Текст книги "Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика"

Вся эта маленькая повесть —

попытка догадаться, как

вершит Художник тяжкий поиск

и что живёт в его зрачках.

Белла Ахмадулина

Шишкинский эпистолярий не столь велик, но он есть и позволяет нам лучше понять художника и его творчество. Обратимся к строчкам из тех писем, которые не потерялись во времени и к чьим строчкам мы имеем возможность сейчас прикоснуться.

* * *

«Шишкин нас просто изумляет своими познаниями, по два, по три этюда в день катает, да каких сложных, и совершенно оканчивает. И когда он перед натурой (я с ним несколько раз пытался садиться писать), то точно в своей стихии, тут он и смел и ловок, не задумывается: тут он всё знает, как, что и почему. Но когда нужно нечто другое, то… Вы знаете. Я думаю, что это единственный у нас человек, который знает пейзаж учёным образом, в лучшем смысле, и не только знает. Но у него нет тех душевных нервов, которые так чутки к шуму и музыке в природе и которые особенно деятельны не тогда, когда заняты формой и глаза её видят, а, напротив, когда живой природы нет уже перед глазами, а остался в душе общий смысл предметов, их разговор между собой и их действительное значение в духовной жизни человека и когда настоящий художник, под впечатлением природы, обобщает свои инстинкты, думает пятнами и тонами и доводит их до того ясновидения, что стоит их только формулировать, чтобы его поняли. Конечно, и Шишкина понимают: он очень ясно выражается и производит впечатление неотразимое, но что бы это было, если бы у него была ещё струнка, которая могла бы обращаться в песню. Ну, чего нет, того нет: Шишкин и так хорош…»

(Из письма Ивана Крамского Фёдору Васильеву от 5 июля 1872 года).

* * *

«Мне Крамской в каждом письме, которых очень много, – описывает подвиги Ивана Ивановича, которым я по родству, во-первых, и по художественной связи, во-вторых, душевно радуюсь. Иван Иванович очень, очень много может сделать – только бы убедился в необходимости и возможности достигнуть цели, чего он часто не хочет сделать, почему – бог его знает. Крамской пишет, что эти его картины ещё лучше прошлогодней конкурсной, особенно заметна выработка тонов, что Иван Иванович считал обыкновенно лишним».

(Из письма Фёдора Васильева Евгении Шишкиной. Февраль, 1873 года).

* * *

«Если для Вас моё мнение хоть что-нибудь значит, то послушайтесь меня: вышлите на первый раз сюда ко мне один или два рисунка, я надеюсь поместить их к Гупилю, я уверен, что Вы будете здесь оценены по достоинству. Ещё лучше, разумеется, если бы Вы приехали сами сюда ненадолго, но на первый раз пришлите мне пока что-нибудь. Я должен сказать, что если бы Ваши вещи были в Салоне, то даю голову на отсечение (а она мне очень нужна самому), что Вы были бы здесь не только замечены, но и нечто большее. Говорю Вам, поставьте здесь Ваш какой-нибудь лес, сосны или что-нибудь крупное, и весь Салон сядет на задние ноги. Уверяю Вас, я кое-что понимаю, и понимаю, отчего здесь никто из русских не особенно заметен, а просто потому, что все подражают французам. Только истинная оригинальность и может быть здесь замечена! А у Вас она есть, не заимствованная, не покупная и не взятая напрокат. Вы подумайте только: Салон – такое место, откуда вчера ещё никому не известные художники через месяц известные становятся всему свету, ведь что же делать, когда мы, русские, так дома поставлены, что всякий прощелыга (прости господи) смотрит на вещь и не может отдаться чувству удовольствия и хвалить, если это не европейская знаменитость. Ведь как хотите – обидно! Говорю Вам ещё раз – Вы можете сделать себе репутацию, уж, конечно, солиднее боголюбовской (который с здешними художниками старается выиграть, доставляя им случай помещать свои картины к великим князьям). Правда, что для торжества надобно быть в Салоне не меньше 3-х раз, т. е. для полного, европейского торжества, Вы должны года три кряду выставлять, но зато Вы уже будете обеспечены, к Вам будут поступать требования со всего света. Вы небось скажете – а колорит! Успокойтесь, и здесь не все пишут, как мы понимаем, и тут колорит хромает, да ещё как! И всё-таки вещи ценятся, коли в них есть нерв».

