Текст книги "Война, мир и книги"

Тимоти Колтон

Ельцин

М.: КоЛибри,2013

Тимоти Колтон возглавляет факультет политических наук в Гарварде и специализируется на современной российской политике. Принадлежащая его перу биография первого президента России базируется на исследовательском подходе, известном как «личные сценарии». В детстве – в то время, когда человеческая психика еще очень лабильна, – начинают формироваться «личные сценарии», или характерные черты, установки и способы поведения, возникающие снова и снова на протяжении взрослой жизни. Чтобы бороться с трудностями, которыми изобиловали его провинциальные детство и юность, Ельцин выработал ряд сценариев, которые затем сыграли важнейшую роль в его жизни. Задача исследователя – выделить эти сценарии, описать их и разглядеть их проявления сквозь перипетии личной биографии. Таких сценариев Колтон выявил пять: умение выживать; чувство долга; стремление к успеху; желание испытать свои силы; бунтарство.

Начнем со сценария «выживание». Ельцин происходил из семьи репрессированных (что скрывал), родители-крестьяне были вынуждены в 1930-х годах перебраться в город и влачили, по сути, полуголодное существование до середины 1950-х годов. Свободная религиозная крестьянская семья, отличавшаяся гордостью и индивидуализмом, но потерявшая нажитую трудом собственность в результате конфискации и ссылки родственников. Гнетущая бедность (детство пришлось на войну, а это голод и холод), пережитые притеснения и тяжелый характер отца (тот порол сына как Сидорову козу) вынудили Ельцина научиться выживать в любых условиях. Сценарий выживания позволил одинокому человеку и тем немногим, кому он доверял, добиваться своего, не полагаясь на случай и не говоря ни слова больше, чем следовало. Будучи ярко выраженным маскулинным типом, он тем не менее сильно зависел от женщин (матери, преподавателей) и воспринял от них такую чисто женскую черту, как интуиция, умение воспринимать ситуацию «целиком» (не аналитически, а холистически) – она-то и стала главным секретом его удачливости в политике. Именно «выживанием» Ельцин занимался в такие тяжелые эпизоды своей политической биографии, как «ссылка» 1988–1989 гг. или непопулярное президентство 1996–1999 гг.

Сценарий «чувство долга» лучше всего раскрылся в таких сюжетах, как реформы Гайдара 1992 г. и передача власти Путину 1999 г. Ельцин всегда был преданным сыном, особенно по отношению к матери (отец бил не только сына, но и жену). Когда жертвой становилась мать, маленький сын вставал на ее защиту. При этом отец часто бывал в командировках, мать боялась оставаться одна, и «все тяжелое ложилось на Бориса». Он не по годам рано принял на себя моральную ответственность за мать. Такие, а также другие обязательства (в войну нельзя было отлынивать от работы даже ребенку) сформировали у Ельцина императив следования долгу в любых обстоятельствах. Сценарий долга помогал смириться с тяжелыми условиями жизни и соответствовать ожиданиям семьи, товарищей и начальства.

Третий сценарий – стремление к успеху. Сменяя школы, Ельцин с первого по десятый класс неизменно избирался старостой. Оценки – всегда только отличные. Ельцину удалось перевестись из непрестижной 95-й березниковской школы в элитную школу № 1 им. Пушкина с несоизмеримо более высоким уровнем преподавания и гораздо лучшими стартовыми условиями для поступления в вуз. Пробуждение собственных талантов, связанное с пониманием того, что советская социальная система принесла другим куда больше выгод, чем ему и его семье, стимулировало желание Ельцина занять в этой системе главенствующее положение. Увидев в отрочестве спецсекцию продмага, где отоваривались начальники, Ельцин сказал маме: «Мама, несмотря ни на что, я буду начальником».

Успехов Ельцин добивался в соревновании с другими отнюдь не за счет стремления к безопасности или сотрудничеству. Периоды успеха в политической биографии Ельцина – руководство Свердловской парторганизацией (1978–1985 гг.), соперничество с Горбачевым в 1987–1991 гг. и Хасбулатовым в 1992–1993 гг.

