Текст книги "Война, мир и книги"

В завершение исследования Аллен обращается к периоду 1970-1980-х годов, когда темпы роста советской экономики резко упали, а затем и вовсе исчезли, что в конечном счете и привело к распаду СССР Он аргументированно опровергает священную веру «рыночников» в то, что советская экономика по определению не могла долго существовать и просто обязана была развалиться. На его взгляд, никакой обреченности и изначальной фатальности в ее судьбе не было. Дело не в устройстве советской модели, а в изменении внешних и внутренних условий ее существования и некоторых неправильных решениях, принятых советским руководством во времена Брежнева. Во-первых, эскалация холодной войны заставила СССР пожертвовать темпами промышленного роста ради развития военно-промышленного комплекса: это лишило гражданскую промышленность капиталов и умов, опустошило потребительский рынок и создало экономику всеобщего дефицита. Во-вторых, доктрина всеобщей занятости как важного достижения советской модели помешала повысить эффективность капиталовложений: затыкать все узкие места «резервной армией труда» получалось в эпоху первых пятилеток, но после войны такая армия просто исчезла, резко обострилась нехватка рабочей силы. Отойти от этой установки руководство СССР не решилось по идеологическим соображениям. В-третьих, советское правительство не нашло в себе силы закрывать старые предприятия ради создания совершенно новых и современных, вместо этого омертвив громадные капиталы и трудовые ресурсы в ходе неэффективной модернизации заводов-гигантов первых пятилеток. В-четвертых, ориентация на план, а не на прибыль – условие успеха индустриализации – в новых условиях оказалась губительной и превратила советскую промышленность в кадавра, пожиравшего все новые и новые вложения без адекватной отдачи. Все можно было поправить, но «руководству страны не хватало находчивости, позволяющей справляться с новыми вызовами времени». Так советская элита своими руками выстроила дорогу к гибели великого государства.

Максим Лебский

Рабочий класс СССР. Жизнь в условиях промышленного патернализма

М.: Горизонталь, 2021[7]7
  Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 94, октябрь 2022).


[Закрыть]

Советское государство считалось страной трудящихся, а рабочий класс в ней – правящим. Почему же в 1991 г., когда это государство распалось, рабочий класс не поднялся на его защиту? Наоборот, трудящиеся активно участвовали в его развале и растаскивании по национальным квартирам. Этот парадокс заставляет задуматься, чем на самом деле был советский рабочий класс и в каких отношениях он состоял со «своим» государством. Молодой российский социолог-марксист Максим Лебский изучает жизнь рабочих в условиях «промышленного патернализма», существенно усилившегося в результате косыгинской экономической реформы 1965–1969 гг. Если революция в 1917 г. сделала рабочий класс субъектом истории и дала ему доступ к управлению государством, то уже с конца 1920-х годов он оказался «политически обезличен в связи с тем, что государственно-партийная бюрократия оттеснила рабочих от управления обществом». Так стартовал процесс «деструкции рабочего класса и превращения рабочих в аморфную массу советских обывателей» – что интересно, на фоне его безусловного количественного и качественного роста. В ходе индустриализации был сформирован, по сути, «новый рабочий класс, который был крайне восприимчив к упрощенным политическим лозунгам о победе социализма в СССР». Стремительный слом крестьянского уклада, массовый приход крестьян на заводы создали «переходный тип полурабочего-полукрестьянина», сохранявшийся несколько десятилетий. Но и сами заводы и фабрики радикально изменились в своей социальной роли! Ячейкой советского общества стала не семья, а трудовой коллектив.