(Из письма Ивана Крамского Ивану Шишкину от 7 июля 1876 года).

* * *

«Дорогой друг и товарищ Иван Иванович, знаю, что в переживаемых нами горестях никакое сочувствие не облегчит страданий; но тем не менее не могу утерпеть, чтобы не выразить тебе, славный художник, испытанное мною чувство прискорбного сожаления о постигшей тебя утрате супруги и художницы, о чём узнал из её некролога, помещённого в 8 № Художественного журнала.

Конечно, утешить тебя в потере я не сумею и не в силах. Я только могу сказать тебе: крепись, мой друг, и помни, что ты художник, отмеченный особым талантом, то есть тем роковым даром природы, который, давая гений, отнимает у человека утехи его земной жизни, что случалось у большинства великих людей искусства и науки, и в их страданиях найди себе мужество.

Вспомни, что жизнь твоя принадлежит России, и что твою биографию будет читать тьма будущих художников и точно так же будет искать в твоих жизненных невзгодах для себя утешения и мужества.

Крепись и работай!

Твой всегда почитатель и товарищ Ознобишин».

(Письмо Егора Ознобишина Ивану Шишкину от 27 октября 1881 года).

* * *

«На другой день пришёл к нему с этюдами и альбомами. Смотря их, он стал похваливать, и чем дальше, тем больше. Отлично, превосходно. Вам уже немного остается сделать. По альбомам вижу, что Вы и на жанр надежды подаёте. Что ж, работайте, работайте… Вообще наговорил кучу любезностей, извинялся, что вчера так напугал меня разными вопросами, объяснял это тем, что не видел моих этюдов, говорил, что помнит такой момент в развитии своей покойной жены, после которого она срисовала пяток фотографий и уже вполне овладела рисунком и техникой…

Потом разговорились о Питере, сошлись в основных взглядах на искусство, художников, жизнь, он показал мне этюды, подаренные ему товарищами. Просил бывать у него, обещал показать альбомы покойного Васильева и жены, когда приведёт в порядок свою квартиру… Одним словом, очаровал меня совсем. Что за чудесный, простой человек!..»

(Из письма Ильи Остроухова Анатолию Ивановичу Мамонтову. 1882 год).

* * *

«Шишкин: пишет, положим, небо, пишет, пишет – недостало краски домазать угол, он, ничтоже сумняшеся, берёт маслица, разбавляет краску, и её хватает докрасить и т. д. Между тем в небесах у пейзажистов-живописцев нет вершка одного тона, даже в белом простом небе. Потому что, как только одна краска идёт долго, так и выходит выкрашено, а не написано. И Клодт и Шишкин оба не стали хуже, а только другие ушли дальше. Но ведь есть же что-нибудь, за что они, особенно Шишкин, знамениты! Ещё бы! Конечно, до Шишкина в России были пейзажисты выдуманные, такие, каких нигде и никогда не существовало (исключая Щедрина и Лебедева при Александре I); этого мало: Шишкин остался единственным до сих пор как знаток и рисовальщик дерева вообще, и хвойного леса в особенности. Когда Шишкина не будет, тогда только поймут, что преемник ему не скоро сыщется».

(Из письма Ивана Крамского Алексею Суворину от 14 февраля 1885 года).

* * *

«У Шишкина превосходный лес [Бурелом], какого у него тоже не бывало. Удивительный старик, этот Шишкин! Сколько в нём энергии, молодости, и как сильно он всё ещё идёт вперёд!»

(Из письма Ильи Остроухова Наталье Поленовой от 21 февраля 1888 года).

* * *

«Добрейший Егор Моисеевич, ещё к Вам просьба. Вы как-то говорили, что знакомы с Морозовым – владельцем лесов и вод на истоках Волги, нас едет туда почти целая компания, в число коих и Репин. Нельзя ли будет заполучить от владельца что-либо вроде открытого листа, что ли, или вообще каких-либо практических сведений, которые нам очень необходимы, потому что мы не имеем ничего, почти никакого понятия о местности, кроме Ниловой пустыни…

Остаюсь с истинным к Вам почтением, передайте поклон нашим хорошим москвичам Маковскому, Прянишникову, Невреву и иным.

Весь Ваш И. Шишкин».

(Из письма Ивана Шишкина Егору Моисеевичу Хруслову от 4 апреля 1890 года).

