тоталитарной и либеральной) ту модель, которую обычно не применяют, – феодальную. Именно ее он считает оптимальной для анализа любого общества со слабой центральной властью (напомню, книга писалась в 2006–2007 гг.). Главной же проблемой современной России он называет «слабость постсоветского государства, что было обусловлено коррумпированностью политической верхушки и государственных органов, а также ограниченными ресурсами, которые имело в своем распоряжении правительство». Бессилие государства на фоне роста преступности и коррупции привело ко всеобщему неуважению к закону, и обществу потребовались альтернативные регуляторы социального поведения, будь то право сильного или личные связи. Итак, через оптику феодальной модели главными властными игроками в нашем обществе автору видятся президент, олигархи и губернаторы.

Король в феодальном обществе при реализации своих властных полномочий опирается прежде всего на собственные владения, домен. Поэтому так важно его укреплять и расширять, обогащаясь любыми доступными способами, – иначе власть быстро придет в упадок, а там недалеко и до потери трона. Для российских президентов, у которых мало возможностей для управления страной, пишет ученый, тоже принципиально важны личные «владения», то есть персональный контроль над теми или иными ресурсами государства. Бедный президент – слабый президент! Поэтому, считает Шляпентох, «создание и расширение владений являлось одним из главных мотивов деятельности… Ельцина, который бесцеремонно помогал обогащаться своей семье». При Путине, наоборот, «не было открытого присвоения государственной собственности», он расширяет свой домен «за счет стирания границ между личной собственностью и собственностью Кремля» и делает это через доверенных лиц из числа своих старых знакомых. Политика Путина ведет к ущемлению влияния олигархов, основа положения которых – «погоня за рентой, которая способствует распространению коррупции в правительстве и неуважения к закону». Доминирование олигархов невозможно без систематического подкупа высокопоставленных чиновников и циничного разграбления государства.

Шляпентох анализирует феодально-олигархическую идеологию, «которая оправдывает феодальные элементы общества и легитимизирует роль тех, кто противостоит центральной власти». Эта лживая идеология предполагает, что только лидеры крупных корпораций, подобно феодальным лордам, способны управлять обществом. Олигархам не нужны ни сильное государство, ни тем более демократия, их идеология игнорирует конфликт между эгоистическими интересами элиты и интересами нации, она «пропитана презрением к простым людям и демократическим процедурам», глубоко враждебна идее социального равенства и безразлична к проблеме расслоения общества. Не лучше дело обстоит и с руководителями регионов. «В Средние века центральная власть обычно не могла или не хотела вмешиваться в политику на местах. Баронам позволялось властвовать в регионах, накапливая огромные богатства для себя, своей семьи». Что-то похожее наблюдается и в России, где губернаторы и президенты республик «получали полную и почти бесконтрольную власть над своими регионами… Кремль с его неэффективной бюрократией переложил почти всю ответственность за регионы на местных баронов и готов был мириться с их независимостью и даже поощрять ее». Президент редко смещает губернаторов, для которых достаточно демонстрировать верность Путину и обеспечивать нужный процент голосов за правящую партию на выборах. «Они управляли регионами, как своими вотчинами, в той же авторитарной манере, в какой Путин управлял страной».