Текст книги "Война, мир и книги"

Выборный цикл 2016–2018 гг. в целом прошел не по конкурентному, а по плебисцитарному сценарию. Забрезжившие в 2011–2012 гг. проблески поворота к большей политической конкуренции оказались аннулированы. Все дело в событиях 2014 г., обеспечивших Путину огромный запас популярности и исключивших из числа реальных вариант его скорого ухода с политической сцены. Дезинтеграция 2011–2013 гг. сменилась реконсолидацией, однако период «крымского консенсуса» завершился к 2018 г.

Конец ему положил сам Кремль – решением о повышении пенсионного возраста. Наступил «год черных очков», за которым последовала пандемия коронавируса. Спецоперация 2022 г. внесла свои радикальные коррективы, и теперь наша политическая система неизбежно на какое-то время становится еще менее конкурентной, открытой и динамичной. Устойчивость власти в этот период критическим образом зависит от умения и готовности Путина – ключевой фигуры плебисцитарной демократии-удерживать коммуникацию с основными социально-демографическими группами и средами.

Для этого в обществе, лишенном «третьей власти» и других привычных для западной парламентарной системы способов обратной связи, но при этом остающемся очень разным и сложносочиненным, необходимы другие инструменты. Если их не развивать, дистанция между властью и людьми будет постоянно расти, что станет особенно опасным ближе к 2030 г., когда вопрос транзита вернется в повестку дня. О направлениях развития и совершенствования таких страховочных инструментов, как магистральное направление эволюции российской политии, немало говорится в книге.

Политика

Юрий Пивоваров

Русская политика в ее историческом и культурном отношениях

М.: РОССПЭН, 2006

Небольшая книга корифея отечественных историко-политических исследований посвящена ключевым характеристикам русской политической культуры. Ключевой вопрос здесь – о ее изменчивости, способности к обновлению или, наоборот фундаментальной неизменности, иммунитете к переменам Пивоваров считает, что «после всех перестроек и реформ эссенция русской политии сохранилась. То есть что-то ушло, что-то появилось новое, однако главное, фундаментальное, „природа“ все та же». Многочисленные эпизоды «транзита» в русской истории автор описывает так: «отречемся от старого мира, разрушим его до основания, построим новый и вдруг обнаружим, что все это на самом деле было спасением мира старого – не по форме, по существу». Путинская стабилизация после ельцинских реформ – это «не просто „возвращение“ к советским временам. Это вообще возвращение. К тому, что было всегда. Было, несмотря на множество реформ, поверхностный политический плюрализм, кратковременные эпохи публичной политики».

Что же было всегда? А было (и есть) то, что Пивоваров называет самодержавной политической культурой. Ее главная характеристика – «властецентричность». Власть у нас – «ведущее действующее лицо исторического процесса, в ходе которого лишь меняет свои наименования». Власть всегда персонифицирована и имеет конкретного носителя – в отличие от Запада, где власть имеет абстрактную природу и отделена от личности правителя. Разделение властей у нас существует, но только уровнем ниже (то есть носит технический, служебный характер – как различие между полицией и госбезопасностью), а наверху-неразделенная, абсолютная Власть. Она «субстанция и субстанциальна», «посредствующие власти – функции и функциональны». Иными словами, «парламент, администрация и суд – не более чем исполнительные органы Власти». Последние пятьсот лет Россия «имеет два параллельных типа высших административных организаций»: технически-специализированные (приказы, коллегии, министерства) и абсолютно-самодержавные (государев двор, императорская канцелярия, ЦК КПСС, Администрация Президента). Последние занимаются всем, осуществляя связь между Властью и «посредствующими властями». Объект управления – один (страна, народ), а систем управления – две. Это делает конфликт между ними естественным и неизбывным. Как установил еще Ключевский, «в России нет борьбы партий, но есть борьба учреждений». Общественные противоречия, которые Запад решает через борьбу партий, у нас решаются через борьбу ведомств. Не имеет значения, что КПРФ соперничает с ЛДПР; имеет значение, что Минфин соперничает с Минпромторгом. И это не девиантность нашего развития, а его норма!