* * *

«Дорогой старый друг Иван Иванович!

Вот уже год, как я получил от тебя “Памяти Гаршина” и до сих пор не собрался ответить – поблагодарить… Прости, прости за моё невежество! Я поджидал, хотя поджидать вовсе не следовало от тебя ответа-письма… Мне Ремезов писал, что познакомился с тобою… Кроме того, он, бывши в Питере, свёл дружбу с Г. И. Успенским… Так не было о тебе весточки, пока в “Ниве”, выписываемой здесь священником в 89-м, а ныне учительницею, я встретил образчики твоих произведений – олеографированных ныне на премию. Затем с особенною отрадою вгляделся в портрет твой в № 52 Нивы. К сожалению, портрет этот произвёл на меня не отрадное впечатление: выражение болезненности, тяжёлого духовного состояния, желчи (если только не исказила литография натуры), выражающиеся в лице и даже всклокоченной большой бороде… Таким и я себя нередко вижу в зеркале в тяжёлом тревожном состоянии…»

(Из письма Михаила Подъячева Ивану Шишкину от 18 апреля 1890 года).

* * *

«Маковский, однако, говорит, что публики на Вашей выставке было мало и что Вы недовольны результатом выставки. Так ли это на самом деле? Я, признаюсь, не удивляюсь, что иные из товарищей были против того, чтобы делать отдельную выставку и в особенности этюдов, да ещё в Академии художеств; я знаю, как многие смотрят вообще недоброжелательно на какие бы то ни было компромиссы с Академией, и отчасти разделяю эти взгляды. Но на Ваше дело, Иван Иванович, я смотрю совсем иначе. Скажу Вам прямо, Ваши этюды я считаю столько же интересными, как и Ваши картины, часто они даже сильнее и лучше, свежее и колоритнее у Вас, чем картины. Поэтому Ваша этюдная выставка особенно интересна должна быть для многих любителей, имеющих случай только на ней увидеть Вас во весь рост, в натуральную величину!»

(Из письма Александра Киселёва Ивану Шишкину от 27 декабря 1891 года).

* * *

«Поздравляю тебя с праздником и желаю тебе от души всего хорошего. Ты очень обрадовал нас, приславши картины на выставку, они скрасили нашу выставку, твоя картина “Лесная глушь” это удивительная, чудная картина, она вызывает общий восторг и дала серьёзный тон нашей выставке; вообще я нахожу, что нынешняя выставка очень хороша, вчера при открытии было 1050 человек, и, наверно, будет успех…»

(Из письма Владимира Маковского Ивану Шишкину. Апрель, 1893 год).

* * *

«Многоуважаемый граф Иван Иванович, долго я думал и передумывал и даже мучился, зная, что делаю Вам лично неприятность, и наконец решился высказать Вам, многоуважаемый граф, своё намерение – я служить в Академии не могу, нести обязанности руководителя мастерской тем более, я чувствую в себе полную неспособность, задача мне не по силам, задача, требующая и умения, и терпения, и энергии, которых, откровенно говоря, у меня нет, и предвижу горькую неудачу. И вот почему я решил просить Вас, граф, уважить мою просьбу и уволить меня от должности руководителя мастерской.

Оставаясь с полным уважением и полным сочувствием к Вашей, можно сказать, исторической деятельности по преобразованию Академии, я, к сожалению и стыду моему, не могу принять деятельного практического участия, а сердечное желание успеха в Вашем славном деле остаётся в полной силе у Вашего преданного Вам и любящего Вас всей душой Ивана Шишкина».

(Письмо Ивана Шишкина графу Толстому, вице-президенту Императорской Академии художеств. Ноябрь, 1894 год).

Михаил Врубель. «Дивные краски и причудливые чертежи, похищенные у Вечности»

Мне важны формулы, а не слова.

Я всюду и нигде. Но кликни – здесь я!

В сердцах машин клокочет злоба бесья.

Я князь земли! Мне знаки и права!