«Вся жизнь советских рабочих и их родственников оказалась теснейшим образом связана с предприятием как организатором социально-экономического пространства». Завод выполнял широкий спектр непроизводственных функций: строил и содержал детсады, больницы, пионерские лагеря, жилье, магазины, столовые, дома культуры, турбазы, библиотеки, подсобные хозяйства, стадионы и др. Это не только полностью соответствовало официальной советской идеологии, но и было важным элементом советской модели индустриализации: средства на нее выделялись конкретным заводам, а уже их директора, руководствуясь сугубо производственными целями, были вынуждены думать о том, как и чем удержать рабочих. Так, в полуголодные 1929–1933 гг. заводы организовали систему снабжения, удовлетворявшую потребности рабочих. Затем началось масштабное жилищное строительство – опять-таки в интересах и по линии заводов и фабрик. Без этого закрепить на заводе полурабочего-полукрестьянина, который всегда мог уйти на другую «великую стройку», было сложно. Если в исторических центрах страны жилье строилось и управлялось преимущественно местными властями, то в новых индустриальных городах львиная доля его возникала и содержалась предприятиями. И этот способ создания устойчивых заводских коллективов сработал! Отсутствие жилья и детсадов, плохие условия труда, низкая зарплата – все эти главные причины ухода рабочих нейтрализовались активным развитием социальной сферы за счет и вокруг предприятия. Так в 1930-е годы сформировался «промышленный патернализм»: государство перекладывало на директоров предприятий решение социально-бытовых проблем рабочих, а те боролись с текучкой рабочей силы путем предоставления работникам дополнительных материальных льгот помимо зарплаты.

Новый импульс эта система получила в 1960-х годах, когда трудоизбыточность советской экономики сменилась дефицитом рабочей силы. Протест советского рабочего против тяжелых условий труда и низкого вознаграждения выражался не в забастовках и политической борьбе, как в царской России и на Западе, а в увольнении либо в «осуществлении негативного контроля над производством: производстве брака, нарушении трудовой дисциплины». Встал вопрос, как стимулировать рабочих не только оставаться на предприятии, но и работать продуктивнее. Решение, которое нашли премьер Алексей Косыгин и его соратники, было таким: повысить долю прибыли, оставляемую в распоряжении предприятия, и расширить возможности директора завода распоряжаться этой долей. Предполагалось, что это мотивирует работников брать на себя более напряженные производственные планы и выполнять их. По факту этого не произошло, но зарплаты и премии работников действительно увеличились, как и полномочия директорского корпуса. Это отвечало его стремлению к расширению своей автономии, которая при Сталине успешно подавлялась, а при Брежневе – наконец восторжествовала. Госплан во многом утратил руководящие функции, «ведомственная либерализация» экономики привела к разбалансировке народного хозяйства и ослабила его управляемость. Более того, реформа запустила процесс размывания «института государственной собственности, способствуя постепенному выделению из нее собственности групповой». Тем самым были заложены основы «директорской приватизации», развернувшейся в 1990-х годах, когда прежде общенародные предприятия через разнообразные схемы превратились в собственность «красных директоров».

Расширение материального стимулирования советских рабочих и управленцев, ставшее результатом косыгинской реформы, не привело к росту продуктивности советской экономики. Вместо этого произошло перераспределение прибыли от государства в целом к работникам отдельных предприятий. Однако на эти деньги нужно было что-то покупать, а покупать-то было нечего! Если бы продуктивность экономики, и прежде всего «предприятий группы Б» (производство предметов потребления), выросла, проблемы бы не возникло. А так как этого не произошло, стал формироваться обширный «денежный навес», необеспеченный товарами и услугами. Это привело к ускорению скрытой инфляции (повышению предприятиями отпускных цен) и обострению дефицита на потребительском рынке. «Предприятию было выгодно производить именно дорогую продукцию, целенаправленно завышая ее трудоемкость и материалоемкость», дешевые же товары вымывались из ассортимента. Каждый отдельный работник стал получать больше, но жизнь в целом становилась только хуже! Тем самым тренд к деградации советской экономики усилился. Усилилась и ведомственная разобщенность, в некоторых случаях «заводы образовали внутри государства отдельное социальное пространство со своей системой производства и распределения». Возникли настоящие «городские индустриальные общины со своими институтами социализации и вертикалью власти». Резко вырос политический вес директорского корпуса при ослаблении влияния партии и государства в целом. Платить за это пришлось всему обществу – ведь, чтобы удержать рабочих, директор был вынужден закрывать глаза на пьянство, брак продукции, воровство…

