Текст книги "Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика"

Пушкин впервые увидел Петербург ребёнком, однако семья будущего поэта, прожив в столице всего несколько месяцев, вернулась в Москву. Вторично двенадцатилетнего Пушкина привёз для поступления в открывающийся императорский Царскосельский лицей его дядя, Василий Львович Пушкин.

Василий Львович с племянником и своей приятельницей Анной Николаевной Ворожейкиной поселились в гостинице Демута, одной из лучших в городе, в которой обычно останавливалась весьма состоятельная публика. Выглядело владение наследницы французского виноторговца Филиппа-Якоба Демута, Елизаветы Тиран, совсем не так, как в настоящее время. Гостиница состояла из нескольких корпусов вокруг большого двора, в котором размещались хозяйственные постройки и большая конюшня. На Мойку выходил двухэтажный каменный корпус, на Большую Конюшенную – трёхэтажный. Здания отличались исключительной простотой форм, лишь гладкий треугольный фронтон украшал их гладкие стены, покрытые крашеной штукатуркой.

А чем вообще была примечательна имперская столица в 1811 году, когда она предстала перед взором юного поэта?

Население Санкт-Петербурга тогда составляло чуть более 350 тысяч человек, что сравнимо с современной численностью населения таких российских городов как Нижний Тагил или Симферополь. Город делился на одиннадцать неравных частей: четыре Адмиралтейские, Литейную, Московскую, Каретную, Рождественскую, Петербургскую, Выборгскую и Васильевскую. В каждой части находился свой Съезжий дом, подобно тому, как в Советское время во всяком районе Ленинграда существовал свой Дом культуры. Однако в отличие от культурных советских учреждений Съезжие дома выполняли прямо противоположные функции. Там постоянно находился главный полицейский чиновник вверенной ему административной части города – частный пристав, со всей своей канцелярией, там же находились арестантские камеры, лазарет и проводились «экзекуции» – телесные наказания. Отдельные помещения в Съезжих домах отводились для пожарных и фонарщиков, которые обслуживали сеть уличных масляных фонарей. Бывшие Съезжие дома и сейчас нетрудно узнать по сохранившейся пожарной каланче, возвышающейся над двухэтажной или трёхэтажной постройкой. К штату «Управы благочиния», как называлось в те времена полицейское управление, были причислены и «градские сторожа» – будочники, круглосуточно пребывающие в своих деревянных полосатых будках, которые можно увидеть теперь разве что на территории Петропавловской крепости, восстановленные в прежнем виде Государственным музеем истории Санкт-Петербурга.

Каменное строительство шло преимущественно по территориям, прилегающим к каналам и рекам, берега которых укреплялись и одевались в гранит камнем из каменоломен, расположенных близ Выборга. Но город большей своею частью оставался всё-таки деревянным и часто горел. Горожане регулярно могли видеть проносившиеся с флагами и трещотками поезда брандмейстеров с объёмными пожарными бочками. Несмотря на обилие воды, воды в городе не хватало. Водопровода и канализации не было, что неизменно сказывалось на санитарном и эпидемическом состоянии Санкт-Петербурга. Весной, при таянии снега, потоки нечистот попадали в водоёмы, отравляя воду, используемую для питья.

В этом смысле жизнь простолюдинов и дворян ничем не отличалась: даже Император был вынужден умываться из рукомойника.

В городе, ещё с петровских времён, забота о «градском благочинии» возлагалась на самих горожан. Собственники придомовых территорий обязаны были следить за чистотой и мостить дороги близ своих домов. Дороги в городе мостились «дикарём» – булыжником, обломками природного камня, несколько позже и торцевым деревянным брусом – «паркетом», как его называли городские обыватели. Тротуаров практически не было, лишь кое-где наличествовал узкий дощатый настил. Мощение гранитной брусчаткой, которую ещё где-то можно увидеть в городе, было выполнено гораздо позднее, когда весь деревянный «паркет» уничтожило катастрофическое наводнение 1824 года.