Максимилиан Волошин

Михаил Александрович Врубель – живописец, монументалист, график, скульптор, театральный художник, прикладник… Пожалуй, не существовало больше ни одного выдающегося художника рубежа XIX–XX столетия, отобразившего с такой же выразительностью и глубиной метафизические искания своего времени. Он, как никто другой, умел раскрывать суть и значимость изображаемого посредством необычайно утончённого и сложного пластического языка. Философские идеи и мировоззренческие концепции эпохи, последовавшей вслед за бурным периодом модернизации во всех сферах общественной жизни, чутко воспринимались художником и находили своё воплощение в его многогранном творчестве. Принято считать, что через такие талантливые и чувствительные натуры, как Врубель, историческое время говорит и свидетельствует о самом себе для других поколений. Для современников же эти свидетельства времени, записанные образным языком художественной метафоры, чаще всего, остаются невостребованными и непонятыми.

За последние десятилетия XIX века в Российской империи не только были проведены важнейшие социальные реформы, выросли города и укрепилось индустриальное производство, но и повысился интерес к нематериальной культуре, духовному поиску и концептуальным вопросам человеческого бытия. В живописи, как и в других видах искусства, возникают различные течения и творческие группы, призванные отвечать идейному многообразию в жизни общества. Наряду с ростом популярности реалистического направления небывалую силу и развитие получило искательство духовных опор в сферах, далёких от повседневного бытия – в мифах, сказках, легендах и несбыточных утопиях. Позитивистское начало, господствующее в духовной жизни в течение нескольких десятилетий, больше не устраивало российских интеллектуалов и значительную часть творческой интеллигенции, у которой появился понятный запрос на оккультную и богословскую проблематику. Вполне естественно, что в обстановке социальных противоречий, нараставших в обществе с 60-х годов, вопросы религиозного, этического и морально-нравственного содержания существенно доминировали над вопросами технологического и научного развития, которые также имели место в условиях индустриального подъёма России. Подлинный выразитель чаяний своего времени, Михаил Врубель призывал деятелей культуры «будить… от мелочей будничного величавыми образами» из мира мечты, из светлой грёзы, из грядущего «завтра», исполненного, как тогда казалось, величественной красоты и гармонии. Это стало не только потребностью современника той сложной эпохи в переосмыслении своего места в меняющейся социокультурной среде, не только возможностью разобраться в себе и окружающем мире, а подчас и модой, поветрием времени, способом отчуждения от унылой повседневности и однообразия. О таких зависимых от новых веяний и влияний людях писал Саша Чёрный в своих знаменитых «Ламентациях»:

 
Спим и хнычем. В виде спорта,
Не волнуясь, не любя,
Ищем бога, ищем чёрта,
Потеряв самих себя.
 

В низших социальных слоях получали распространение различные секты и харизматические общины, а в высших – оккультные кружки и тайные мистические союзы. Увлечение магией и эзотерикой особенно сильно сказалось именно на образованной среде русского общества, давления оккультизма не избежал даже царский Двор вкупе с влиятельными членами императорской фамилии. Среди художников особенное значение приобретают аллегории и символы, сверхчувственная тематика не сходит со страниц популярных газет и журналов. Эстетика демонического безраздельно довлеет над всей русской художественной культурой. Тонко чувствующий вибрации и ритмы переломной эпохи, Александр Блок считал Демона символом своего времени, времени, особенностью которого стал кризис гуманистического мировоззрения, кризис морали и миропорядка в целом.

Поиском воплощения образа Демона и попытками осмысления его сути, как носителя абсолюта воли и переустроителя мира на новых, пока никому не известных основах, занимались практически все заметные философы и деятели культуры конца XIX – начала XX века. По словам Льва Шестова «истомившееся человечество отвернулось от своих старых идолов и возвело на трон зло и безумие». Мысль Шестова продолжает Николай Бердяев, утверждавший, что «человек проваливается в космическую безмерность», где начинается процесс его трансформации, смешения с чем-то более совершенным, с «духами жизни космической». То есть человек «вступает в иные космические планы, начинает чувствовать себя управляемым демонами и ангелами». Отсюда такая эстетизация в художественном творчестве всех этих незнаемых космических сил, романтизация всего демонического, утверждение падшего ангела в качестве «непонятого учителя великой красоты».

В образе Демона художники, и прежде всего Михаил Врубель, воплощают идею сверхчеловека, человекобога. Сопряжение темы зла с привлекательностью и могуществом было бы невозможно без ощущения богооставленности мира, ницшеанской гипотезы «смерти Бога», без кризиса гуманистической морали и фундаментальных основ этики.

