Текст книги "Маркитант Его Величества"

Тогда Юрек решил применить прием, которому его обучил старый пластун. Когда нужно было взять «языка», который конечно же отмахивался от казаков сабелькой, в ход шли чаще всего арканы или ловчая сеть – как это делают птицеловы. Но иногда – особенно в плавнях, где особо не размахнешься, – приходилось идти на противника грудь в грудь. Вот там и требовалось необыкновенное искусство пластунов, способных к разным колдовским штучкам.

Однако, от того приема, который применил Юрек, колдовством и не пахло. Улучив момент замаха, он с неожиданной стремительностью бросился к Вуку, перехватил его руку с саблей, а свою карабелу приставил ему к горлу.

– Сдавайся! – крикнул Юрек каким-то чужим хриплым голосом.

Вук попытался освободиться от захвата, и острое лезвие клинка карабелы тут же нарисовало на его шее красную полоску.

– Прекратить! – наконец прозвучал долгожданный окрик арамбаши, и Юрек отскочил от Вука на безопасное расстояние.

Он знал, что бойцы, оскорбленные поражением в схватке, в такие моменты не владеют собой, а значит, Вук может ослушаться своего главаря и попытается убить Юрека. Но, похоже, Вук был потрясен. Все случилось так неожиданно и быстро, что он лишь глупо хлопал ресницами и разминал кисть правой руки, которая испытала железную хватку Юрека. Иногда бывает, что в человеке отнюдь не богатырского телосложения в моменты сильнейшего напряжения, когда он пытается сохранить свою жизнь или спасти кого-то из родных или близких, просыпается невероятная сила.

Как раз это и случилось с Кульчицким. Он опустил карабелу и почувствовал, что у него начали ноги подкашиваться. Только огромным усилием воли ему удалось держаться прямо, а не упасть на землю.

– Что ж, сразу видно – казак… – Арамбаши уничижительно посмотрел на Вука; тот поторопился спрятаться за спинами товарищей, которые восхищенно галдели – им понравился бой. – Но проверить тебя нужно. И тебя тоже, святой отец, – обратился он к бледному монаху, который еще больше уверовал в силу молитвы; ему казалось, что именно она спасла Юрека от верной гибели. – Поэтому мы пошлем в монастырь на Привину Главу нашего гласоношу, а до его возвращения вам придется посидеть под замком. Уж извините, – он развел руками, – это всего лишь необходимая предосторожность.

– Понятное дело… – буркнул Юрек.

– И последнее: деньги твои – это наша добыча, которую мы поделим между всеми поровну. Таков наш закон. Но лошадь ты можешь оставить себе. Это будет справедливо.

Юрек подумал: «Кто бы сомневался, что эти сукины дети ограбят меня до нитки… Похоже, они никакие не гайдуки, не народные защитники, а просто банда лесных разбойников. Угораздило же меня попасть им в руки! Деньги забрали, да и жизнь моя висит на волоске. Надо отсюда как-то выбираться. Но как? Эх, мне бы крылья…»

Он с тоской посмотрел на небо. Близился вечер, и небесную голубизну закрыл тревожный багрянец. Лес шумел настороженно, будто предупреждал о грядущих бедах.

Глава 12. Черный Кастилец

Алексашка был поражен до глубины души. Пребывание в богатом Амстердаме, где почти все улицы были вымощены булыжником, укрепило его в мысли, что и европейские дороги куда лучше русских. Но как же он ошибался!

За исключением отдельных участков древних римских дорог, сохранившихся чудом и имевших каменное покрытие, остальные большей частью были грунтовыми. В наиболее топких местах их мостили фашинами, жердями или россыпью гравия, но, когда шел дождь, они превращались в грязное месиво, достающее лошадям до паха. А уж когда дождь становился затяжным, дороги становились непроходимыми для пешеходов и всадников болотами.

Иногда приходилось объезжать грязевые бездны даже по возделанным полям, за что полагалась кроме дорожной пошлины, отдельная плата. Ширина главного шляха обычно не превышала трех маховых саженей, а проселочные дороги местами и вовсе переходили во вьючные тропы шириной чуть больше сажени.