Все классы в СССР, кроме госпартбюрократии, были отчуждены от политики, поэтому к концу советской эпохи «классы существовали в экономическом смысле, но не в политическом. СССР был классово обезличенным обществом», страной обывателей. Классовая идентичность рабочих последовательно сужалась и в итоге деградировала до «группового сознания на уровне конкретного предприятия». Иными словами, к 1980-м годам свои жизненные интересы и ожидания рабочий связывал со своим заводом, а до класса в целом или даже страны дела ему, по сути, не было. «Рост потребительских настроений среди рабочих стал закономерным результатом отчуждения рабочего класса от рычагов управления экономкой и политической жизни», бюрократия приучила трудящихся к пассивности. Горизонтальные связи внутри рабочего класса ослабли, уступив место вертикальным – внутри предприятия и отрасли. Косыгинская реформа окончательно оформила «смычку» директората и рабочих предприятия – против всей остальной страны. Советское общество превратилось в набор разрозненных трудовых коллективов, которые не рассматривали друг друга в классовых категориях («мы – рабочие»). И поэтому, когда перестройка открыла шлюзы для общественной самоорганизации, трудящиеся стали объединяться не по классовому, а по совершенно другим принципам – национальным, религиозным, политико-идеологическим. Рабочие стали «пассивными наблюдателями политических бурь», а один из самых боевитых их отрядов – шахтеры – даже активно приближали крах СССР. И затем сами стали одними из первых его жертв…

Михаил Восленский

Номенклатура

М.: Захаров, 2016

Советский историк и политолог Михаил Восленский (1920–1997), бежавший в 1972 г. в Западную Германию, стал одним из ведущих западных советологов. Сумма его представлений о системе управления в СССР изложена в книге «Номенклатура», первая версия которой вышла в «самиздате» еще в 1970 г. Именно благодаря ему понятие «номенклатура» (в советском новоязе обозначавшее «перечень наиболее важных должностей, кандидатуры на которые предварительно рассматриваются, рекомендуются и утверждаются данным партийным комитетом») стало наиболее популярным обозначением советского правящего слоя. И хотя особенной научной новизны в работе Восленского не найти – все основные социологические и исторические идеи он позаимствовал у Милована Джиласа, – она ценна тем, что показывает устройство советских управляющих элит весьма подробно и с близкой дистанции, с многочисленными примерами. С учетом прямой генетической связи советских и российских элит и их преемственности изучение номенклатуры может быть полезным и для понимания реалий устройства постсоветского правящего слоя.

Прежде всего, автор считает номенклатуру монопольным правящим классом советского общества. В нее входят отнюдь не «слуги народа», а обладающие впечатляющими привилегиями высокопоставленные управленцы. Ее цель – власть и господство. Но власть любит тишину, и все касающееся этого класса в СССР тщательно скрывалось. Отрицалось само существование такого класса – признавалось только существование группы профессиональных управленцев, принадлежащих к «трудовой интеллигенции». По мнению Восленского, вопреки установкам советской официальной пропаганды, СССР – это не просто классовое, но классово-антагонистическое общество, машина для подавления правящим классом – номенклатурой – других, непривилегированных классов. Таким образом, СССР – не государство рабочих и крестьян, а государство номенклатуры, лишь прикидывающейся «слугами» рабочих и крестьян, чтобы проще и надежнее управлять ими и эксплуатировать их. Увы, «самоотверженная борьба революционеров – марксистов, революция, длительная и суровая Гражданская война, истребление целых классов прежнего общества, бесконечные усилия и несчетные жертвы – все во имя построения справедливого общества без классов и классовых антагонизмов – привели в итоге лишь к созданию нового антагонистического общества». Его антагонистичность и составляет на деле главную советскую тайну.

