Текст книги "Война, мир и книги"

Народ

Уолтер Липпман

Общественное мнение

М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 200

Один из самых известных и влиятельных американских журналистов XX века, Уолтер Липпман в 1922 г., по горячим следам Первой мировой войны, написал книгу об общественном мнении (похоже, это вообще первая книга с таким названием). Этот феномен, по определению автора, представляет собой субъективное представление людей о том, что происходит в мире. Проблема в том, что люди не имеют непосредственного доступа к реальности за пределами узкого круга их повседневных занятий и знакомств. Их мнения обо всем, выходящем за пределы их собственной (весьма узкой) компетенции, формируются через фильтр средств массовой информации, политических лидеров и других влиятельных групп. Вместо знания о внешней среде, в которой люди действуют на самом деле, в случае отвлеченных тем (к ним относятся прежде всего внутренняя и внешняя политика, но также все сложные общественные проблемы, выходящие за пределы непосредственного опыта) мы вынуждены довольствоваться упрощенной и искаженной картиной мира – «псевдосредой». Несложно понять, насколько далекими от объективных будут наши взгляды на сложные вопросы политики, войны и мира, сформированные такой псевдосредой! И насколько разрушительными могут быть государственные решения, принятые под диктовку столь неквалифицированного общественного мнения!

Среда, напоминает Липпман, это реальный мир, живой и изменчивый, в котором взаимодействуют люди и объекты, она оказывает влияние на людей и определяет их поведение. Псевдосреда же – это только образ реальной среды, созданный в сознании людей на основе информации, представлений и убеждений. Если среда – это объективная реальность, то псевдосреда – субъективное представление о среде. Псевдосреда существует в силу ограниченности сенсорного восприятия человека, а также предвзятости и субъективности его мышления. Большинство людей не имеют возможности оценить и анализировать всю информацию об окружающем мире, поэтому они формируют свои представления на основе фрагментарной и искаженной информации. Больше того, наше мышление базируется на так называемых стереотипах (Липпман первый использует это понятие в социальных науках). Стереотипы – это базовые формы упрощенного и стандартизированного мышления, помогающие людям быстро обрабатывать информацию и принимать решения. Они часто основаны на представлениях и убеждениях, которые приобретаются в раннем возрасте и усиливаются в процессе социализации. Это делает их особенно устойчивыми к изменениям и трудно поддающимися коррекции.

Позволяя людям экономить время, стереотипы в силу своей упрощенности и устойчивости часто искажают реальность, ведут к неверным выводам. Они также зависят от социокультурного контекста, места и времени. При всей их относительности мы часто принимаем стереотипы за абсолютную истину. На их основе мы формируем целые «коды», или своды правил, то есть совокупности норм и рекомендаций, которые регулируют поведение людей и обеспечивают социальное взаимодействие. Код может быть формализован в законах, этике, традициях или обычаях и использоваться для принятия решений, оценки ситуаций и определения правильности действий. Код помогает устанавливать порядок в обществе, предотвращать конфликты и обеспечивать стабильность, может служить основой для создания законодательства и норм общественного поведения… Но что же в этой стабильной и устойчивой системе представлений выступает источником изменений? Стереотипы способны меняться, констатирует Липпман, и описывает процесс изменения как цикл «образ – схема – значимость». Стереотипы формируются на основе образов, которые после накопления становятся схемами. Эти схемы влияют на то, как мы воспринимаем и оцениваем окружающий мир. Однако, если образ не соответствует реальности, схема может быть изменена через новые впечатления и информацию, которые приходят к нам извне.