Другая особенность отечественной системы управления – ее неинституциональность. «Основным элементом, „актором“ администрации является не „институт“, а всякого рода „чрезвычайные комиссии“». Институты, будучи конституционно узаконены, осуществляют правильное управление; чрезвычайные комиссии создаются тогда, когда задачи управления не решаются посредством институтов. Конституционно они не существуют и часто выходят за пределы права. «Русская Власть не может допустить становления „правильной“ институциональной системы. Такая система была бы вызовом Власти, ограничивала бы ее, ставила под вопрос ее доминирующее положение». Власть и институты в России – «взаимоисключающие феномены». Глубоко неслучайно, что в РФ «самостоятельного правительства тоже нет. „Силовые“ министерства (и МИД) напрямую подчинены президенту, остальные – под контролем Администрации». Нет и самостоятельной «партии власти», она напрямую управляется из АП и лишь называет себя «правящей». Вообще, русская Власть периодически пытается преобразовать общество по своему образу и подобию и для этого создает специальные «внесистемные» организации: опричнину, петровскую гвардию, партию большевиков… Эти организации несут новые, альтернативные обществу мировоззренческие ценности. Их задача – спасти гибнущую, неадекватную обстоятельствам форму Власти через решительные перемены и в ней самой, и в обществе.

Нынешний этап развития «Русской Системы» Пивоваров считает третьим после самодержавного и советского. Сегодня «население уже не является Популяцией по преимуществу. И власть вынуждена с этим считаться». Большая доля русского народа «вышла за пределы социального пространства, превратилась в асоциалов. Она находится вне зон права, общественного контроля», социальных норм, табу и др. Такое общество не может не быть конфликтным, и путинская власть это понимает. Она, в отличие от советской, не намерена уничтожить источники конфликтности, она просто хочет придать им неразрушительную форму. Если на Западе это достигается путем формирования устойчивой партийной системы, где все партии базируются на «среднем классе», то в России, за его отсутствием, формой такого урегулирования конфликтов, ограничения их является… «партия власти». Конфликты происходят внутри нее, не разрушая общество! Это просто форма «организации служилых людей в новое управляющее сословие». Такую форму автор называет «властной плазмой». В отличие от западной «социальной плазмы», построенной на общих правилах игры, «властная плазма» строится на коррупции. «В известном смысле коррупция и есть плазма, в которой протекают конфликты – переделы. Коррупция – это среда, в которой развертывает себя в пространстве и времени „государство“».

Распад СССР создал очередную возможность «постепенной элиминации самозванческо-самодержавного принципа». Институт выборов мог отправить его в небытие. Шанс оказался упущен: вместо выборов возник «произвол наследничества, „назначение“ президента-наследника». Всенародные выборы лишь создают необходимую политическую фикцию, реально же власть наша – «избирательно-наследственная по происхождению и ограниченно-самодержавная по составу». Русская власть – очень гибка и изобретательна и легко меняет «идеологические» одежды: «когда ей надо, она и сталинский френчик набросит, и в пузатобрежневский костюм залезет, и „без галстуков“ пройдется. Главное, из всех этих катавасий Власть снова выходит молодой, энергичной, не оставляющей никаких сомнений в своей витальности». Судьба русской публичной политики в свете этих размышлений представляется Пивоварову крайне печальной. Реальных способов смены власти, «выхода из колеса сансары» он не видит и не предлагает. Только предупреждает русских антилиберальных мыслителей и интеллигентов, что нужно «твердо помнить уроки ушедшего века. Среди них главный: вологодский конвой шуток не понимает».