Историю создания номенклатуры и подчинения ею советского общества Восленский разделяет на три этапа. На первом из них в недрах старого русского общества возникла организация профессиональных революционеров, ставшая «зародышем нового класса». На втором этапе эта организация в результате Октябрьской революции пришла к власти. Появились два правящих слоя: «высший – ленинский, состоящий из профессиональных революционеров, и находившаяся под ним сталинская номенклатура». На третьем этапе, в течение 1920-1930-х годов, номенклатура уничтожила «ленинскую гвардию» и захватила монопольное господство в СССР. «Ленинская гвардия» установила свою диктатуру, но верила, что это будет диктатура в интересах пролетариата, и ради него была безжалостна ко всем врагам. Сталинская номенклатура гораздо более цинична: «она спокойно обманывала пролетариат, крестьянство, всех остальных, но, в противоположность ленинцам, не обманывала себя. Она не питала иллюзий, что стремится к благу трудящихся». Благодаря ликвидации ленинцев «в правящем слое общества коммунисты по убеждению сменились коммунистами по названию». Декларируя движение к бесклассовому обществу, ленинцы на деле создавали новый господствующий класс, хотя это и противоречило их убеждениям. Для сталинцев же подчинение и эксплуатация народа противоречили только их словам. Из ленинцев в сталинцы смогли перейти и выжить в качестве членов господствующего класса те немногие, кто отрешился от марксизма, сохранив только марксистскую фразеологию ради места в номенклатуре.

После захвата и укрепления власти правящий класс увлеченно занялся своим самовоспроизводством, ограничением притока «пришельцев со стороны» и обеспечением гарантий передачи своей власти и привилегий по наследству: «подросшие детки и заполняют сейчас во все возрастающем количестве номенклатурные посты». В некоторых соцстранах этот процесс дошел до образования настоящих царствующих семей! Это явление обозначает факт достижения номенклатурой зрелости: прошло время, «когда в рвавшейся вперед толпе деклассированных выскочек все расталкивали друг друга острыми локтями и в годы ежовщины с наслаждением скидывали в бездну». Классовое сознание номенклатуры выросло, она «чувствует свою общность и мыслит в масштабе поколений. Дети должны быть хорошо устроены, дети должны быть в номенклатуре». И хотя должность не наследуется, принадлежность к классу номенклатуры становится фактически наследственной. Потому что «номенклатура – не чиновничество, а класс, причем класс господствующий». Но этот класс хорошо себя спрятал в «питательной среде – многомиллионной массе членов КПСС. Эта масса – часть управляемого номенклатурой народа… Эта партийная масса стремится хоть немного подняться над народом и тихо мечтает попасть в номенклатуру… Наиболее удачливые плотно облепили тело номенклатуры и ищут возможности просочиться в него».

Констатируя слабость позиций советской номенклатуры в противостоянии с Западом – ее претензии на мировое господство к моменту написания книги давно уже потеряли свою актуальность, – Восленский тем не менее констатирует ее «агрессивный характер». Корень его в том, что в отличие от капиталистов, чья цель – прибыль, цель номенклатуры – власть. А значит, мировая экспансия Запада означает только экономическое подчинение мира, тогда как мировая экспансия СССР означает его оккупацию, аннексию и полное поглощение. Бесконечно усиливать эксплуатацию советского народа номенклатура боится, поэтому ей остается внешняя экспансия. Ее агрессивная внешняя политика привела к консолидации Запада против СССР и значительной международной изоляции Советского государства. «Соотношение сил в мире не оставляет советской номенклатуре ни одного шанса на победу», но она продолжает авантюристически на нее рассчитывать. Авантюризм – это признак процесса вырождения номенклатуры как паразитического класса. Процесс вырождения протекает здесь гораздо быстрее, чем у капиталистических паразитических классов. Быстрее, так как к загниванию ведет прежде всего монополия. Но монополия капиталистов всегда ограничена конкуренцией, а монополия номенклатуры в своей стране не ограничена ничем! Поэтому господство номенклатуры исторически недолговечно. «Реальный социализм» Восленский трактует как «феодальную реакцию» против капитализма, шаг человечества назад, а не вперед. Такая реакция не может быть устойчивой и долговечной, но в наиболее отсталых странах может задержаться дольше, чем в более развитых. На смену ей неизбежно придут рынок и парламентская демократия западного типа, уверен автор. И если в своем прогнозе краха номенклатуры автор оказался прав, то ожидания замены ее чем-то подобным западному строю, как мы видим, остались лишь иллюзиями.