Что автор отказывается считать определяющим фактором формирования и изменения стереотипов, так это интерес. Липпман яростно полемизирует с марксистами, для которых классовый интерес лежит в основе всяких мнений и действий человека в классовом обществе. Никто толком не может осознать своих интересов по все тем же причинам, по каким никто не может составить объективное мнение о вещах, далеких от его непосредственного опыта. Класс – это абстракция, элемент псевдосреды, этим понятием манипулируют те, кто преследует собственные узкие политические цели. Интересы не могут формировать общественное мнение, его создают предвзятые, искаженные и субъективные оценки, основанные на ограниченной информации. Поэтому и общественное мнение в целом не может быть объективным и отражать реальные интересы общества, пока не будет решена проблема доступа к всесторонней исчерпывающей информации о всевозможных аспектах жизни общества. До тех пор, пока такого доступа нет, наше мнение складывается под влиянием отрывочной информации СМИ, интересов различных узких групп и могущественных индивидов. А уж они прекрасно умеют манипулировать информацией и мнениями, чтобы защитить свои интересы и добиться поддержки со стороны общества!

Итак, чтобы общественное мнение могло объективно судить обо всем, что выходит за пределы непосредственного опыта людей, необходимо создать широкую систему информационной и экспертной поддержки. Только она, считает автор, позволит политикам принимать ответственные решения, журналистам – давать взвешенные оценки, обычным людям – формировать реалистические суждения по далеким от их личного опыта вопросам. Без такой системы глупо ожидать от всех перечисленных осознанного анализа реальной среды, а значит, неподверженности манипуляциям и независимости мышления. Критическое мышление нуждается в объективной информации, которую кто-то должен методично создавать, структурировать, представлять обществу и давать квалифицированно комментировать. Здесь возникает фигура эксперта, ведь ни политики, ни обычные люди, даже если у них широкий кругозор и опыт, не могут квалифицированно разбираться во всех областях знания. Только эксперты обладают специализированными знаниями и опытом, что позволяет им давать советы по сложным вопросам. На такой основе уже можно принимать эффективные решения. При этом сами эксперты должны давать только объективные оценки и рекомендации, исходя из фактов и анализа, не подверженные политическим или личным интересам! И Липпман высказывает осторожную надежду, что когда-нибудь к числу таких экспертов, основную массу которых пока составляют юристы, бухгалтеры, инженеры и проч., присоединятся и социологи – эксперты по социальным общностям и отношениям. Но для этого социологии еще предстояло пройти длительный путь превращения в доказательную и экспериментальную науку, подобно тому, как в свое время это сделали физика и химия.

Александр Марей

Авторитет, или Подчинение без насилия

СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017

Источники и типы власти – вечный объект исследований политических философов, юристов и политологов. Одним из таких типов является авторитет. В отечественной науке, как ни странно, это понятие осмыслено гораздо хуже, чем другие. И это несмотря на то, что в мировой социальной науке XX век стал настоящим «веком авторитета»! Почему так? В коллизии решил разобраться Александр Марей. Он написал об авторитете для книжной серии Европейского университета, посвященной генеалогии и феноменологии важнейших понятий нашего политического языка. Прежде всего Марей устанавливает связь между авторитетом и влиянием, которое авторитет оказывает на людей, признающих его. Однако власть тоже можно определить аналогичным образом! Так что самого по себе влияния для понимания авторитета недостаточно. Это влияние должно основываться на каком-то специфическом ресурсе, и таким ресурсом автор считает знание. Но не всякое знание, а только социально признанное. Это может быть знание о том, как поступить в необычных обстоятельствах или как лучше услужить Богу, государству или сообществу. «За римскими сенаторами, например, признавали знание о том, что надо сделать для блага Римской республики», а за культовым писателем признают «знание о том, что надо делать и как жить». Теперь мы можем развести социально признанное знание (авторитет) и социально признанную силу (власть).