Ирина Глебова

Как Россия справилась с демократией

М.: РОССПЭН, 2006

Исследователь отечественной политической культуры и коммуникации Ирина Глебова-ученица академика Юрия Пивоварова. Ее небольшая книга посвящена этапу стабилизации и консолидации российского политического режима после революционных изменений 1980-1990-х годов. Надежды на превращение нашей страны в «нормальную» (по современным западным меркам) не оправдались, и ребром встал вопрос, что же произросло на почве несостоявшегося «демократического транзита». Вернулись ли мы к извечной авторитарно-самодержавной модели или же все-таки что-то важное изменилось? Глебова фокусируется не на преемственности, а на инновационных элементах нынешней российской политии, конкретнее – на определении «постсоветского человека» в его отличиях от homo soveticus и на анализе русского правящего слоя и русской власти в условиях беспрецедентного расцвета общества потребления и открытости внешнему миру. По ее мнению, в России сформировался «новый тип социальности и политической организации», не имеющий аналогов в прошлом, но имеющий определенные исторические корни. Главная характеристика новой социальности – «раскол, сосуществование с рамках одной национальной культуры двух враждебных культурных укладов».

Первый из них автор называет «нефтегазовой» (культура верхов), второй – «резервацией» (культура низов). «Нефтегазовая» культура – прозападная, космополитическая, «открыта вовне – как нефтяная или газовая труба на Запад». Культуру «резервации», напротив, питает «почва», это закрытая, сосредоточенная на самой себе среда. Как считает Глебова, «в дальнейшем культурный разрыв двух типов миропонимания и социальной резервации будет, видимо, углубляться». Этот раскол спровоцирован наступлением эпохи массового потребления. Верхи – «активный слой, получивший подпитку энергии социального переворота» времен перестройки и реформ. Он включен в общемировые процессы, «отрицает свои русские корни, будучи связан с другим миром и пытаясь закрепиться… в чужой почве». Наш высший слой «замкнулся на себе и в себе. Его совершенно не занимает… русская „почва“, ее проблемы, интересы, ценности. Он живет собою, своим „делом“». Если советская власть занималась проблемами страны, то постсоветская «почти полностью избавилась от бремени забот о народных нуждах». Если у советской был высший, трансцендентный план, то нынешняя элита ориентирована исключительно на материальное и вещное. Власть приватизирована частным материальным интересом, и эта приватизация постепенно «губит особую природу русской власти», которая превращается из Моносубъекта – во всего лишь одного из субъектов политического процесса.

Господствующий слой «раздроблен на группы, которые находятся в состоянии перманентной „гражданской войны“ за „место“, обеспечивающее доступ к ресурсам». Президент-лишь «лидер одной из таких „группировок“, делегированный на самый верх с целью создания льготных условий для „своих“. В то же время он – глава корпорации „Россия“, объединяющей все господствующие группы». Условием обогащения современной «элиты» Глебова видит аполитичность. «Устранение представителей общества, доросших до статуса „субъектов“ политики, – традиция русской власти». Такая власть все больше слабеет и попадает в зависимость от «элиты», то есть господствующих групп, – но также и от народа, к которому вынуждена апеллировать в поисках легитимности. Она обречена «делать вид, что идет на поводу народных желаний». Роль социальных клапанов, отдушин для народа выполняют «потребительская реальность, масскульт, раскрепощение индивида и идея ре форм, партии власти и партии „народного гнева“, идеология порядка, державности, самодостаточности России». При этом сама политическая общность «народа» конструируется властью виртуально строго по связанным с ее нуждами поводам: «к выборам – как народ-избиратель, к Дню Победы – как воспоминание о народе-победителе, к Пасхе и Рождеству – в подтверждение мифа о народе-богоносце». Так создается (на короткий период) физическое или символическое «большинство».

На самом же деле «практически все аспекты бытия homo post-soveticus… превращаются в тяжелую проблему, требующую сил и времени. Многопроблемье подавляет и озлобляет, „зацикливает“ на себе, рождает социальную пассивность. Нагнетание сложностей… есть способ минимизации, изъятия субъектной энергии социума, лишения его возможностей самовыражения, гражданской реализации». От враждебной социальной реальности человек пытается укрыться в своем частном мирке – и перекрыть туда доступ посторонним. Поэтому за символическим кратковременным единством скрывается «абсолютное безразличие: не только власти к народу, но и народа к власти». Прежние методы контроля за народом утеряны, их заместил «информационно-символический комплекс… производящий и тиражирующий смыслы, образы и саму иную реальность». Перестав «гнаться» за народом, «власть ушла от него, скрывшись за кремлевской стеной, рублевскими заборами». Ей уже не нужны всеобщие закрепощение и эксплуатация-она «занята контролем над процессом эксплуатации ресурсов».