Очень интересен сценарий «испытание своих сил». В четвертом классе Ельцин пролез на склад оружия и потерял пальцы руки при взрыве взятой там гранаты. После девятого класса на несколько недель ушел с другими детьми в «самоволку» в лес. Все проделки заканчивались дисциплинарными взысканиями. Ельцин сознательно подвергал себя риску, чтобы ощутить возбуждение или продемонстрировать окружающим свою удаль. Во всех испытаниях присутствовал серьезный риск увечья или даже смерти, но он всегда выходил из них победителем. Испытания, которые он устраивал сам себе, были нацелены на сравнение себя с другими, главное же значение имел не результат, а демонстрация собственной способности к действию.

Неслучайно Ельцин почти всю жизнь был активным спортсменом (занимался волейболом, теннисом, моржеванием). Чтобы выживать, выполнять обязанности, самоутверждаться и не сгибаться перед другими, человек должен быть и выглядеть сильным. Характерные для этого сценария эпизоды политической биографии: августовский путч 1991 г., Беловежское соглашение, противостояние с Верховным Советом в 1993 г., президентские выборы 1996 г.

Последний сценарий – «бунтарство». Ельцин отличался непокорностью, сочетавшейся с хорошей личной подготовкой и старательностью в учебе и работе. Непокорный школьник неоднократно сталкивался с бездушными учителями и чиновниками от образования и шел на открытый конфликт с ними. Однажды на школьном собрании он прилюдно обвинил свою классную руководительницу в том, что она «калечит детей». За это он чуть не лишился аттестата об окончании семилетки, но избежал этого, обратившись напрямую в горком партии. Бунтарство в рамках жесткой социальной и политической системы требовало готовности к разрыву с существующими нормами и субординацией с риском провала и изгнания. Всем известны такие проявления ельцинского бунтарства, как Октябрьский пленум 1987 г., выступление на XIX партконференции в 1988 г., избрание народным депутатом СССР против воли Горбачева в 1989 г., и т. д.

Дэниэл Тризман

От Горбачева до Путина и Медведева

Беспристрастный взгляд на современную Россию

М.: Эксмо, 2012

Книга американского политолога, профессора Калифорнийского университета в Лос-Анжелесе Дэниэла Тризмана, посвященная отрезку современной российской истории между 1989 и 2011 гг., в оригинале называется «Return». Возвращение России в мировую политику на достойное ее место, возвращение к нормальной жизни большинства россиян, возвращение в группу стран со средними доходами. Все это произошло при Путине после катастрофического развала и кризиса, устроенного Горбачевым и продолженного Ельциным. Тризман представляет весьма взвешенную, даже прозаическую интерпретацию этой истории, оппонируя тем своим коллегам, которые обвиняют Путина в диктатуре и реваншизме. Такие обвинения просто смехотворны: на деле Россия 20 лет «находилась в изоляции, покинув Восточную Европу, бросив своих союзников из третьего мира, отступив к своим границам, даже когда ее новые соседи поставили в худшие условия русскоговорящие меньшинства, а ее давний соперник, США, выпускал ракеты и пехотные бригады по всему земному шару». Путина критикуют за то, что совершенно обычно и не вызывает никаких эмоций в большинстве стран мира: «слабые парламенты, государственная собственность с вмешательством в электронные СМИ, а также несовершенное обеспечение прав собственности». Россия «почти во всех отношениях стала похожа на другие страны, имеющие приблизительно такой же уровень доходов» – весьма средний по мировым меркам. И жизнь в такой стране «не так проста для большинства ее граждан, которые, в общем-то, хотят, чтобы их страна превратилась в скучную, богатую демократию».

Особенное, весьма пристрастное и подозрительное отношение Запада к Москве связано с тем, что «Россия-слишком большая, чтобы ее можно было игнорировать, слишком огромная, чтобы поглотить ее». Она также «находится в эпицентре важных событий», ее интересы во многих важных пунктах расходятся с интересами США. Обвиняя Путина, Запад больше рассказывает не столько о нем, сколько о себе. Впрочем, с учетом того, что книга написана до Крыма и СВО, актуальные взгляды автора вполне могли измениться… Но самое интересное здесь не это. Тризман предлагает собственную интерпретацию российской политики, придавая большое значение тому, о чем обычно не любят говорить применительно к нашей стране, – общественному мнению! Нефть, личности, идеи – все сыграло свою роль, но именно эволюциями общественного мнения автор объясняет главные политические повороты и перевороты, взлеты и падения лидеров, их важнейшие решения. Исследование начинается с перестройки. Согласно опросам ВЦИОМ, «до конца 1989 г. коммунистическая партия и лично Горбачев пользовались огромной поддержкой людей», виновниками же проблем страны считали «коррупционеров и бюрократический менталитет, а не саму партию». Все рухнуло за год с небольшим: уже в феврале 1991 г. доля полностью одобряющих действ и я Горбачева среди россиян упала с 52 до 15 %, доля доверяющих КПСС-с 51 до 26 %. Почти четверть всех членов партии покинули ее за это время. Судьба СССР таким образом была предрешена, и в конце 1991 г. никто не вышел защищать страну, ведомую в тупик обанкротившимся лидером.