Откуда же возникает социально признанное знание? Прежде всего, из личных моральных качеств авторитетного человека, который знает, как поступать, и следует этому знанию (вспомним Сократа). Вторым источником может быть социальная позиция, занимаемая носителем авторитета. В этом случае авторитет признается за самой позицией, и он распространяется на его носителя. Именно таков пример римского сената как собрания «лучших людей», пекущихся о благе республики. Каждый в отдельности сенатор может быть туп, тщеславен или вороват, но авторитет его тоги таков, что решения сенаторов принимаются за лучшие и авторитетнейшие. Ну а в наши времена показателен авторитет «воров в законе», который признают преступные сообщества, позволяя таким людям выносить решения по спорным вопросам. Понятно, что «нормы, пределы и эффекты» авторитета варьируют от общества к обществу и ими же определяются. Но есть и другой источник, внеположный по отношению к обществу: авторитет, имеющий мистическую или религиозную природу. В этом случае знание приходит от Бога, от церкви, от традиции. Таковы источники авторитета жрецов, монархов, священников. Теперь же государство заступило на место Бога, а потому его избранные служители получают от него авторитет, признаваемый (или нет) гражданами. Такой тип авторитета, политический, может быть делегирован сегодня одному, завтра – другому, и это отличает его от прежних типов – морального и социального, которые в обычных условиях не могут быть переданы.

Авторитет находится в сложных отношениях с другими видами социальной власти. С одной стороны, любое общение с авторитетным человеком носит иерархический характер, в нем нет места равенству. Такое общение базируется на признании неэквивалентности сторон: одна знает то, чего другая не знает, и это признается обеими. С другой стороны, там, где появляются грубая власть и принуждение, «авторитет пал». С третьей стороны, власть не может существовать совсем без авторитета, тогда как авторитет без власти вполне может. Безусловное подчинение обычно вызывает только один вид авторитета – политический. В его случае «отношения авторитета предельно сближаются с отношениями власти и в них нередко присутствуют и механизмы принуждения». Как и религиозный, политический авторитет «строится не на убеждении, а на вере, вера, в свою очередь, не подразумевает никакой свободы мысли и действия у поверивших». В случае с социальным и моральным авторитетами все не так: «Чтобы мы доверились эксперту, признав его таковым, он должен сначала убедить нас в своей компетентности». Но даже если это произошло, «мы вовсе не обязательно подчиняемся ему… Чаще всего мы просто следуем за ним, добровольно прислушиваемся к его мнению». Итак, мы приходим к полному определению интересующего нас понятия: «авторитет – это социально признаваемое знание, имеющее своим истоком либо внутриположенное (социальный/моральный авторитет), либо внеположенное (политический/религиозный авторитет) начало и обуславливающее добровольное подчинение людей, основанное на убеждении или на вере, носителю этого знания».

Увы, в России об авторитете размышляют мало, констатирует автор, для наших ученых он «не представляет никакой самостоятельной ценности, не является действующим понятием политической жизни». Хотя порассуждать о нем стоит хотя бы потому, что власть в мире чем дальше, тем меньше базируется на голом насилии или богатстве, и тем важнее для нее авторитет в глазах граждан. Вспомним хотя бы недавнюю чехарду с премьер-министрами Великобритании: когда меньше чем за год в этом кресле сменили друг друга Борис Джонсон, Лиз Трасс и Риши Сунак (притом что правящие консерваторы сохраняли большинство в парламенте и не шли на выборы!). Чем не пример того, как потеря репутации и авторитета ведет к политической гибели? У нас же «мир политики, мир государства в наших реалиях совершенно чужд авторитету… Власть вытесняет собой авторитет, не давая ему действовать самостоятельно». Политики авторитетом не обладают, но пользуются властью; зато авторитет есть у наблюдающих и комментирующих их действия политологов, претендующих на обладание профессиональным знанием о политиках, их мотивах и перспективах. Может ли это измениться, то есть ждет ли Россию новое пришествие авторитета? Марей указывает, что «авторитет приобретает особую значимость в обществах, живущих в обстановке социально-политического кризиса». Так что чем хуже будет жизнь в нашей стране, тем больше будет расти потребность в авторитетах…