Свобода – главный атрибут «постсоветскости», и власть «оставила населению все значимые для него свободы – равно как и заботу об обеспечении возможностей ими пользоваться». Власть мирится с вечным хаосом «внизу» (который, собственно, и есть русская повседневность), то подмораживая его, то инициируя «потепления». Народ, со своей стороны, ненавидит власть, но может поддерживать ее верховного «персонификатора». В условиях глубокого раскола обе культуры все более отдаляются друг от друга. Для «резервации» это означает тягу к изоляции, отчуждению от большого мира. Возникает «особый вид изоляционизма, вынужденный, анархический, позволяющий за счет пассивного сопротивления внешнему миру адаптироваться к нему». Политическое проявление такого изоляционизма – «аполитичность, социальная инертность, синдром упований на власть и комплекс „особого русского пути“». Такая «почва» не создает атмосферы свободы и разнообразия, демократического духа. Наоборот, «в активном сопротивлении жизни перерабатывается, гасится потенциал социального протеста, импульсы к внутренней, „почвенной“ интеграции». С другой стороны, элита переполнена «ловкими людьми», лишенными этики и причастности к национальной культуре… В общем, обе половинки этого уравнения несчастны, но по-своему. И соединиться, по мнению автора, в обозримом будущем им не дано – а значит, наша жизнь и страна останутся трагически расколотыми. Вероятно, до очередного оборота «колеса истории», до которого еще далеко…

Владимир Гельман

Из огня да в полымя: российская политика после СССР

СПб.: Издательство БХВ-Петербург, 2013

Владимир Гельман – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, самый цитируемый российский политолог в мире, автор одного из самых известных блогов, повествующих не только о российской политике, но и о различных сторонах академической жизни. Его научные интересы: исследование современной российской и постсоветской политики в теоретической и сравнительной перспективе. В книге Гельман систематизирует свои взгляды на нынешнюю российскую политическую систему, и один из первых вопросов, который он ставит: можно ли ее считать демократией?

Демократия, полагает автор, это такой набор институтов, который предполагает осуществление власти как следствие конкурентной борьбы элит за голоса избирателей в рамках свободных и справедливых выборов. Демократии без равноправной конкуренции элит не бывает-эта черта отделяет демократические режимы от недемократических. Следствие: демократия-это режим, где политики и партии могут терпеть поражения на выборах. В России это правило не исполняется, а значит, демократией она считаться не может, это авторитарная политическая система. В чем ее отличие от других авторитарных режимов? Главная разница – в различном сочетании пряника и кнута как главных инструментов управления. Российский режим предпочитает пряник, а не кнут.

Для чего же авторитарным режимам выборы и какое они имеют для них значение? Как ни странно, Гельман признает, что в России выборы имеют значение реальное, а не декоративное. Однако правила таких выборов включают неоправданно высокие формальные и неформальные барьеры для участия в них; заведомо неравный доступ конкурентов к политическим ресурсам; систематическое использование госаппарата одной из сторон; злоупотребления в пользу кандидатов от власти на всех этапах выборов. Заведомо неравные правила игры, заключает Гельман, и отличают электоральный авторитаризм от электоральных демократий.

Владимир Гельман

Недостойное правление

Политика в современной России

СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019

Новая книга Владимира Гельмана подводит итоги многолетнего критического изучения отечественного политического процесса – изучения, стартовавшего на рубеже 1980-1990-х годов, когда автор вместе с Вячеславом Игруновым создавал сеть региональных информаторов Института гуманитарно-политических исследований (при партии «Яблоко») и управлял ей. Гельман останавливается на комплексном определении существующего в нашей стране политико-экономического порядка управления, формулируя его как «недостойное правление». Эта система покоится на трех китах:

– «кумовском» капитализме (он же «капитализм для своих»);

– электоральном авторитаризме;

– низком качестве государства.