Каждодневными общедоступными и бесплатными представлениями в столице были строевые смотры, парады войск и разводы караулов. Император Александр обожал шагистику и муштру. Военные упражнения собирали множество городских зевак. «…Эта приятная и блестящая пестрота среди единообразия занимает взор необыкновенно, как звук музыки и гром пушек…» – писал кто-то из современников.

Кроме барабанной дроби, трелей войсковых кларнетов и криков командиров, воздух столицы был наполнен призывами к купле-продаже от разнообразных торговцев, начиная с мужиков-разносчиков, заканчивая вполне себе респектабельными приказчиками, беззастенчиво заманивающими потенциальных покупателей в свои лавки. Отбиться от навязчивого продавца случалось непросто, поэтому светская публика предпочитала покупать в дорогих магазинах, как правило, принадлежащих иностранным купцам. В этих заведениях приставания к посетителям не практиковались, и состоятельные горожане могли подолгу пребывать в них, рассматривая проведённое в магазинах время как часть своего досуга.

Другой разновидностью досуга состоятельных горожан, принадлежащих к высшему сословию, являлись визиты. Они предписывались существующим этикетом, были обязательными и подчинялись установленному ритуалу. Считалось неприличным проживать в квартире выше второго этажа, дабы не унижать визитёра трудностями восхождения по лестничным маршам.

Офицеры составляли значительную часть дворянского населения Петербурга. О «свободном от фрунтовых занятий» времяпрепровождении большинства из них можно судить по воспоминаниям Ивана Дмитриевича Якушкина: «В 11-м году, когда я вступил в Семёновский полк, офицеры, сходившись между собою, или играли в карты, без зазрения совести надувая друг друга, или пили и кутили напропалую».

Большинство петербуржцев мало читали, а если и читали, то в основном произведения французских авторов. Российская журналистика, в отличие от журналистики европейских столиц, вообще была малозаметным явлением. Зато Фёдор Глинка, описывая покорённый Париж 1814 года, изумлялся страсти тамошних горожан к чтению: «Богач в палатах, бедняк в лачуге, поденщик, отдыхая после своей ноши, – все читают!»

Официальная газета Петербурга – «Северная почта», руководимая О. П. Козодавлевым, выходила незначительным тиражом и имела весьма ограниченный круг подписчиков. Некоторое оживление интереса к периодическим изданиям было вызвано войной 1812 года, но это случилось несколько позже, когда Александр Пушкин уже находился в числе воспитанников Царскосельского императорского лицея.

Книжные лавки, которые мог наблюдать юный Пушкин и его писатель-дядя по приезде их в Петербург, были очень скромны, теснились они в галереях Гостиного двора или чуть поодаль от него. Книги стоили достаточно дорого: от трёх до десяти рублей, что составляло немалую сумму по тем временам. Стихи и небольшие произведения литераторов расходились чаще всего в списках, но и они были, скорее, романтической модой, чем явлением, требующим серьёзного и вдумчивого отношения. Стихи писали многие и стихотворные тексты, скорее, воспринимались как необходимая атрибуция личности, как забавная безделица, как внутренний монолог, который возможно доверить только бумаге, но нельзя произнести в обществе. Всё зависело от того, кем человек являлся и каков был уровень его образования и культуры. Формулы – поэт в России больше, чем поэт, ещё не было, ещё не было Пушкина, и не существовало литературного языка с присущим ему художественным измерением и глубоким внутренним содержанием. Конечно, поэты были, тот же Державин, Новиков или Сумароков, но они не имели всенародной читательской аудитории, притом большинство пишущих наивно полагало, что они-то уж точно ничем не хуже названных.

Всё это не отменяло существующего в обществе запроса на социальные перемены и изменения культурно-нравственного порядка – условия и люди для подобных изменений были, и они вскоре заявили о себе декабрьским восстанием 1825 года.

Но нельзя и не принимать во внимание количественно малое число прогрессивно мыслящего дворянства. Всё-таки слишком «узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но дело их не пропало… “Молодые штурманы будущей бури” – звал их Герцен»[8]8
  В. И. Ленин. Памяти Герцена.


[Закрыть].

Но всё это произойдёт значительно позже: ещё не случилось ни войны с Наполеоном, ни образовалась по всей стране сеть тайных кружков и обществ, а Александра Пушкина и его свободолюбивую музу ещё никто не знал.