Но есть и другой источник роста значимости авторитета в современном мире, и он тоже не минует Россию. Речь идет о таких процессах, как усложнение мира, развитие науки, процесс десакрализации. Вместе взятые, они породили огромную потребность в светских независимых ученых людях-профессионалах и экспертах. Обычный человек может положиться на их точку зрения при рассуждении о важных проблемах и событиях. «Закрепилось мнение, что авторитетом обладают люди знающие, или, точнее, эксперты». Этому способствовала перестройка общества по сетевому признаку вместо пирамидального по мере распространения социальных сетей и формирования «глобальной деревни». Поскольку силой в сетевом сообществе никого не подчинишь, наибольшую ценность в нем обрело обладание знанием. Именно «статус эксперта в том или ином вопросе способен дать человеку авторитет, облечь его доверием сетевого сообщества». Фактически мы наблюдаем, как формируется власть знания, она же власть экспертов, зависящих от признания сетью своего авторитета. Очень важно, чтобы эксперт не был зависим от власти, связь с ней часто становится губительной для его авторитета. Особенно это характерно для России, где «эксперт рискует получить в референтной ему среде квалификацию купленного или просто провластно настроенного и утратить тем самым привилегию обладания чистым знанием». Цифровизация и сетевизация общества продолжают генерировать потребность в экспертах. Таким образом, что в горе, что в радости – без авторитетов нам все-таки не обойтись…

Марк Урнов

Эмоции в политическом поведении

М.: Аспект Пресс, 2008

Статусный отечественный политолог Марк Урнов, бывший руководитель Аналитического управления Президента РФ (1994–1996) и декан факультета прикладной политологии Высшей школы экономики (2004–2010), внес свой вклад в славное дело изучения фактора эмоций в политике, восходящее еще к Габриелю Тарду. Если политики и политтехнологи не мыслят своей работы без учета общественных эмоций и настроений, то академическая политология склонна оставлять эту тему на периферии своего интереса. Между тем эмоции, – а Урнов понимает их в аффективном смысле, в основном исключая когнитивную составляющую, – не просто существенно влияют на поведение индивидов и целых групп. Их влияние зачастую «почти незаметно и может приводить к неожиданным последствиям».

Эти последствия тем сильнее, чем слабее уровень институционализации политической системы. То есть разветвленная, глубоко укорененная, стабильная политическая система может без особого труда выдержать неожиданный скачок общественных настроений. Слабо дифференцированная, молодая, неустойчивая система может быть опрокинута ими. Отсюда особое значение изучения политических эмоций в «переходных», то есть быстро и трудно предсказуемо меняющихся обществах. Так мы возвращаемся к пониманию, что «эмоциональная информация, воспринимаемая человеком помимо его волевого контроля, играет в нашей жизни ничуть не меньшую роль, чем информация рациональная». Отправным понятием для автора здесь выступает «эмоциональная атмосфера» общества.

Урнов определяет ее как «совокупность всех эмоциональных воздействий, оказываемых на членов данного общества». Сюда включаются: сильные направленные воздействия (пропаганда), сильные ненаправленные (эффект толпы), слабые направленные (случайная беседа) и слабые ненаправленные (выражения лиц, интонации – так сказать, «эмоциональный эфир») воздействия. Зависимость человека от чужих настроений, его свойство меняться под воздействием настроений окружающих есть функция трех важнейших факторов: свойства человека «заражаться» чужими эмоциями и его стремления сознательно делиться своими эмоциями; наличия социальных институтов и процессов-«настройщиков», дающих человеку и обществу в целом разнообразные психологические стимулы (харизматические лидеры, праздники, выборы, войны, СМИ и др.); неоднородности эмоциональной атмосферы в различных сообществах и социальных группах (в одном обществе могут сосуществовать разные эмоциональные «микроклиматы»).

Что касается институтов-«настройщиков», то выдающуюся роль в их ряду играют СМИ. Они создают «когнитивную подушку» эмоциональной атмосферы, насыщая ее особым образом поданными фактами и суждениями. Наиболее известны такие методы медиавоздействия на общество, как мейнстриминг (не столько содержательная, сколько структурная и стилистическая однородность информационных потоков, ведущая к сближению взглядов, ценностей и поведения аудитории) и «формирование повестки» (подача только специально отобранных фактов и интерпретаций, игнорирование других).