«Недостойное правление»-это русский вариант английского bad governance, чьими характеристиками являются извлечение ренты и коррупция как принципы государственного управления, низкое качество госрегулирования и фундаментальное нарушение/извращение принципов верховенства права. Однако в России «недостойное правление» не дефект, считает Гельман, а средство удержания политической власти и экономического господства в руках правящих групп, то есть функциональный механизм управления страной. Этот механизм не достался Российской Федерации в наследство от СССР и/или Российской империи, а сформировался как результат рациональной стратегии правящих групп, направленной на максимизацию власти и господства в политике, богатства и ренты в экономике и на сохранение такого положения дел на возможно более длительную перспективу. Гельман связывает создание такого политического режима со слабостью российского гражданского общества, которое почти не проявляло своего неприятия «недостойного правления» в форме коллективных действий, способных стать сильным вызовом для правящих групп. Именно пассивность граждан позволила чиновникам и олигархам выстроить режим, который не удалось создать в большинстве других стран сопоставимого с нами (а значит, довольно высокого) уровня развития.

Важный элемент «недостойного правления» – присущий ему курс на авторитарную модернизацию как способ добиться экономического роста и развития. Российские власти не только никогда не ставили перед собой задачу демократизации страны, но и даже намеренно приносили ее в жертву во имя успехов социально-экономических реформ (в этом тезисе, конечно же, хорошо слышится старый, еще начала 1990-х годов, конфликт «яблочников» и «правых» Гайдара – Чубайса по вопросу, стоит ли идти на союз с чиновниками и силовиками ради реформ или нет). Их тип экономического курса – технократический проект трансформации страны под патронажем «благонамеренных автократов». Однако идеи «общего блага» всегда – и скорее раньше, чем позже, – входят в конфликт с интересами рентоориентированных акторов режима – и институтов, которые они выстраивают. Поэтому и ход, и результаты технократической политики оказываются очень далекими от замыслов технократов-реформаторов. Со временем задачи авторитарной модернизации предаются забвению как неактуальные для соискателей ренты, а они и являются главными действующими лицами «недостойного правления».

Насколько устойчив режим «недостойного правления»? По оценке Гельмана, вполне устойчив и сбалансирован. Альтернативы ему сегодня малореалистичны или нежелательны для большинства россиян. Никаких иных вариантов функционирования государства в нашей стране нет и не предвидится, так что налицо порочный круг: цена пересмотра существующего порядка для граждан и элит со временем лишь увеличивается, а попытки его частичного улучшения дают мизерный и неустойчивый эффект. «Недостойное правление» невозможно улучшить путем отдельных изменений, а полный его пересмотр и отказ от него возможен только через радикальные политические потрясения, перспектива которых ощущается обществом с каждым годом все болезненнее. Поэтому смена власти в России, скорее всего, приведет к смене лиц, но не порядка, и «недостойное правление» благодаря этому не исчезнет, а только укрепится.

Книга Гельмана лично меня больше всего заинтересовала не самим концептом «недостойного правления» – он, честно говоря, довольно банален, хотя и выписан с присущими автору дотошностью и академизмом. Достойным внимания мне кажется анализ причин периодически возникающих у власти реформаторских позывов (зачем это все нужно, если никто не хочет реформ?), их природы (почему они всегда отмечены печатью технократизма и авторитаризма?), судьбы реформаторов (почему они всегда заканчивают как политические неудачники?), низкой результативности преобразований (почему почти ничего не получается или дает совершенно другие планы, чем ожидалось?). Гельман выстраивает красивую схему, объясняющую все вышеперечисленные казусы, и проверяет ее на трех крупных реформах постсоветского времени: образования (введение ЕГЭ), налогов (введение плоской шкалы НДФЛ и др.) и административной (реформа правительства с разделением министерств на три типа ведомств – собственно министерства, агентства и надзоры). Объясняя, что удалось и почему не удалось все остальное, автор выводит универсальную формулу успешности российских реформ, но эта формула такова, что успех ждет лишь очень немногие из них. Какие именно? Узнаете в книге Гельмана!