На дорогах существовали своеобразные правила движения: порожняя повозка пропускала груженую, всадник – повозку, пешеход – всадника, а проезд по узкому мосту завершал тот, кто первый на него въедет. Движение по дорогам было левосторонним; как объяснил гишпанец, это было вызвано тем, что в таком случае всаднику легче обнажить оружие.

Дороги, пересекавшие частные владения, считались собственностью тех, кому принадлежала земля. Приходилось платить немалую дорожную пошлину, и Алексашка с тревогой взвешивал в руках свой кошелек – хватит ли ему денег до Вены? Иногда доходило до смешного: дорога была грунтовой, но приходилось платить дорого, как за мощеную камнем.

Купец по имени Корнелиус ван дер Гатен, к которому примкнул Алексашка со своими фурами, когда повозки обоза вытаскивали из грязи, возмущенно спрашивал у дорожного смотрителя: «Милостивый сударь, вы истребовали с меня денег как за мощеную дорогу, поэтому осмелюсь вас спросить – где она?» На что ему невозмутимо отвечали: «Его Величество, наш государь, приказать дорогу вымостить, и теперь мы собираем на это деньги».

Народ по дорогам передвигался самый разный. Чаще всего обозу встречались бродяги и мелкие торговцы. Они возили свои товары в мешках на спинах ослов или мулов (лошади были редкостью, так как стоили дорого) и продавали местным жителям всякие мелочи: сладости, пряжки, веревки, булавки, гребни, иголки, ленты, различные лекарственные снадобья (в основном совершенно бесполезные, а то и вредные) и прочие мелочи, необходимые в хозяйстве. Крестьяне везли на худых телегах (а то и просто на возках, впрягшись в них как лошади) оброк своим феодалам, другие сельские жители ехали на рынок в близлежащий город, и окрестности оглашал гусиный гогот или блеяние овец, приготовленных на продажу; опираясь на клюку, куда-то шли странствующие монахи, осенявшие всех встречных крестным знамением, мчались гонцы на добрых конях, иногда под охраной, проезжали небольшие отряды военных… А иногда попадались навстречу и аристократы.

Господа мужского пола путешествовали верхом, а знатные дамы – в крытых повозках, нередко украшенных шелками и бархатом. У всех дворян были запасные лошади, чтобы менять по дороге, и издали их выезд напоминал купеческий обоз, только ярко расцвеченный богатыми одеяниями. Корнелиус ван дер Гатен, не раз водивший свои обозы в Вену, брюзжал: «Им и император не указ! Все дороги разбиты в хлам табунами запасных лошадей. А ведь издан специальный закон, ограничивающий число верховых и вьючных лошадей, чтобы их чрезмерное количество не нанесло ущерба тем городам, куда заезжают путешествующие дворяне».

Корнелиус ван дер Гатен, его ближайший помощник, а также Алексашка и Федерико ехали верхом. Путешествие в повозке, которая душераздирающе скрипела всеми своими частями и спотыкалась на каждой колдобине, было еще тем испытанием, от которого начинал болеть не только кобчик, но и ребра. Поэтому Алексашка мысленно благодарил голландского купца, который по-отечески посоветовал ему обзавестись верховыми лошадьми.

Корнелиус ван дер Гатен вообще хорошо относился к русским и намеревался в ближайшее время завести торговые дела с архангельским купечеством. А когда он узнал, что Алексашка – сын известного купца-помора Ильина, то и вовсе проникся к нему дружественными чувствами. Голландец даже денег не взял за места в обозе, предоставленные фурам Алексашке, хотя ему нужно было оплатить услуги наемной охраны – небольшого отряда отставных конных рейтар. Ильин-младший лишь оплачивал проездную пошлину.