Основными компонентами (а точнее – осями сравнения) эмоциональной атмосферы общества Урнов считает интенсивность социальной идентичности / уровень доверия к социуму; уровень тревожности, беспокойства, страхов; оптимизм/пессимизм; уровень агрессивности; уверенность/неуверенность в себе; общую (не)удовлетворенность жизнью. Также важное значение имеет уровень (не)однородности атмосферы. В зависимости от него эмоциональное состояние общества может быть описано как один из четырех типов: стабильная плюралистическая ситуация (широкий спектр настроений, стабильное состояние); единство (в порыве или безразличии); поляризация (риск широкомасштабных социальных конфликтов); атомарность (риск утраты взаимопонимания и распада социальной ткани).

Особое внимание автор уделяет агрессивным эмоциям и факторам, их вызывающим (активаторам агрессии). К их числу относятся «предметы, слова и символы, ассоциирующиеся с агрессией; агрессивные сцены в СМИ или в жизни», любые виды насилия и т. п. Не менее важны «фрустраторы», или любые обстоятельства, которые «являются препятствием на пути удовлетворения желания» и мотивируют на поведение, цель которого – обойти такое препятствие.

Работая с классической формулой «фрустрация – агрессия», Урнов разрабатывает понятийный аппарат для политологического анализа фрустрационных процессов, то есть «процессов выхода разрыва между уровнем притязаний и уровнем ожиданий за верхнюю границу некоторой принятой в данном обществе нормы». Он также уточняет разницу между явлениями фрустрации и относительной депривации: фрустрация – это разрыв между притязаниями и ожиданиями, тогда как относительная депривация – это разрыв между притязаниями и достижениями.

Как отражается фрустрация на политических процессах? Автор выделяет два крупных механизма такого рода: «токвилев процесс и стрессовый процесс». Оба имеют место там, где есть разрыв между притязаниями, ожиданиями и достижениями. Токвилев процесс – это фрустрация, возникающая в ситуации, когда уровень притязаний растет опережающими темпами по сравнению с ожиданиями («революция растущих ожиданий»). Стрессовый процесс – фрустрация, возникающая в обратной ситуации, когда притязания снижаются медленнее, чем ожидания. Политолог видит связь между развитостью в определенном обществе достижительного поведения и распространенностью токвилева/стрессового процесса. Под достижительным поведением понимается стремление к богатству, статусу и власти, установка на конкурентное поведение, согласие с имущественным неравенством и др.

Итак, «сообщества с развитым достижительным поведением склонны к стрессовому / не склонны к токвилеву фрустрационному процессу», с неразвитым – наоборот, склонны к токвилеву/ не склонны к стрессовому. Россия, по мнению автора, не может похвастаться распространенностью достижительного поведения, поэтому склонна к токвилеву процессу.

Практические выводы из теоретического исследования таковы: элитам «переходных» стран «имеет смысл беспокоиться о политической стабильности не столько в периоды ухудшения экономической ситуации, сколько в периоды подъемов. Иными словами, неизбежно болезненные экономические реформы в этих странах опасны не столько на начальном этапе, сколько тогда, когда они уже начинают приносить ощутимые плоды». Получается, Горбачеву и Рыжкову можно было не особенно бояться массовых протестов против реформ (если бы они их реально начали).

Зато, продолжим логику, бояться нужно было Путину, при котором Россия вошла в постреформенный период длительного и широкого экономического подъема. И напротив, в «развитых» странах для стабильности политической системы опасен стрессовый процесс, возникающий в периоды значимых экономических ухудшений и кризисов. Он резко повышает вероятность массовых выступлений и даже революций, которая в аналогичных обстоятельствах никогда не возникает в «переходных» обществах.

Альберт Отто Хиршман

Выход, голос и верность

Реакция на упадок фирм, организаций и государств

М.: Фонд «Либеральная миссия», 2009

Известнейшая работа австро-американского экономиста Альберта Хиршмана (1915–2012) посвящена универсальной формуле реакции людей на любое крупное раздражающее воздействие со стороны организаций разного уровня – от фирмы и НКО до государства. Эта формула, по оценке автора, позволяет проанализировать «столь разные вопросы, как конкуренция и двухпартийная система, развод и американский национальный характер, движение „Власть черным“ и неспособность высших должностных лиц подать в отставку в знак несогласия с войной во Вьетнаме». Что же это за чудодейственная формула?