Не в меньшей степени здесь сказалась и рефлексия художников и гуманитарных мыслителей на бездушие буржуазного мироустройства, равнодушного к красоте и безразличного к ценностям всего человеческого.

На протяжении почти всего XIX века словесность – поэзия и проза, безраздельно владела умами просвещённого российского общества. Графика, скульптура и живопись находились в тени могущественного «глагола», призванного «сеять разумное, доброе, вечное». И только к рубежу веков положение пластических искусств начинает меняться, они, конечно, ещё не смещают с пьедестала поэзию, но, по крайней мере, уже становятся с ней рядом. По этому поводу Илья Репин писал: «В самом деле заметно, что наши современники всё больше проявляют склонность воспринимать разного рода идеи глазами, через посредство изобразительного искусства, и вместо прежнего интереса к книгам в наши дни намечается возрастающий интерес к картинам».

Популяризации пластических искусств много способствовали проводившиеся по всей России выставки, причём центрами их проведения становились не только столичные города – Петербург и Москва, но и провинциальные – Нижний Новгород, Одесса, Харьков, Саратов, Казань, Киев, Екатеринбург, Тюмень и некоторые другие, где находились меценаты, способствующие выставочной деятельности художников. И последние не только находились – их было немало. «Иные жалуются, что у нас расплодилось слишком много художественных выставок. – Писал критик Владимир Васильевич Стасов. – Мне, напротив, кажется, что тужить здесь нечего. …Искусство, общий уровень, окончательные результаты всего художественного хода и движения – только выиграют». Художественные выставки не только активно посещаются, о них много пишут, и эти обзоры вызывают у читателей живейший интерес. По свидетельству Николая Рериха «никто не скучает, читая обширные газетные фельетоны о выставках».

Обязательно следует упомянуть тот факт, что выставлялись не только произведения российских художников – в страну, начиная с конца 80-х годов, стали привозиться работы выдающихся зарубежных мастеров. Иногда такие показы производились целыми сериями, дабы полнее раскрыть тему, заранее намеченную организаторами вернисажей.

Художественная жизнь Российской Империи рубежа веков не ограничивалась исключительно временными экспозициями. Открывались музеи и частные галереи, создавались группы экскурсоводов-просветителей для приобщения простого народа к достижениям отечественной культуры. Любопытно, что даже нелегальная пролетарская печать не оказывалась в стороне от освещения культурных событий, рекомендуя рабочим посещение тех или иных выставок и музеев, публикуя на своих страницах наряду с художественными обзорами непосредственные зрительские отклики и впечатления.

Такая всеобщая вовлечённость конца XIX – начала XX века в гуманитарную сферу прямо свидетельствовала о потребности людей в духовно-нравственном обновлении, поиску путей к нему, желание перемен как в себе, так и в общественной жизни. Искусство, живопись отражали эти искания, с их помощью человек пытался понять себя, природу социальных отношений и реалии окружающего мира, а также стремился заглянуть в будущее. И оно вскоре случилось, воплотившись именно с той стихией разрушения и обновления, о которой пророчествовали наиболее чуткие его провидцы, и Михаил Врубель в числе первых.

Отчего же Бог меня наказывал

Каждый день и каждый час?

Или это ангел мне указывал

Свет, невидимый для нас?

Анна Ахматова

Михаил Врубель родился в Омске в 1856 году. Его отец, Александр Михайлович Врубель, – военный юрист, участник Крымской кампании и боевых действий на Северном Кавказе; мать, Анна Григорьевна – дочь астраханского губернатора, адмирала Григория Басаргина, состоявшего в дальнем родстве с декабристом, членом Союза Благоденствия, Николаем Басаргиным.

Михаил рос болезненным и хрупким ребёнком, сторонился активных забав сверстников, предпочитая тихие игры в кругу семьи, куда обычно приглашались подруги его старшей сестры Анны. В три года умирает его мать, и через четыре года отец Михаила женится вторично.

Мачеха, Елизавета Вессель, была уравновешенной и доброй женщиной, она быстро находит эмоциональный контакт со своим пасынком и, насколько это возможно, пытается заменить ему мать, принимая деятельное участие в жизни ребёнка. Не менее значим для юного Михаила и отец – постоянно занятый делами службы он всегда находит время для сына, неустанно заботясь о благоприятных условиях для его становления и личностного роста. Врубели, Елизавета Христиановна и Александр Михайлович, сами прекрасно образованные и щедро одарённые от природы, прекрасно понимали свою ответственность перед детьми и всячески помогали им получить хорошее образование, прилагая усилия к тому, чтобы развивать в них творческие способности. Мачеха даёт будущему художнику уроки игры на фортепиано, а отец организует сыну посещение рисовальной школы и нанимает для него лучших педагогов.