Гавриил Попов

Блеск и нищета Административной системы

М.: Независимое издательство ПИК, 1990

Гавриил Попов, один из первых в Советском Союзе теоретиков управленческой науки, декан экономфака МГУ, в годы перестройки быстро выдвинулся в первые ряды публицистов, бичевавших пороки советской системы. На этом не остановился – пошел в политику, стал народным депутатом СССР, вошел в оппозиционную Межрегиональную депутатскую группу, сблизился с Ельциным, успешно выступил на выборах депутатов Моссовета, а в 1991 г. на демократической волне избрался мэром Москвы. Спустя год ушел в отставку, передав пост мэра Юрию Лужкову, создал собственную партию «Российское движение демократических реформ», но успеха в политике больше не имел. Вернулся в образование – при поддержке Лужкова возглавил новый Международный университет, где и проректорствовал пару десятилетий. Автор многих книг, среди которых – небольшой сборник статей периода перестройки, посвященных «Административной системе».

Каждое новое учение, мы помним, сначала проявляет себя как еретическое по отношению к прежней идеологии. Лозунгом перестройки было «возвращение к социализму», сперва – ленинскому, затем – с демократическим лицом. Прорабы перестройки, привлеченные Горбачевым, бросились искать и придумывать, где и когда советский социализм сошел с праведного пути, выделять «искажения», которые следует отбросить. Так расчищалась дорога нового генсека к реальной власти, дискредитировались неугодные кадры. Со временем идеологические поиски зашли глубже – встал вопрос о том, не была ли вся советская система сплошным искажением. Одно из ключевых слов здесь сказал Попов, начинавший как правоверный перестроечник, но к 1989–1990 гг. уже разошедшийся с Горбачевым и примкнувший к более радикальному Ельцину.

Попов создал учение об «Административной системе» (АС). Именно так, без всяких ассоциаций с социализмом, коммунизмом и т. д., он назвал советский режим (распространен также вариант «командно-административная система»). Лишенный идеологического прикрытия режим стало легче критиковать, осуждать и в конечном счете свергать. Лозунг АС отлично сработал как метод разрушения старой власти в обстановке всеобщей ненависти к советским бюрократам и партократам. Но кроме лозунга у Попова есть анализ, и весьма тонкий, генезиса и эволюции советской системы. Этот анализ и есть самое ценное в рассматриваемой книге.

Попов выделяет четыре этапа жизни АС: зарождение (военный коммунизм), НЭП, культ личности и механизм торможения. Военный коммунизм был вынужденной импровизацией большевиков в условиях неуправляемости страны, экономической разрухи, голода в городах и иностранной интервенции. Чтобы удержаться, большевики создали аппарат власти – военной, чиновной, террористической, донельзя военизированный и централизованный.

От военного коммунизма пришлось вскоре отказаться в пользу НЭПа, но при этом кадры и общие принципы командного управления сохранились в ожидании реванша. Такой реванш наступил в 1929 г. – стартовали индустриализация и коллективизация, НЭП свернули, Сталин установил свою единоличную диктатуру, подчинив себе и аппарат, и партию, безмерно усилив «подсистему страха» (карательные органы). После смерти Сталина АС избавилась от последнего контролирующего фактора, подчинила себе карательный аппарат, расслабилась, успокоилась – и стала загнивать и разлагаться.

Главными успехами АС Попов считает создание современной индустрии и культурную революцию, без которой СССР не победил бы в войне. Эти успехи стали возможны благодаря тройственному союзу: с одной стороны, Аппарата АС, с другой – охваченного революционным энтузиазмом народа, с третьей – интеллигенции, прежде всего технической («зубры» в терминологии Попова), согласившейся встать на службу режиму ради усиления и осовременивания страны. Важный момент: АС была построена и утвердилась благодаря кадрам, которые были ей чужды: и профессиональные революционеры, и интеллигенты-специалисты были рождены и сформированы в царской России. АС их ставила под ружье, мирилась с ними, использовала их, но всегда подозревала, стремилась взять под контроль, ограничить, а при возможности – пустить в расход. Сама же АС формировала совершенно другие кадры – нерассуждающих исполнителей.