Пока что юный Александр Сергеевич вместе с дядей молча расхаживал по рядам и книготорговым лавкам, которых в Петербурге насчитывалось около тридцати.

Книготорговля в столице, да и вообще в России, обставлялась множеством запретов, и осуществлялась под строгим контролем Министерства внутренних дел. Книжная лавка, как правило, торговала и «сопутствующим товаром» – картинами, эстампами, лубками и мелкой декоративной пластикой. Но и это не приносило достойного дохода её владельцу: книжным делом по-прежнему продолжали заниматься только подвижники идеи всеобщего образования в России.

Заканчивая тему столичного досуга, нельзя не вспомнить о театре, имевшем гораздо больше истых приверженцев, нежели их имели книги и всё то, что уместно было отнести к литературе. В городе существовали три языковые группы актёров. Немецкая обслуживала немецких переселенцев: купцов, ремесленников, врачей и воспитателей, французская – весь высший свет, а русская группа, состоящая из оперных, балетных и драматических артистов, служила всему городскому населению, от мелких торговцев до представителей Императорского двора. На содержание петербургских театров отпускались государственной казной немалые деньги, причём во вкусах аристократического общества русский театр заметно уступал французскому. Французская труппа щедро финансировалась, у неё имелся лучший реквизит, богатые сценические декорации и ей были подарены роскошные костюмы из императорского гардероба.

В год приезда Пушкина в Петербург главный театр города – Каменный сгорел. Назначенный на его восстановление архитектор Тома де Томон упал со стены сгоревшего здания и погиб. Хроники также сохранили факт падения со стены прежнего архитектора этого сооружения – Ринальди. Позже театр не раз перестраивали, и теперешнее здание, отданное в конце XIX века Русскому музыкальному обществу под Консерваторию, уже ничем не напоминало прежний облик Каменного театра, который был некогда украшен величественным восьмиколонным ионическим портиком.

Но юный Пушкин в 1811 году мог видеть ещё два петербургских театра: на Дворцовой площади и деревянный Малый у Невского проспекта, возле Аничкова моста. Немецкая труппа на больших сценах не выступала, довольствуясь театральной залой дома Кушелева на Дворцовой. Теперь на этом месте расположено здание Главного штаба.

Излюбленной площадкой французской труппы был придворный Эрмитажный театр, построенный архитектором Джакомо Кваренги. Это был внутренний, домашний театр высочайшего Двора, рассчитанный на небольшое количество зрителей, которые обычно размещались в полукруглом амфитеатре так, как им заблагорассудится. Надо заметить, что цена на посещение представления в Малом или Каменном театре была сопоставима с ценой книги и, тем не менее, заядлыми театралами в столице были не только аристократы и гвардейские офицеры, но и самая что ни на есть разношёрстная публика. Конечно, люди победнее занимали места прямо под потолком – в театральном райке, на галёрке, тогда как знать сидела в партере и отдельных ложах.

Несмотря на обилие будочников и всю мощь полицейского управления в столице было неспокойно и небезопасно. Много раз столичные власти пытались избавить город от «просящих милостыню» и разного рода «лихих людей». Особым усердием в этом отношении отличался министр полиции генерал Сергей Кузьмич Вязмитинов, но и ему мало что удавалось сделать. Жизнь в городе была очень дорогой, и в числе людей с сумой через плечо могли оказаться даже представители дворянского сословия. Только нанять приличную квартиру в городе стоило несколько тысяч рублей в год, квартиру попроще – за тысячу, это в то самое время, когда человека-слугу можно было легко купить за десятку.

А если сложить все траты семьи, то позволить себе более-менее нормальную жизнь в столице могли только весьма и весьма обеспеченные люди.

Чиновники, учителя, воспитатели и даже профессура получали крайне незначительный доход. Прилично содержать семью можно было лишь при доходах не меньше 6000 рублей в год. Такому уровню жизни соответствовало жалованье чиновника, занимавшего должность не ниже директора департамента министерства.