Но если все определяет общественное мнение, то чем определяется оно само? Здесь Тризман, по сути, следует теории рационального выбора, объясняя взлеты и падения популярности политиков эффективностью их экономической политики. «В 1990 г., впервые с начала перестройки, уровень жизни россиян резко снизился». На смену позитивной динамике материального положения пришла негативная. В декабре 1990 г. 93 % опрошенных зафиксировали ухудшение качества продуктов питания и 92 % – промышленных товаров. За год в четыре раза выросла доля тех, кто говорил об ухудшении собственного материального положения. «Испугавшись пустых полок в магазинах, россияне склонялись к радикальной экономической реформе», оставляя позади медлившего и осторожничавшего Горбачева. К осени 1990 г. 73 % высказались за малую приватизацию, к концу 1991 г. 74 % поддержали переход к рыночной экономике. Горбачев проиграл конкуренцию более смелому и радикальному Ельцину: уже весной 1991 г. 59 % считали, что он «ближе к народу» (против 16 % за Горбачева). Итак, экономический кризис, ставший результатом стечения сразу многих фундаментальных и конъюнктурных обстоятельств, выбил стул из-под генсека КПСС и освободил место воинствующему антикоммунисту. Конечно, свою роль сыграл и взрыв сепаратизма в союзных республиках, однако Тризман призывает не переоценивать его значение.

Дело не в мелких группках националистической интеллигенции, заразивших свои народы вирусом национализма. Ключевым фактором, возможно, стал… неудачный календарь выборов! «Так как страна демократизировалась, то первые выборы могли иметь решающее значение» для формирования основных политических размежеваний. «Если выборы состоятся сначала для центральных органов, у активистов появляются стимулы для создания общенациональной партии… Победитель получает мандат по всей стране». У нас же, наоборот, выборы стартовали в республиках, что поощрило кандидатов баллотироваться на антимосковской платформе. Складывание общесоюзной реформистской партии, зачаток которой образовался в 1989 г., тем самым было прервано. «Российские активисты поняли, что могут получить больше влияния на субнациональном уровне… Национализм стал способом агитации за голоса» и направил их разочарование перестройкой в определенное русло. Сам Ельцин сменил риторические акценты: с реформы – на российский суверенитет. Как результат, «общесоюзного реформаторского движения так никогда и не возникло. Местные сепаратисты во многих местах были единственной сплоченной оппозицией». Экономический паралич СССР стимулировал переход местных коммунистических номенклатурщиков на позиции национализма. «Как только потребительские товары исчезли и советская власть зашла в тупик, распад оказался единственной надеждой для проведения быстрых экономических реформ».

Аналогичную закономерность Тризман прослеживает и в последующих эпизодах борьбы за власть. Проведенный им статистический анализ рейтингов Ельцина и Путина за длительный промежуток времени демонстрирует тесную их корреляцию с представлениями людей о состоянии дел в экономике. Проще говоря, чем лучше обстояли дела, тем выше был рейтинг президента; верно и обратное. Секрет катастрофической непопулярности как Горбачева, так и Ельцина на завершающих этапах их карьеры автор усматривает в подрыве экономического оптимизма граждан, вызванного глубоким хозяйственным кризисом. Другие факторы-личные пристрастия различных групп избирателей, проблемы с имиджем и странными поступками лидеров – сыграли гораздо меньшую роль. Так, первоначально возвышение Путина в 1999 г. было связано со страхами граждан по поводу вторжения чеченских террористов в Дагестан и жестким отпором, которым им дал новый премьер. Затем, когда российские войска вошли в Чечню и война перешла в затяжную фазу, ее поддержка среди граждан резко упала. Тем не менее популярность Путина осталась весьма высокой. Автор объясняет это экономическим подъемом, стартовавшим в 1999 г. и продолжавшимся непрерывно до 2008 г. Итак, «загадочная русская душа» не более уникальна, чем душа бельгийская или аргентинская. К ней можно и нужно подыскать ключик, и самый короткий путь для этого-изучать общественные настроения, ценности, их связь с экономической ситуацией. Ну и принимать решения, соответствующие ценностям большинства граждан! Так, как после Горбачева и Ельцина это стараются делать в Кремле…