Как только прежние кадры построили систему, она от них избавилась, заменив собственными – лишенными как фундаментального разностороннего образования, так и присущих «зубрам» и «старым большевикам» идейных мотивов и закалки трудной и принципиальной борьбой. Заработал механизм отрицательного отбора – каждое следующее поколение кадров системы было ограниченнее, хуже по качеству, безыдейнее предыдущего. Смерть Сталина (тоже в своем роде «зубра») и расстрел Берии лишили АС внутреннего контрольного элемента, не позволявшего ей окончательно окуклиться и разложиться. Остался лишь внешний контроль (конфронтация с Западом). Все творческие элементы сосредоточились в ВПК, а система в целом начала быстро деградировать («механизм торможения»). Окончательный удар ей нанесла научно-техническая революция 1960-1970-х годов, справиться с которой у АС уже не было ни сил, ни настоящего стимула.

При всей спорности такого анализа он остается полезным для понимания и того, что собой представлял советский режим, ностальгия по которому сохраняется в российском обществе, и того, почему он рухнул, и того, какие элементы он оставил в наследие постсоветским режимам. Перед нами поучительная картина зарождения, триумфа и гибели большой социальной системы, в рамках и по законам которой существовала, не очень понимая, как и почему, большая часть ныне живущих россиян.

Леонид Фишман

Эпоха добродетелей.

После советской морали

М.: НЛО, 2022

Уральский философ Леонид Фишман ставит в своей новой книге вопрос ребром: почему позднесоветское общество, воспитывавшееся в возвышенной гуманистической традиции, так быстро и незаметно для себя породило/приняло «Великую криминальную революцию» 1990-х годов? Было ли это результатом непредвиденного действия внешних факторов или внутреннего развития советской морали? Известны альтернативные объяснения Льва Гудкова (об изначально злой и лукавой сущности советских людей-«двоемыслов», от которых другого и ожидать было нельзя) и Сергея Кара-Мурзы (о том, что наивных, но высокоморальных советских людей попросту цинично обманули). Автор, однако, замечает, что произошедшая в девяностых «социальная катастрофа не сопровождалась катастрофой моральной. Подавляющее большинство людей, если сходу и не вписались в рынок, то для перехода к новой жизни им, в общем, не пришлось переступать через себя». Причина в том, что никакого резкого перехода от одних нравственных и культурных ценностей к другим, им противоположным, не было. Изменение было органичным и последовательным, его-то механизм и следует попытаться вскрыть. И начать с большевистского проекта, реализованного в совершенно не подходящей для этого стране – слаборазвитой, крестьянской, бедной современной техникой, изолированной от Запада и его культуры… Этот проект по необходимости, что часто признавали и Ленин, и Сталин, «был обречен с самого начала стать проектом воспитательным, моральным, в широком смысле – культурным».

Чтобы создать в СССР современное индустриальное общество, следовало просветить вчерашних крестьян, дать им начала профессиональной и корпоративной этики, при этом увязав их с коммунистическим идеалом. Советская мораль, как и мораль всякого «большого общества» была создана как двухуровневая структура, включавшая базу и надстройку. Верхним ярусом стала этика справедливости, задающая общее представление об устройстве мира и принципах жизни в нем. Обычно этой сферой заведует религия, но современность дала доступ сюда и «гражданским религиям», то есть идеологиям. Итак, коммунистическая идеология прочно заняла место в советской морали. Основное же ее содержание образовала «база», то есть этика добродетели и героическая этика. Это «корпоративная этика, этика отношений между друзьями, членами семьи, локального сообщества». Героическая этика суть ее разновидность, пронизанная ценностями верности, чести, долга, самопожертвования и т. п. Иными словами, верхний уровень морали задает общую рамку, нижний предписывает конкретные правила поведения и примеры, на которые нужно равняться. Такое устройство советской морали было правильным и эффективным, но в послевоенный период оно стало разрушаться по целому ряду причин, которые в конечном счете и привели к распаду советского общества.