Хиршман начинает свой анализ с гипотетического случая фирмы, качество продуктов/ услуг которой в какой-то момент значительно снижается. Как отреагируют на это покупатели? Есть две стандартные формы реакции: «выход» (покупатели перестают покупать) и «голос» (клиенты напрямую сообщают руководству фирмы о своей неудовлетворенности). В обоих случаях они вынуждают руководство фирмы искать причины оттока покупателей либо их недовольства и устранять эти причины.

Аналогично выглядит ситуация с НКО, чья политика вдруг меняется так, что часть членов организации теряют лояльность к ней. У них тоже есть опции «выход» (из организации) и «голос» (устроить внутренние «разборки», звучно заявив руководству о своем недовольстве). Чем обусловлен выбор одной из этих опций и есть ли у людей другие? Изучению этих вопросов и уделяет основное внимание Хиршман в своей работе.

В отличие от «выхода» – удобного, быстрого, простого и тихого, а потому преимущественно «экономического» по своей природе, опцию «голос» автор считает скорее политической. Она «предполагает целую шкалу проявлений – от невнятного ворчания до насильственных форм протеста; она предполагает высказывание критических мнений, а не приватное, „тайное“ голосование в анонимности супермаркета; и наконец, она предполагает воздействие не окольное, а прямое и направленное». Однако в политике «голос», при всех минусах и трудностях, всегда воспринимается лучше, чем «выход», который в этой сфере считают «прямо-таки преступным, потому что его именуют дезертирством, предательством и изменой».

В целом «голос» – это главная функция политической системы, которую еще называют «выражением интересов». К ней прибегают, когда клиенты/члены/граждане по каким-то причинам не могут воспользоваться опцией «выход». Так, все еще не готовые отказаться от использования услуг/продуктов фирмы покупатели заявляют ей о своем недовольстве падением качества / несвоевременностью предоставления / неадекватностью цен. Именно «остающиеся» клиенты подают «голос». Только отказавшись от «выхода», потребители задумываются о том, чтобы поднять шум.

С другой стороны, низко оценивая эффективность подачи своего «голоса», они могут предпочесть «выход». Важнее всего то, что, используя «голос», потребители еще рассчитывают на удовлетворение своих претензий, а значит, верят в будущее фирмы / организации / государства. «Голос» наиболее эффективен в случаях, где покупателей немного, либо же «где небольшое число покупателей отвечает за существенную часть покупок». Очень важно также, смогут ли покупатели объединиться, – в этом случае сила «голоса» существенно возрастает. Наконец, использование «голоса» зависит от «склонности населения жаловаться, а также от изобретения институтов и механизмов, позволяющих дешево и эффективно выразить свое мнение».

Выбор между «голосом» и «выходом» делается покупателем на основании прошлого опыта, а «возможность просто выйти ведет к атрофии искусства использования „голоса“». В конечном счете предпочтение «выхода» становится причиной деградации системы в целом. Хиршман приводит пример государственных и частных школ США, где «уход учеников в частные школы служит сигналом о необходимости улучшить обучение в государственных школах, но гораздо важнее тот факт, что при этом из них уходят семьи, которые могли бы принести наибольшую пользу в борьбе за улучшение образования, если бы у них не было альтернативы в виде частной школы».

Таким образом, возможность «выхода» стимулирует дальнейший упадок системы, который может стать необратимым. Это происходит потому, что «сильнее других ориентированные на качество клиенты, которые могли бы стать самыми активными, надежными и креативными в борьбе за улучшение, первыми покидают систему при малейших признаках ухудшения». Вывод автора: «Многим фирмам и организациям, а особенно тем, которые больше откликаются на „голос“, следовало бы заботиться о том, чтобы такого типа потребители и члены „активно оставались“ у них».