Борис Кагарлицкий*

Реставрация в России

M.: URSS, 2012

Произошедшее на президентских выборах 1996 г. левый политолог Борис Кагарлицкий* считает не революцией, принесшей нашей стране рынок в экономике и свободу во внутренний политике, а «реставрацией». Прежде всего, он отрицает прогрессивный характер произошедших в результате распада СССР и свержения власти КПСС изменений. При Ельцине, напоминает он, Россия пережила «самый глубокий спад в мирный период за всю историю нового времени». Производство в промышленности и сельском хозяйстве сократилось наполовину, «усилилась технологическая отсталость. А главное, резко уменьшилось население».

В ходе революций производство обычно снижается, люди страдают, но «потрясения открывают путь к становлению новых общественных отношений, которые создают новые условия для экономического роста». Резко усиливается вертикальная мобильность. У нас же произошло как раз обратное: «общество стало более элитарным и менее демократичным в смысле социальной динамики. Наблюдался упадок образования». А главное – новые экономические структуры, пришедшие на смену старым, нельзя назвать передовыми ни по каким критериям – ни по капиталистическим, ни по социалистическим. Они не создавали нового капитала, не приносили новых технологий, не сделали более справедливым распределение общественного богатства – наоборот, все указанные аспекты резко ухудшились по сравнению с позднесоветскими реалиями.

«Происходит не укрупнение, не консолидация капиталов и предприятий. Наоборот, сильные производственные структуры разваливаются, чтобы могли процветать примитивные посреднические конторы, банки, находящиеся порой еще на уровне средневекового ростовщичества». В девяностые годы, заключает Кагарлицкий, «в России происходила не „реформа“ и уж тем более не „революция“. Это была Реставрация». Объявив себя преемником царской России, ельцинский режим повторил многие черты отсталости существовавшего тогда полуфеодально-полукапиталистического строя. Налицо преемственность худших черт – бюрократизма, авторитаризма, коррупции. Это «олигархический капитализм», или «бюрократический коллективизм», который выглядит безнадежно отсталым на фоне динамично развивающегося западного капитализма.

Россия девяностых по Кагарлицкому – это гибрид, совмещающий общинный, корпоративный, авторитарный и даже феодально-бюрократический элементы с элементами капиталистическими в той мере, «в какой она является частью глобальной капиталистической экономики, мирового рынка капиталов, международного разделения труда». Отсталые структуры и порядки являются важнейшим условием и даже «конкурентным преимуществом» российской олигархии. «Без бюрократического коллективизма, поддерживающего стабильность в обществе, не смогли бы расцвести европеизированные коммерческие фирмы, а компрадорский капитал не мог бы удерживать народ в повиновении». Отсталость-это следствие периферийного положения нашего капитализма: «там, где для участия в мировом разделении труда требовалась модернизация, она и происходила, причем впечатляющими темпами. Но это лишь углубляло застой в других сферах».

Реставрировав дореволюционный режим в фарсовом, пародийном варианте, Россия «обрекла себя на постоянный дефицит финансовых ресурсов, бегство капиталов и вывоз сырья». Для периферийной страны она «оказалась чрезмерно развитой, что и предопределило неизбежный упадок промышленности, технологии, науки и образования». Последствия неолиберальной политики Гайдара и его команды оказались столь катастрофичны, «что грозят полным распадом общества. А это уже не устраивает даже тех, кто наживается за счет проводимой политики». Резонно, что после катастрофического дефолта 1998 г. неолиберальный курс сменился государственным вмешательством, «неолиберализм сменялся консерватизмом, западничество и космополитизм – умеренным национализмом и „державностью“, имитация демократии-более открытым авторитаризмом». Целью государства становится «стабилизировать социальную и экономическую систему в том виде, в каком она сложилась». Жестко и ясно.

Юрий Левада

От мнений – к пониманию

M. МШПИ[11]11
  9 декабря 2014 г. Министерство юстиции Российской Федерации внесло АНО «Московская школа гражданского просвещения» (до 2013 г. – Московская школа политических исследований) в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.