Во-первых, исчез героический пафос борьбы за строительство коммунизма, уступив место более спокойному и негероическому «строительству развитого социализма». Во-вторых, базовый потребительский набор, о котором можно было только мечтать в 1920-1940-х годах, постепенно расширился и стал стандартом, тогда как новой мечты, выходящей за пределы «всего того же, только вдвое больше и быстрее», у общества не появилось. В-третьих, государство сосредоточилось на внешнем удержании достигнутой стабильности, не посягая, как прежде, на сокровенные мысли и чаяния советских людей. Официальный дискурс выродился в официозный, пустой ритуал, которому больше не придавали сакрального значения. Все это привело к тому, что верхний, коммунистический уровень советской морали стал исчезать. В его отсутствие этика добродетели и героическая этика перестали играть подчиненную роль и стали самоценными. Увы, сами по себе, без верхней ценностной рамки, они «оказываются способными служить каким угодно общностям и самым разным целям». Храбрец с благородной целью-это солдат Отечества, без нее-бандит и пират. Умник с благородной целью-благодетель человечества, без нее-злой гений, и т. д. В рамках «большого общества» этика добродетели не существует в одиночестве, «ей указывает место универсальная религия или идеология». При ее исчезновении такое общество просто не может эффективно функционировать-и обречено на крах или, по крайней мере, упадок. Что в итоге и произошло с советским обществом, констатирует автор.

Освободившись от надоевшего гнета советской идеологии, «миллионы хороших, честных, отнюдь не злых, часто благородных и самоотверженных, романтичных, чтущих верность и дружбу людей» сформировали «холодное и унылое общество сограждан, не доверяющих ни „дальнему“, ни государству-нисколько не изменив при этом ценностям, почерпнутым в детстве из правильных книг». Сами эти ценности не только не могли стать преградой моральному коллапсу, «но и в немалой степени ему способствовали». Коллапс и оказался во многом результатом реализации этих прекрасных (никакого отношения не имевших к коммунизму) ценностей! Если говорить о роли новых для нас «западных», капиталистических и прочих чужих ценностей, то они в лучшем случае сработали в качестве «закваски», упавшей «на питательную почву советских разновидностей этики добродетели». Великая криминальная революция питалась «энергией разрушения советского ценностного ядра», без которого игравшие служебную роль этические принципы низшего уровня вдруг вырвались на волю, но «без царя в голове». Наше «общество аварийно переключилось на регуляцию периферийными и вспомогательными ценностями, что и закрепилось как новая норма». Восторжествовала партикуляристская мораль племенного типа, где морально все, что делается для «своих» (семьи, друзей, команды, предприятия, бизнеса, мафии и т. д.) и аморально – все, что делается против них. Как выяснилось, итак тоже можно жить! Увы, жить так довольно неуютно-чего-то большого, важного, возвышающего и объединяющего не хватает…

Это понимают и наверху, и внизу. Отсюда периодические поиски «национальной идеи» и всяческих «скреп». Поиски неудачные, ибо предлагаемые ценности и императивы, с одной стороны, оторваны от повседневных проблем и принципов, с другой – не дотягивают до уровня по-настоящему универсальных ценностей. Это все варианты очень «средние» – и поэтому не трогающие душу людей, не дающие им успокоения и вдохновения, зато повторяющие худшие образцы советских официозных документов времен «застоя». В результате, по мнению Фишмана, «символический переход от либерально-рыночной к державно-патриотической риторике лишь укрепил корпоративную, ренто-сословную структуру общества», благодаря которой «продолжают господствовать локальные ценности добродетели в виде конкурентного индивидуализма, реализуемого внутри корпоративно-сословных сообществ». Такой дефицит универсальных ценностей точно соответствует разобщенному, сложносочиненному «ренто-сословному» характеру общества, которое «так и не выработало моральной альтернативы интересам» тех, кто пришел власти в результате драматических «лихих девяностых». Регулярные обострения направляемого сверху вялотекущего процесса поиска универсалий приводят к тому, что за них пытаются выдать разновидности локальных ценностей – православие, семью, патриотизм. Этого, естественно, не хватает, и на помощь приходят «настойчивые попытки легитимации советским». Идет символическое присвоение высших достижений СССР-при полном замалчивании идеологических ценностей, лежавших в основе этих успехов. Это и неудивительно: ведь утраченные «советские ценности большого общества прямо противоречат доминирующей рентно-сословной модели», на защите которой нерушимо стоят наши верхи.