Семья часто переезжает по причине карьерных назначений отца семейства. Омск, Петербург, Саратов, Одесса – сменяют друг друга, однако смена мест не мешает гимназисту Михаилу Врубелю прекрасно успевать по всем предметам, являя особенную одарённость не только в гуманитарной сфере, но и в естественнонаучной. Ему с лёгкостью даются языки, а некоторых иностранных авторов он предпочитает читать в подлиннике. Ненавистные большинству гимназистов историю и словесность Михаил Врубель изучает, согласно свидетельствам сестры, «сверх нормы», и радуется, когда учитель физики по воскресеньям даёт согласие посещать физический кабинет, где имеется возможность поработать с приборами и получить ответы на наиболее сложные вопросы. В письмах к сестре Анне Михаил жалуется, что так мало предписано часов для постижения таких интереснейших дисциплин как геометрия, алгебра и космография. Казалось, что он хотел постичь всё на свете, и для этого ему всего лишь не хватало времени. В итоге он оканчивает гимназию с золотой медалью и поступает в Петербургский университет на юридический факультет.

По существу, он способен был поступить куда угодно, но в выборе учебного заведения для него был важен, собственно, не столько профиль учебного заведения, сколько его местоположение – Санкт-Петербург, город, куда он давно и упорно стремился.

Надо особо отметить, что для будущности Врубеля как художника будет востребовано всё, что ранее было осмыслено, понято, к чему он сумел прикоснуться чувством, и что смогла вобрать его память. Всё, так или иначе, вплелось в многозначность и глубину его работ, даже юношеское увлечение кристаллографией сказалось на неповторимом стиле художника, на технике его письма, когда мазки краски становились похожими на таинственное мерцание граней драгоценных самоцветов, только принадлежащих не мёртвой натуре, а живой природе.

Поступление на юридический факультет рассматривалось многими, ещё не вполне определившимися в своём профессиональном выборе студентами, как верный шаг к свободному и безбедному существованию, а для Врубелей это была ещё и семейная традиция. Несостоявшимся юристам, которые стали впоследствии поэтами, художниками и музыкантами можно было бы посвятить отдельный том. Здесь назовём лишь некоторых из них – современников Михаила Александровича Врубеля. Это меценат и общественный деятель Сергей Павлович Дягилев; художник и искусствовед Александр Николаевич Бенуа; книжный иллюстратор и живописец Иван Яковлевич Билибин; театральный декоратор, режиссёр и художник Юрий Павлович Анненков; художник, просветитель и музейный работник Игорь Эммануилович Грабарь; художник и мемуарист Мстислав Валерианович Добужинский; художник и философ Николай Константинович Рерих; публицист и художественный критик Дмитрий Владимирович Философов, и многие, многие другие, не столь известные широкой публике деятели культуры…

Вот что писал Александр Бенуа, объясняя, почему он, вместе со своими друзьями из гимназии Карла Мая, подался на юридический факультет: «Считалось, кроме того, что и тем, кто вовсе не собирались посвятить себя специально юриспруденции, “не бесполезно для жизни приобрести познания, преподававшиеся на юридическом факультете, что предметы, изучаемые на нём, служат продолжением всё того же общего образования”, а диплом, полученный на государственном экзамене юридического факультета, “отворял все двери” – иди служить куда хочешь. Наконец, не последним соображением было для нас то, что сами занятия на этом факультете не требуют полной отдачи себя, а нам хотелось иметь как можно больше времени в своём распоряжении. Мы так были увлечены тем хаотическим, но всё же интенсивным “самообразованием”, которое давали нам чтение, посещение музеев, театров, концертов! Да и наши постоянные встречи с их обменом мнений, с их спорами, много значили. Я и сейчас считаю, что главную пользу (или даже единственную реальную и несомненную пользу), которую нам принесло пребывание в университете, мы извлекли не из тех наук, которые мы слушали без особого рвения (с каждым семестром всё менее и менее прилежно), а из того, что у нас теперь оказалось столько досуга. Эта “уйма свободного времени” дала нам возможность осмотреться, самоопределиться, понять, куда нас действительно тянет».