[Закрыть], 2000

«От мнений – к пониманию»-это девиз, под которым ВЦИОМ проработал с 1992 по 2003 г. Позже команда Левады, образовав свой собственный опросный центр, взяла его с собой. Сборник статей второго директора ВЦИОМ, опубликованных в журнале «Мониторинг общественного мнения» в 1990-х годах, спустя два десятилетия после выхода в свет носит характер не столько исторический, сколько методологический, и поэтому читается небыстро-текст насыщен мыслями, он вязкий, плотный. Но читать его нужно, ибо минувшие десятилетия его совершенно не обесценили.

Причин две: с одной стороны, оперируя преимущественно конъюнктурными данными опросов общественного мнения, Левада всегда стремился смотреть «поверх цифр», копать существенно глубже, чем того требует обычная полстерская работа «на злобу дня». В момент опубликования такой подход мог даже раздражать, казаться пустым «умничаньем». Зато с большой дистанции-делает текст актуальным, даже когда лежащие в основе его появления события и перемены сами по себе уже никому особо не интересны. Это тот самый «лес», который далеко не каждому удается видеть за «деревьями».

Вторая причина утилитарной полезности книги Левады сегодня-то, что мы живем в обществе родом из советского общества 1980-х и российского – 1990-х годов. Обстоятельства, персоны и моды меняются, но механизмы социально-политических процессов во многом остаются прежними. Поэтому методологию анализа текущей политики, разработанную Левадой, вполне эффективно можно применить и к пониманию перипетий десятых и двадцатых годов нашего века.

Вот пример социального механизма, раскрытого Левадой и актуального как тогда, так и теперь. На примере выборов президента – 1996, ознаменовавшихся в том числе кратковременным взлетом популярности генерала Лебедя, он реконструирует механизм появления «третьей персоны». Не «третьей силы» – ей в условиях принципиальной биполярности постсоветской российской политики (власть – оппозиция), взяться просто неоткуда. А именно «третьей персоны», запрос на которую биполярная система генерирует постоянно. Четыре ключевых элемента этого феномена:

1) субъект действия (реального или воображаемого), стоящий вне официальной сцены или хотя бы отчасти маргинальный – «возмутитель спокойствия» (потенциал протеста);

2) опора не столько на организационные структуры/сети, сколько на личное влияние и связи (харизматический потенциал);

3) апелляция к народу-неструктурированной и неэлитарной массе (популистский потенциал);

4) программа исполнения массовых желаний, не скованная никакими ресурсными рамками (потенциал ожиданий).

С помощью такой методики анализа прекрасно раскрывается феномен Лебедя-точно так же, как и феномен раннего Ельцина (1987–1990), а позже-Навального[12]12
  Включен в список террористов и экстремистов; учрежденный им ФБК включен Минюстом в реестр иноагентов, признан экстремистской, а также нежелательной организацией и запрещен в России.


[Закрыть]. Вся дежурная – и абсолютно верная – критика в их адрес игнорирует тот важнейший факт, что подобное сочетание «слабостей» и «недостатков» само по себе-главный секрет их силы (реальной или возможной). И таких социальных механизмов, вскрытых и разложенных по полочкам Левадой, десятки! Мне, с учетом моих профессиональных интересов, ближе его методика именно политического анализа, но в книге ей уделено только 200 страниц из 550, остальное же посвящено природе общественного мнения и проблеме «человека советского» (и постсоветского, разумеется) – так что увлеченные социальной антропологией и методологией изучения «гласа народа» тоже найдут здесь для себя бездну пользы и удовольствия.

Напоследок-еще один интересный кейс от Мастера: как анализировать показатели доверия к политикам с целью прогнозирования их перспектив. Он показывает, как через бесконечную толщу опросных данных, этой по преимуществу пустой и небогатой породы, можно добывать истинные алмазы знания. Кейс, разобранный на примере выборов-1996, сегодня как никогда полезен в контексте не стихающих «войн рейтингов». Левада изучает конверсию «доверия» как базовой валюты массовой политики в поддержку и приверженность и подмечает целый ряд логических несообразностей, которые необходимо понять. Например, доверие к Ельцину на протяжении кампании росло, хотя оценка его деятельности оставалась резко критической. Далее, доверие Явлинскому было высоким, но в голосование оно не конвертировалось. Наконец, доверие к Лебедю чрезвычайно возросло уже после того, как Ельцин взял его в свою команду, а тот призвал своих сторонников поддержать действующего президента.