Царскосельский лицей для России был совершенно новым образовательным учреждением и по мысли разработчика его Устава, видного прогрессивного деятеля Империи М. М. Сперанского «оно соединяло в себе несравненно более видов, нежели все наши университеты». Согласно Уставу, воспитанники Лицея должны были там не только учиться, но и жить. Для задачи формирования «новых людей», хорошо образованных и воспитанных на идее служения Отечеству, подобная организация учебного процесса шла учащимся только на пользу. Они были избавлены от всех «прелестей» и неудобств городской жизни в имперской столице и взращивались в особой духовной среде, вобравшей в себя всё лучшее, что было привнесено в Россию европейским Просвещением.

12 августа Александр Пушкин держал экзамен перед будущим директором Лицея – В. Ф. Малиновским и директором департамента министерства просвещения И. И. Мартыновым в доме графа А. К. Разумовского на Фонтанке. Там же будущий поэт познакомился с другим претендентом на обучение в Лицее – Иваном Пущиным, который, как оказалось, проживал совсем недалеко от гостиницы Демута, на Мойке 14. «Когда я достоверно узнал, что и Пушкин вступает в Лицей, то на другой же день отправился к нему, как к ближнему соседу. С этой поры установилась и росла наша дружба, основанная на чувстве какой-то безотчётной симпатии». Это слова Ивана Пущина из его «Записок» 1858 года, написанных по совету известного пушкиниста и библиографа Евгения Ивановича Якушкина.

Два месяца до начала учебных занятий в Лицее друзья часто встречались в городе, и «эти свидания вошли в обычай». 19 октября 1811 года они уже встретились в Царскосельском лицее, где им также суждено было стать соседями. Пущину назначили к проживанию комнату № 13, а Пушкину – № 14. «Очень был рад такому соседу, – писал Пущин, – но его ещё не было, дверь была заперта. Меня тотчас ввели во владение моей комнаты, одели с ног до головы в казённое, тут приготовленное, и пустили в залу, где уже двигались многие новобранцы. Мелкого нашего народу с каждым днём прибывало. Мы знакомились поближе друг с другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого и, таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе». Так началась первая страница в истории Лицея и новая в биографии Пушкина и всех его соучеников.

Если бы мысль о создании в России Лицея случилась десятилетием позже, когда министром просвещения был не граф Разумовский, а адмирал Шишков, это элитное учебное заведение выглядело бы совершенно иначе. Адмирал, состоящий в должности министра народного просвещения, очень опасливо относился к тому, к чему обязывала его должность: «…Науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру, смотря по состоянию людей и по надобности, какую всякое звание в них имеет». А если бы идея Лицея осталась невоплощённой до времён начальства над министерством графа Уварова, мечтавшего «отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовит ей просвещение», то никакого Лицея не было бы вовсе.

Да, из проекта предложенного Устава были изъяты положения Сперанского о приёме на казённое обучение воспитанников всех сословий, однако никаких образовательных планок для Лицея не ставилось. Напротив, основным его педагогическим принципом было «раскрыть в детях мысленность», научить их думать свободно, приучая «лицейских» чутко различать критерии добра и зла, и правильному отношению «к нравственному положению человека в обществе».

К любому событию ведёт цепь случайностей, но оно реализуется всё-таки только тогда, когда для него имеются необходимые предпосылки. Российское общество начала века представляло собой очень сложное явление. С одной стороны – косность, притворство, лицемерие и нежелание обременять себя никаким знанием, с другой – ответственное отношение к званию гражданина своего Отечества, патриотизм и стремление обогатить «свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Отдельный человек имеет свободу выбора, свободу воли, но общество не имеет такой возможности, оно всецело подчиняется законам диалектики. Одним из таких законов является закон единства и борьбы противоположностей, когда тенденции, взаимно дополняя и взаимно отрицая друг друга, составляют противоречие, которое и служит причиной развития общества.

Исходя из естественной логики развития, возникновение такого передового учебного заведения как Лицей было предопределено всем предшествующим ходом событий и было окончательно оформлено выдающимися русскими просветителями.

Одним из таких просветителей был В. Ф. Малиновский, первый директор императорского Царскосельского лицея.