И заканчивает Александр Николаевич свои воспоминания о времени, проведённом в университете такими словами: «Как это ни странно, я как раз за свои студенческие годы убедился, что я художник и что должен остаться художником. Я поверил в себя».

С Врубелем произошло то же самое. Но никакой условный Дягилев не оканчивал гимназии с золотой медалью, не читал в подлинниках книги на латыни и не сокрушался, что ему мало преподают тригонометрии. К тому же не так его увлекала живопись, как тех же будущих мирискусников из кружка Бенуа. Даже современники, хорошо знавшие Врубеля, не могли понять или поверить, что такой наделённый всяческими знаниями и способностями человек, так и не сумел написать заключительной конкурсной работы, проучившись в университете больше положенного срока, однако получивший в результате гораздо меньше, нежели все остальные. Те, кто с симпатией относился к Врубелю, были уверены, что он, напротив, за время обучения окончил сразу несколько гуманитарных факультетов, другие же были уверены в том, что он, как впоследствии Добужинский, сразу после первого курса безуспешно пытался поступать в Академию художеств. Впрочем, такие суждения были не лишены оснований. В университете Врубель, действительно, посещал дополнительные лекции на параллельных факультетах – жажда знаний бывшего «первого гимназиста» никуда не исчезла, да и кисти и краски он тоже особенно никуда не забрасывал.

Хотя, логичнее было бы предположить, что Врубель, подобно студенту-юристу Александру Блоку, воспринял юриспруденцию как нечто совершенно чуждое себе и «почувствовал свою полную неспособность к практическим наукам». Только таких достоверных свидетельств, относительно Михаила Александровича, в отличие от Александра Александровича, мы не имеем.

Тот же, кто более спокойно относился к Врубелю, списывал все его неудачи в учёбе на слишком свободное поведение молодого человека, на отсутствие всякого контроля со стороны брата мачехи, взявшего над ним опеку. Это очень понятный подход к юноше, который лишён строгого родительского надзора. В той же праздности и легкомыслии некогда обвиняли и юного Пушкина за его «дружбу с гусарами», как-то не обращая особого внимания на то, что дружил-то он, прежде всего, с одним из самых образованнейших людей своего времени, корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Петром Яковлевичем Чаадаевым. Как общение с Чаадаевым обогатило и во многом повлияло на мировоззрение лицеиста Пушкина, так и на студента Врубеля сильнейшее воздействие оказывали его новые знакомства с людьми, которые были связаны с искусством или просто увлекались живописью и её историей. Эти полезные для будущего художника связи возникали как благодаря репетиторству, так и находились через близкое окружение родственников – Николая Христиановича Весселя (брата мачехи) и сестры Анны. Не стоит также преумалять значение в формировании Врубеля-художника философии, особенно философии Канта, которой отдавал явное предпочтение молодой студент-юрист, находясь в стенах университета. Учение о свободе, счастье, морали и о человеческом предназначении не могло оставить равнодушным впечатлительного молодого человека, склонного к научному знанию. Кант утверждал, что по-настоящему правильный выбор человека – это выбор в пользу абсолютных ценностей, независимых от воли других людей и жизненных обстоятельств. И этот выбор для себя Врубель сделал, сознательно или неосознанно – уже не суть важно. Как это ни покажется странным для самого молчаливого из искусств, труд художника – всегда диалог. Диалог со своим ближним окружением, с критикой, заказчиками, невзыскательной публикой да мало ли ещё с кем. Но художник, сумевший постичь в себе кантовскую свободу выбора, как правило, разговаривает с самим Мирозданием, никак не согласуясь с «желанием снискать почтение у других».

И Врубель даже в заказных работах разговаривает именно с Ним, причём на самые разные темы, однако никогда не забывая соотносить настоящее с Вечностью, пытаясь подойти к истине в самой что ни на есть «инстанции последней».

Через год после окончания университета и свободных для посещения Вечерних рисовальных классов, Врубель в 1880 году поступает в Академию художеств вольнослушателем. Но по-настоящему он смог «делать успехи, расширять и физический, и эстетический глаз» только в мастерской Павла Чистякова, куда он был зачислен осенью 1882 года.