Осмысляя эти парадоксы, Левада выводит свою типологию политического доверия с тремя уровнями. Базовых типов доверия он выделяет три: доверие как готовность признать и подчиниться авторитету лица (пример – отношение к Ельцину его избирателей), доверие как признание личных качеств/достоинств (отношение к Явлинскому его сторонников) и доверие как уверенность в способности героя к действиям, направленным на избавление от бедствий (массовое отношение к Лебедю после его назначения).

К этому социолог добавляет различие между мужским и женским типами доверия. Мужское – расчетливое, оно нуждается в проверке и подтверждении реальными действиями («по делам их узнаете их»). Женское – нераздельное, ценностно или традиционно подкрепленное («не по хорошу мил, а по милу хорош»).

Наконец, доверие активное и пассивное: первое эмоционально нагружено, может вести к мобилизации и коллективным действиям. Второе означает терпеливую покорность обстоятельствам («как бы не было хуже») и отторжение коллективных акций. Отсюда всего шаг до увязки доверия (как отношения) и действия: если доминирует пассивное доверие мужского типа, то действие предшествует доверию (это пример победы Ельцина в 1996 г.). Активное доверие женского типа само инициирует действие: увлечение, иллюзия и вдохновение способны двигать горами (здесь я бы вспомнил победу «Единства» в 1999 г.).

Юрий Левада

Ищем человека. Социологические очерки. 2000-2005

М.: Новое издательство, 2006

Последняя прижизненная книга Юрия Левады – сборник его статей, опубликованных в журналах «Мониторинг общественного мнения» и «Вестник общественного мнения» и основанных на данных исследований ВЦИОМ (2000–2003) и «Левада-центра»* (2004–2005). Сборник включает три раздела, посвященных анализу социально-политической конъюнктуры России начала XXI века, изучению механизмов формирования и изменения общественного мнения и осмыслению результатов очередной волны многолетнего проекта «Советский человек», проведенной в 2000 г. Статьи не ограничиваются опросами общественного мнения и, как принято у Левады, вписываются в широкий контекст изучения общества – преимущественно в оптике структурного функционализма Толкотта Парсонса.

Конъюнктурная часть книги сосредоточена на важнейших событиях российской политики ранней путинской эпохи. Наиболее интересное из них, возможно, – монетизация льгот и связанные с ней общественные протесты 2005 г. Левада оценивает саму реформу как «удивительную… недальновидность и непредусмотрительность, а также неспособность власти оценить серьезность ситуации и адекватно реагировать на нее». Вызванные монетизацией протесты тем более неожиданны, что «российский человек… обладая огромным потенциалом социального терпения и приспособляемости, чаще всего предпочитает адаптацию к обстоятельствам, даже „понижающую“, но не возмущение и протест». Тем не менее страна увидела активные протестные действия по стороны тех, от кого их меньше всего можно было ожидать, – «наиболее обездоленных, пожилых, малообеспеченных».

Чтобы парализовать установку на терпение и адаптацию, потребовались «чрезвычайные и мощные усилия»… со стороны самой власти! Левада усматривает здесь неэффективность властной системы принятия решений и невнимание властей к проблеме собственной легитимности и дальних последствий своих действий. Народное возмущение стало реакцией на отказ властей от привычного с советских времен типа отношений с населением, когда заниженная оплата труда и отсутствие работающей системы поддержки бедных компенсировались различными льготами, что поддерживало образ «отечески заботливого» государства. Стихийные выступления протеста были направлены против демонстративного ущемления «законных» (привычных) прав и вызвали у властей замешательство и даже панику.

Внимание политиков к общественным настроениям обычно сводится к рейтингам, и с приходом Путина, констатирует Левада, такое внимание сильно выросло. На его взгляд, это следствие политического стиля, при котором «поиски решений общественно значимых проблем подменяются возней вокруг „имиджа“ институтов и причастных к ним фигур». Тем значимее феномен устойчиво высоких рейтингов, каждое – весьма редкое – снижение которых сразу привлекает огромное внимание со всех сторон, не исключая и самих респондентов. Почему рейтинги Путина, в отличие от его западных визави, почти не реагируют на конъюнктурные события? Потому что, утверждает автор, они «выражают в первую очередь не оценки определенных действий данного лидера, а состояние комплекса массовых ожиданий, надежд, иллюзий, связанных с ним». Любая массовая реакция на события ослабляется, проходя через призму этого комплекса, до степени угасания.