Василий Фёдорович много сделал для утверждения лицейского «духа свободомыслия» и воспитания в учащихся гуманистических принципов. К тому же своим правом назначать на должности преподавателей он воспользовался очень умело, собрав дружный и талантливый педагогический коллектив. А. П. Куницын, Н. Ф. Кошанский, Д.И. де Будри, И. К. Кайданов, Я. И. Карцов – были приглашены Малиновским из Петербургского педагогического института, Петербургского Екатерининского института и из гимназии Московского воспитательного дома.

Кроме блестящего преподавания своих предметов эти наставники распространяли среди воспитанников передовые идеи развития общества и человека, утверждая в них творческое начало и вольнолюбивый «лицейский дух», который так сильно раздражал «господ ревнителей глубочайшего обскурантизма». Вот как злобствовал Фаддей Булгарин, вечный оппонент Александра Пушкина, по поводу Лицея и лицеистов: «Что значит Лицейский дух? В свете называется Лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками, высокомерно с равными, презрительно с низшими, исключая тех случаев, когда для фанфаронады надобно показаться любителем равенства. Молодой вертопрах должен при сём порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском – знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений. Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах; казаться неверующим христианским догматам и более всего представляться филантропом и Русским патриотом… В Лицее начали читать все запрещённые книги, там находился архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещённое, то прямо обращались в Лицей…»

Ненависть к «лицейским», презиравшим холуйствующих охранителей, к числу которых вполне можно отнести Булгарина, вынудила того излить свою душу Николаю I в доносе, который тщеславный Фаддей Венедиктович озаглавил со свойственной ему помпезностью: «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного». И даже в доносе Булгарин не смог удержаться от верноподданической рекомендации относительно «средства к другому направлению юных умов и водворению истинных монархических правил»: «Если кто хочет переменить течение ручья, то должен начинать его у самого истока; лестницу должно мести с верхних ступеней. Для истребления чего-либо не довольно приказать, чтобы исполняли новые правила, – надобно выбрать исполнителей и наблюдать за ними…» Никак это себя рекомендовал Фаддей Венедиктович новому Императору в качестве достойного наблюдателя и ревностного надсмотрщика.

Оставим чутко чувствующего политическую конъюнктуру Булгарина, и вернёмся вновь к преподавателям Лицея, подготовивших плеяду воспитанников, прославивших наше Отечество.

Первый директор Лицея, Василий Фёдорович Малиновский был блестяще образованным человеком, знавшим множество языков и имевшим глубокие познания в самых разных областях науки. Он не хотел ограничивать себя лишь теоретической работой; трудиться «для общей пользы», видеть реальные результаты своей деятельности, стараться найти верное решение сложных вопросов, в которых другие оказывались бессильны – было целью и смыслом всей его жизни. Неслучайно выражение «для общей пользы», подобно лозунгу рыцарского ордена, стало девизом Царскосельского лицея.

Малиновский был полезен и как издатель, и как дипломат, и как правовед. Он был полезен как переговорщик в ходе русско-турецкой войны, успешно проявил себя на дипломатическом поприще в составе русской миссии в Британской империи и Молдавском княжестве, а в выпускаемом им еженедельнике «Осенние вечера» разрабатывал научно-политические темы от вопросов войны и мира, естественного права и общественного договора, до сугубо российской тематики – истории России и её народов. В 1802 году, подав канцлеру Российской империи графу В. П. Кочубею свой проект крестьянской реформы «Об освобождении рабов», Малиновский стал одним из первых, кто выступал за отмену крепостного права. Ратуя за ненасильственный, реформаторский путь преобразования действительности, высшими человеческими ценностями Василий Фёдорович неизменно считал равенство и свободу. Об этом он рассуждал не только в теоретических работах, но и в своих беседах с лицеистами.

Влияние личности первого директора Лицея на учеников, и в особенности на Александра Пушкина, трудно переоценить. Юный поэт перенял от своего наставника не только гражданскую позицию, но и научился «терпению в страдании, бодрости и постоянству в несчастии, смелости и неустрашимости во всех обстоятельствах». Пушкин любил своего первого директора. Отчасти поэтому с самого начала не сложились его отношения с пришедшим на место Малиновского Егором Антоновичем Энгельгардтом. Энгельгардт не нарушил своим приходом в Лицей сложившийся педагогический коллектив, и так же как Малиновский был верен лицейскому девизу: «Для общей пользы».