Михаил Афанасьев

Невыносимая слабость государства. Очерки национальной политической теории

М.: РОССПЭН, 2006

Автор – политолог, специалист по отечественной бюрократии, долгое время работавший директором по аналитике и стратегии крупного политтехнологического агентства «Никколо М», в последние годы трудится на государство – в полпредстве ЦФО. В силу этого он теперь мало публикуется, но до ухода на госслужбу весьма активно писал на разные темы в научной и массовой печати. Предлагаемая книга – сборник его статей, написанных в основном в 1995–2005 гг. Чем она может быть интересна нам сейчас?

В книге Афанасьева есть ряд идей и выводов о социальной природе современной российской политики, не устаревших за прошедшие годы. Причем на двух уровнях: федеральном и региональном.

На федеральном уровне ключ к пониманию-дефицит общественного доверия в посткоммунистическом обществе. Постсоветский человек – не коллективист, а рассчитывающий только на себя (и своих близких) индивидуалист. Но индивидуалист этот отягощен государственно-патерналистским комплексом! Поэтому в частной жизни он добивается результатов только личными усилиями и через выстраивание/поддержание системы личных связей, не надеясь на формальные институты. Эпоха институционального кризиса и трансформации до крайности актуализировала персональные связи и частные союзы защиты и солидарности. Эти связи тоже монетизируются, однако лишь отчасти, ведь они не только восполняют дефицит ресурсов, но и удовлетворяют потребность в доверии.

Эти связи бывают родственными, дружескими или союзническими. Но так как ресурсы распределены неравномерно, связи носят неравновесный характер-в политике и бизнесе это чаще всего связи патрона и клиента. Отсюда ключевые акторы российской политики – персонально ориентированные «команды», которые всегда ищут покровителя («крышу») и периодически его меняют. Увы, вертикальные связи зависимости и милости не ведут к увеличению социального доверия и сотрудничества, а внутригрупповая солидарность в них базируется на деспотизме и неравноправии.

Господствующий класс современной России Афанасьев определяет как «постноменклатурный патронат». Он родился благодаря приватизации социального могущества распавшейся советской номенклатуры. В этом слое консолидировались поколения «последних номенклатурщиков» и «новых русских». Его господство носит непубличный, неформальный, «семейный» и патерналистский характер. Это свойственно как отношениям внутри правящего слоя, так и отношениям между управляющими и управляемыми. Путь наверх строится не на принципах меритократии, а благодаря личным связям и деньгам, причем деньги часто являются производной от связей.

При Путине произошла стабилизация этого слоя, он адаптировался к институциональному дизайну РФ и приспособил его под себя. Путин только радикально усилил вес «верховников», включая силовиков, в этом слое и понизил вес местных элит, встроив их в «вертикаль власти». Российский патронат быстро и с удовольствием подстроился под президента и занимается осваиванием административной ренты: фаза «боярский вольницы», как обычно, циклически перешла в стадию «кремлевского абсолютизма». Раньше начальники паразитировали на распаде государства, теперь – на его укреплении. Природа власти при этом осталась прежней. Путинский стиль власти-знаменитое «ручное управление» – это патриархальное господство в постиндустриальную эпоху. Путинское правление – вертикально выстроенный патронат, менее публичный, более циничный и жесткий, чем ельцинский, и ничего более.

На региональном уровне выделяются следующие характерные черты российской власти:

– Соединение политической власти и экономического могущества. Врастание региональных бюрократий в рынок. Коммерческое использование госсобственности с частным присвоением результатов (административное предпринимательство). Видимое отражение этой унии – региональные законодательные собрания, где практически все депутаты – либо местные чиновники (бывшие), либо крупные местные же бизнесмены.

– Приватизация власти. Клиентелизм стал устойчивой воспроизводимой матрицей социального взаимодействия. Органы власти и госорганизации действуют как частные предприятия их начальников, руководители окружены «командами» зависимых соратников. Поэтому наш федерализм – это форма децентрализации постсоветской номенклатуры, никак не связанная с демократизацией. Наоборот, самые самостоятельные регионы у нас-они же и самые авторитарные по внутреннему устройству.

– Властецентризм социальной жизни. Власть остается главным социетальным ресурсом, условием и критерием общественной годности, значимости, успеха. Удаленность обывателя от власти обрекает его на незащищенность и незначительность.