Итак, «рейтинг показывает не то, что люди непосредственно „видят“, а то, что они готовы или хотели бы „видеть“. Люди в массе скорее держатся за собственные иллюзии, чем опираются на „реалии“ опыта». Левада указывает также на работающий механизм перераспределения ответственности с лидера на прочих носителей власти. И, наконец, налицо неопределенность и размытость самих критериев поддержки – от фанатичного «всегда!» до ироничного «одобрям-с». Здесь коренится «возможность нарастающей эрозии (вырождения) качества „рейтингов“ под поверхностью стабильно высоких показателей», а также «перспектива хронического их внутреннего загнивания».

Спустя полтора десятилетия после описанных в книге событий очевидно, что многие предсказания Левады не сбылись. Эпоха Путина продолжается, президент находит и создает все новые источники общественной поддержки, а ее общий уровень остается высоким. Тем не менее конкретный анализ многочисленных острых ситуаций в российской политике, как и осуществленный Левадой разбор фундаментальных механизмов функционирования общественного мнения, сохраняет актуальность как блестящий пример внимательного и концептуального изучения социальной реальности с привлечением огромного массива опросных данных.

Юрий Левада

Время перемен

Предмет и позиция исследователя

М.: НЛО, 2016

Очередной сборник статей второго директора ВЦИОМ Юрия Левады отражает историю его становления как исследователя социальной реальности, захватившую несколько эпох: здесь и брежневский «застой», когда свобода творчества в социологии была существенно ограничена и многое приходилось делать «не благодаря, а вопреки», и перестройка, когда приход во ВЦИОМ дал Леваде возможность впервые опереться на мощную базу эмпирических исследований, и чрезвычайно благодатные для него девяностые годы, когда руководство мощным исследовательским коллективом позволило оформиться его авторской концепции изучения социальных процессов распада «советского человека», и начало нулевых годов, когда стал очевидным крах надежд на ускоренную «западнизацию» российского общества и пришлось разрабатывать научные подходы к осмыслению новых и непредсказанных социальных реалий эпохи «путинизма». Статьи, помещенные в сборник, посвящены и общей методологии исследования социальных процессов, и анализу разложения позднесоветского общества и его институтов, и эволюции «человека советского» в постсоветских обстоятельствах. Благодаря этому в книге хорошо прослеживается эволюция научной мысли Левады: от элементов «советского марксизма»-через глубокое изучение социологии культуры и рецепцию структурно-функциональной теории Парсонса и Мертона, а затем, отчасти, теории модернизации – к собственным, уже целиком авторским способам осмысления изменений в советском и российском обществе.

Почти каждая из статей сборника интересна сама по себе, но в краткой рецензии есть возможность остановиться только на нескольких, предпочтительно – самых поздних, то есть наиболее близких к нашим дням. Так, в статье 2006 г. «Особые люди» речь идет о концепте «особого пути» России, якобы объясняющем все происходящее с нами. В конце XX века советские «особые люди» оказались лишены привычных защитных перегородок от всего «чужого и чуждого», что «сделало неизбежным постоянное практическое сопоставление, сравнение, влияние исторически разделенных миров, в том числе на человеческом, социально-антропологическом уровне», причем зачастую в режиме шока. И почти тут же стартовали новые попытки «отгораживания» от мира, нового изоляционизма, которые стали «средством самоутверждения (на „своем“ уровне) и самооправдания („не получилось“)». Левада зафиксировал конфликт между массовыми представлениями о том, что россияне отличаются от других людей, и о том, что они «такие же, как все». По его оценке, сходство нашего и ненашего человека относится скорее к плоскости надежд и устремлений, то есть к будущему. Между тем резко отличающаяся социальная реальность заставляет нашего человека вести себя иначе, чем «не наш», – а значит, и находить нетравмирующее обоснование такому поведению. Поэтому можно в одно и то же время «утешаться концепциями собственной исключительности, стремясь к „западным“ берегам». Ученый признает терапевтическую ценность такого соединения, но указывает на его потенциальную опасность: «попытки войти в современный мир с грузом старых притязаний на исключительность, а также со старыми имперскими амбициями создают новые опасные тупики на пути продвижения к этому миру».