Среди наставников, оказавших большое влияние на формирование талантов поэтов-лицеистов – Пушкина, Дельвига, Илличевского и Кюхельбекера, был Николай Фёдорович Кошанский, профессор российской и латинской словесности. Кошанский, как никто другой, прекрасно знал литературу античности, и увлечённость ею сумел передать своим ученикам. В стихах лицеисты нередко обращались к образам богов и героев; а сюжетные отсылки и использование ассоциативных значений слов из эпоса времён Гомера, лишний раз свидетельствуют о хорошем знании Древнего мира и его мировоззренческих установок. Недаром Дельвиг на вопрос поэта и критика Петра Плетнёва, где тот обучался «языку богов», не задумываясь, отвечал: «У Кошанского».

Интерес к «живой русской речи», столь явственно проявившийся у Александра Сергеевича, также следует отнести к результатам педагогической системы Кошанского, позволявшей ученикам критически осмыслять разные подходы к бытованию «старого и нового слога».

Сменивший Кошанского на кафедре российской и латинской словесности адъюнкт-профессор Галич, по причине внезапной болезни Николая Фёдоровича, оказал на юного Александра Сергеевича ничуть не меньшее влияние, чем его прежний преподаватель – Кошанский. Александр Иванович Галич, несомненно, видел редкое дарование Пушкина и как мог, способствовал его развитию. Это он посоветовал Пушкину написать стихотворение «Воспоминание в Царском Селе», которое так поразило Державина на переходном экзамене в Лицее. «Мудрецом любезным», «добрым Галичем» называл своего педагога Пушкин.

Другим преподавателем, без наставничества которого Пушкин мог бы не состояться таким, каким мы его знаем, был профессор французской словесности де Будри, родной брат «Друга народа», лидера якобинцев Жана-Поля Марата. Помимо своего предмета, мотивировать к изучению которого автор французской грамматики для русских учебных заведений мог самого нерадивого ученика, Давид Иванович де Будри умел пламенно произносить речи. В этом смысле он ни в чём не уступал своему брату-революционеру. Умение ясно выражать мысли и правильно выстраивать «композицию речи» де Будри требовал и от своих учеников. Он развивал в них «высшую и важнейшую способность – способность правильного мышления, а через неё и другую способность логического, складного и отчётливого выражения мыслей словом». Это свидетельство Модеста Корфа не единственное, по-свящённое профессору французской словесности. Лицеисты любили своего педагога; Пушкин, будучи его лучшим учеником, также очень тепло отзывался о Давиде Ивановиче.

Но более всего Пушкин ценил и уважал Александра Петровича Куницина, преподававшего нравственные и юридические науки. Его речь, произнесённая на открытии Лицея, впечатлила всех присутствующих, не исключая самого Императора. Одни посчитали её дерзкой, другие – блестящей, но равнодушных не было. В каком-то смысле это была программа будущего Лицея, на который возлагались большие надежды. Предполагалось воспитание людей государственно мыслящих, способных обеспечить развитие и процветание державы. Так оно впоследствии и случилось: многие лицеисты из первого, пушкинского выпуска, были достойными сынами Отечества, своими делами прославившие Россию. И в том немалая заслуга Лицея, его преподавателей и господствовавшего в его стенах «лицейского духа». Здесь, в Лицее, происходило становление личности Пушкина, формировалось его мировоззрение и оттачивался его поэтический талант.

Так что же провозглашал Куницын на открытии Лицея во вступительной речи, многие положения которой стали основополагающими для воплощения самой идеи лицейского образования?