– Авторитарная адаптация выборов. Материальная и правовая необеспеченность большинства граждан предопределяет их зависимость от владельцев и распорядителей ресурсов, делает их электоральную мотивацию «материалистической», а сами выборы превращает в дорогостоящее предприятие по «продвижению» товара и скупке голосов.

Впрочем, наиболее прагматично население подходит к местным выборам, а на федеральных россиянин в абстрактной, почти метафизической форме переживает свою сопричастность государству и руководствуется политическим чутьем и идеологическими соображениями (если они у него есть). Поэтому главный инструмент на федеральных выборах-это телевидение и телепиар, все начальственные потуги здесь натыкаются на уже сложившуюся структуру политических предпочтений. На местных же выборах востребованы ресурсные кандидаты-те, кто может предложить людям что-то конкретное. А это, как правило (но не всегда), начальники…

Афанасьев делает много интересных наблюдений, в том числе фиксирует четыре условия выбора Путиным одного из приближенных в преемники президента. Но об этом, я надеюсь, вы прочитаете сами…

Дмитрий Фурман

Движение по спирали. Политическая система России в ряду других систем

М.: Весь Мир, 2010

Крупный позднесоветский либеральный религиовед и политолог Дмитрий Фурман (1943–2011) в своей последней работе анализирует постсоветскую российскую политию, предсказывая ей неизбежный упадок и «последний кризис», но после него – вероятное возрождение на прежних началах, хотя и с новыми лицами. И пусть в этой книге по понятным причинам не учитывается целый ряд существенно повлиявших на нашу политическую систему событий и процессов последнего десятилетия, она все равно остается интересным и весьма значимым опытом анализа нашего настоящего и прогнозирования нашего будущего. Автор начинает с отрицания транзитологической парадигмы постсоветского развития, долгое время господствовавшей в общественных науках. За время, прошедшее после падения СССР, «все страны, которые действительно переходили к демократии, уже давно к ней перешли», утверждает он. Отталкиваясь от «правила Хантингтона» (переход к демократии возможен только после двух-трех смен власти на свободных выборах), он констатирует, что большинство постсоветских стран, кроме прибалтийских, не сделало на этом пути даже первого шага. И хотя сегодня это утверждение легко оспорить, в целом тенденция схвачена верно. Более того, Фурман считает, что по мере удаления от 1991 г. постсоветские политические системы, постепенно эволюционируя, скорее изживали «элементы демократии, которые были в наших обществах в недолгое действительно „переходное“ время» конца 1980-х-начала 1990-х годов. В результате эти страны сегодня оказались «ближе к позднесоветскому обществу, чем к России (или Белоруссии) конца „перестройки“ и начала постсоветской эпохи».

Переход, от чего бы и к чему бы он ни шел, уже закончился: «сложилась относительно стабильная политическая и социальная система, хотя и совершенно иная, чем в демократических странах, в том числе и во всех постсоветских посткоммунистических». А значит, надо понять ключевые характеристики постсоветских политий. Для Фурмана главное то, что «это не система, основанная на единых „правилах игры“… а система, при которой власть побеждает всегда, а „правила игры“, напротив, могут меняться по желанию этого постоянного „победителя“. Демократические и правовые нормы и институты в ней играют роль „декорации“, камуфляжа», скрывая вполне авторитарную организацию власти. Однако в отсутствие династического или военного основания легитимности «демократический камуфляж в этой системе является необходимым, имманентным ей элементом». «Ядро системы-личная власть „безальтернативных“ президентов, правящих, сколько хотят (обычно они хотят править до своей смерти) и передающих власть кому пожелают». Такие системы не имеют специфического самоназвания, но на Западе их принято называть «имитационными демократиями». Это определение сближает их с большинством политий стран «третьего мира», прежде всего-латиноамериканских. Они отличаются и от советско-коммунистической, и от западной демократической системы. Так, главное отличие от советской системы – в «имитационных демократиях» отсутствует тоталитарная догматическая идеология, а значит, и необходимый для ее поддержания тотальный государственный идеологический контроль.