И в завершение о третьей опции – «верности». Это особая привязанность к организации, которая затрудняет «выход» из нее и активизирует опцию «голос». Так как беспрепятственный выход обычно ведет к деградации системы, любое его затруднение стимулирует недовольных проявлять «голос». А это, в свою очередь, повышает вероятность исправления ошибок и возвращения организации на правильный путь, что играет на руку и ей самой, и ее клиентам. Иными словами, если административно или как-то еще запретить «выход» не представляется возможным, нужно сделать ставку на воспитание «верности», и тогда «выход» окажется затруднен по моральным, идеологическим и другим культурным причинам.

«Верность» исключает «выход», понуждая использовать «голос». Она «отвлекает людей от рутинных реакций и подталкивает их к альтернативному, требующему творчества направлению деятельности». И чем более иррациональной кажется верность (скажем, верность «своей» футбольной команде, своему клубу, своей партии), тем больше от нее пользы для организации. Например, верность может сослужить добрую службу в деле предотвращения «утечки мозгов» из слаборазвитой страны в более развитую или просто в культурно близкую. Наконец, «верность» существует только в силу возможности «выхода», и «то, что даже самый „верный“ может покинуть организацию, является важным компонентом его власти вести с ней переговоры». Так верность усиливает голос и позволяет организации выживать, становиться сильнее даже в самых тяжелых обстоятельствах.

Говард Рейнгольд

Умная толпа: новая социальная революция

М.: Гранд-Фаир, 2006

Автора этой книги часто называют визионером информационной эры. И действительно, он был одним из первых, кто анализировал процесс развития интернета не только с технической, но и с социальной точки зрения, делал впечатляющие прогнозы и предсказания. Многие из них не просто сбылись, но уже стали «общим местом». Поэтому книга двадцатилетней давности уже не может восприниматься как новое слово. И тем не менее ряд выводов и заключений, сделанных Рейнгольдом еще на заре «веба 2.0», остаются интересными и сегодня. Стоит начать с понятия «умная толпа» (smart mob): «Умные толпы состоят из людей, способных действовать согласованно, даже не зная друг друга. Люди, составляющие умные толпы, сотрудничают невиданным прежде образом благодаря имеющимся у них устройствам» (гаджетам). Таким образом, на смену «тупой», бессмысленной, а иногда и кровожадной толпе, которой классики социальной психологии посвятили столько разоблачительных страниц, приходит новая, улучшенная и более осмысленная толпа. И эта толпа становится социальной силой, способной даже свергнуть власть (как это произошло в 2001 г. на Филиппинах, где протестующие смогли объединиться в движение «Народная власть – 2» и выйти на улицу в огромном количестве, используя координацию через SMS. Результатом стала отставка президента Джозефа Эстрады). «Посредством этих устройств целые группы людей обретут новые формы общественного воздействия», – благодаря тому, что научатся взаимодействовать без предварительного личного контакта.

Автор утверждает, что «решающими факторами грядущей индустрии мобильной информационной связи будут не „железо“ и не программное обеспечение, а общественные привычки». Он с близкого расстояния наблюдал в Японии на рубеже веков процесс зарождения «текстинга» – частого обмена SMS, который со временем привел к коренному изменению использования мобильного телефона (по нему больше почти не говорят – при его помощи пишут, слушают, смотрят). Это явление не было спланировано операторами мобильной связи, а зародилось само, в гуще социальных взаимодействий, подталкивающих к творчеству: «Как в случае с персональным компьютером и интернетом, главные открытия принесут не флагманы устоявшегося производства, а экспериментальные, молодые предприятия и даже любительские объединения». Именно с их активности начинается очередная социальная революция (так Рейнгольд квалифицирует изменения, которые приносит обществу постепенная телефонная «мобилизация»). И она, конечно, одним принесет выгоду, а других разорит и фрустрирует: «Одни перемены благотворны, другие играют на руку злодеям. Действия многочисленных малых групп, использующих новые информационные средства исключительно для собственной выгоды, приведут к укреплению одних существующих общественных установлений и жизненных укладов и исчезновению других». Одни группы усилятся, другие ослабнут, одни общественные блага исчезнут, другие – появятся.