«…Вы будете иметь непосредственное влияние на благо целого общества. Государственный человек должен знать всё, что только прикасается к кругу его действия; его прозорливость простирается далее пределов, останавливающих взоры частных людей. Стоя у подножия престола, он обозревает состояние граждан, измеряет их нужды и недостатки, предваряет несчастия, им угрожающие, или прекращает постигнувшие их бедствия. Будучи принуждён непрерывно сражаться с предрассудками и страстями народа, он старается проникнуть в сердце человеческое, дабы исторгнуть самый корень пороков, ослабляющих общество; сообразуясь с природою человека, он предпочитает тихие меры насильственным и употребляет последние только тогда, когда первые недостаточны; никогда не отвергает он народного вопля, ибо глас народа есть глас божий… Но главным основанием ваших познаний должна быть истинная добродетель…»

Очевидно, Куницын обладал исключительным даром убеждения, харизмой, как теперь принято говорить о способности неординарных людей пробуждать в других манящие маячки надежды, зовущие к новым горизонтам, к подвигу, к доблести и к свершениям. Об этом свидетельствует даже тот факт, что Куницын нередко выступал с публичными лекциями и вне стен Лицея; его слушателями были практически все лидеры и руководители будущего декабристского движения. О пафосе его речей можно судить по цитатам из книги Александра Петровича «Право Естественное»: «Каждый человек внутренне свободен и зависит только от законов разума, посему другие люди не должны употреблять его средством для своих целей…»

Насколько Куницын опередил своё время рассуждать не будем, но то, что он был одним из самых значимых взрослых для «свободы сеятеля пустынного» Александра Пушкина – это несомненно. Впрочем, и сам Александр Сергеевич, по мысли Гоголя, опередил своё время на целых два столетия, и, таким образом, мы вполне можем почитать Пушкина нашим современником.

О том, насколько чутко прислушивались лицеисты (да разве только они одни!) к Куницыну, можно судить по степени озлобления в стане противников педагога, устроивших гонения на него и изъявших его книгу из всех образовательных учреждений. «…Книгу сию, как вредную, запретить повсюду к преподаванию по ней и притом принять меры к прекращению во всех учебных заведениях преподавание естественного права по началам столь разрушительным, каковы оказались в книге Куницына».

Отстранение Куницына от педагогической деятельности возмутило не только Пушкина, но и Энгельгардта, директора Лицея, ценившего помимо педагогического таланта своего профессора также высокий строй его мысли, стремление к правде и справедливости.

Лицей был элитарным учебным заведением даже не по статусу, а, скорее, по кадровому составу преподавателей, подобранных Малиновским. В этой связи уместно вспомнить коллегу Куницына – Ивана Кузьмича Кайданова, преподававшего историю, географию и статистику. Кайданов умел так живо и увлекательно преподнести фактический материал, что тот легко усваивался слушателями, оставляя в памяти зримые образы времени и места. Истоки историзма Пушкина и его стремление воскресить события прошлого следует искать в тех зёрнах призабытых истин, что заложил в душу впечатлительного юноши в Лицее почтенный профессор Иван Кузьмич Кайданов.

Конечно, общая образовательная направленность лицейского обучения была гуманитарной, однако точные науки в Лицее преподавались тоже. Читал лекции по математике, физике, астрономии и военным наукам адъюнкт-профессор, чуть позже сдавший экзамен на звание профессора, Яков Иванович Карцов.

Как вспоминал соученик Александра Сергеевича барон Модест Корф, из всего пушкинского класса один Вольховский «шёл за лекциями и знал, что преподавалось». А крылатая фраза Карцова: «Садитесь на своё место и пишите стихи» – теперь украшает всякую творческую биографию Пушкина, кем бы она ни была написана.

Учителем рисования и гувернёром в Лицее был Сергей Гаврилович Чириков. Выпускник Академии художеств, Чириков, принимал активное участие в жизни лицеистов, благоволил их литературным увлечениям и сам писал стихи для воспитанников. Его стихи неизменно зачитывались на литературных собраниях лицеистов, которые регулярно устраивались у него в комнатах. Будучи «добрейшим человеком», он не обижался на довольно-таки едкие эпиграммы, которыми награждали его же ученики. Не остался в стороне от случая «задеть» Чирикова и Пушкин. Однако учитель «обладал замечательным тактом» и старался не замечать колкостей от пробующих «остроту пера» воспитанников Лицея. Предполагается, что Чириков сделал портреты всего пушкинского выпуска, однако почти все они не сохранились до настоящего времени.