Все рейтары покинули государеву службу и перебивались случайными заработками. Впрочем, без работы они не сидели, да и платили им щедро. Уж больно много из-за войн развелось разбойников, и купцам, прежде чувствовавшим себя на дорогах Европы весьма вольготно, теперь приходилось заботиться не только о сохранности товаров, но о своей жизни.

Рейтары – или «черные всадники», как их называли из-за мрачных вороненых кирас, – были выходцами из Южной Германии. Их арсенал включал несколько тяжелых крупнокалиберных пистолетов (от трех до пяти штук), длина которых достигала аршина. Меч у рейтар считался запасным оружием. Рейтары были конными стрелками, притом стреляли они прямо с коня. Об их меткости Алексашка судить не мог, да и общаться они ни с кем не желали, так и ехали по сторонам обоза безмолвные и черные, как грачи.

Алексашка к своему коню привык быстро, хотя верхом до этого ездил немного, еще в детстве. А вот гишпанцу приходилось трудновато. Несмотря на удобное седло и покладистую лошадку, он так натирал к вечеру заднее место, что ходил враскорячку. Увы, спина лошади совсем не была похожа на просторную палубу галеона…

Иногда им удавалось заночевать не где-нибудь в лесу или среди холмов, а на постоялом дворе или даже в городской гостинице. Если они останавливались в городе, то Алексашка с гишпанцем спали в относительном комфорте. Но чаще всего на пути обоза попадались убогие ночлежки, прилепившиеся на опушке леса над какой-нибудь грязной речушкой. При солидных постоялых дворах имелась таверна, коновязи и колодец с корытами, из которых можно было напоить ездовых коней-тяжеловесов. За день обоз преодолевал путь длиной в сорок верст, и это в лучшем случае. Поэтому надеяться на приятный ночлег не приходилось, так как города чаще всего стояли на большем расстоянии друг от друга.

Внутренняя обстановка провинциальных постоялых дворов показалась Алексашке (который считал Европу едва не пупом земли, насмотревшись на Биржу и богатые рынки Амстердама), простой и крайне бедной. Постоялый двор, как правило, состоял из трех комнат. Первая – самая большая – предназначалась для приема гостей, вторая была хозяйской, а в третьей находилась кухня. Что касается таверны, то она была летнего плана – стены, сплетенные из хвороста, иногда кое-как обмазанные глиной, соломенная крыша и очаг на улице. Правда, иногда встречались и приятные исключения – каменное строение с большим камином.

Все путники ночевали в одной комнате – первой. Мебель на постоялых дворах отличалась примитивностью и малым количеством: несколько грубых столов и скамей, две-три полки, иногда неподъемный сундук для хранения разной утвари и шкаф для посуды, в основном оловянной. Такая обстановка происходила не столько от бедности, сколько по причине буйного нрава постояльцев. Главное требование к мебели было установлено с давних пор – невозможность использовать ее в драках. Ведь за проломленные головы и прочие увечья в своем заведении отвечал хозяин постоялого двора. Поэтому столы и скамьи делали очень массивными (или разборными) и чаще всего крепили к полу.

В тавернах к печи или камину старались усадить самого почетного гостя. Вмещали постоялые дворы в среднем двадцать человек. Так что рейтарам, свободным от ночной стражи, приходилось ночевать вместе с возницами – на улице. Люди спали на скамьях, либо на матрасах или тюфяках, набитых соломой. Нередко постояльцы приносили солому с собой, чтобы заменить набивку матраса, так как в старой стадами бродили вши и прочие зловредные насекомые.

Многие хозяева постоялых дворов хорошо знали щедрого голландского купца Корнелиуса ван дер Гатена, поэтому согласно древней традиции уступали ему свою спальню; естественно, за дополнительную плату. Это был и хороший способ заработать, и возможность обеспечить максимальную безопасность богатому постояльцу с его мошной. Алексашка завидовал ван дер Гатену – голландскому купцу иногда выпадал приятный случай понежиться на просторной и мягкой кровати с балдахином (пологом над кроватью), который защищал его от комаров и прочих летающих и кровососущих насекомых.

При некоторых постоялых дворах имелись кузницы, чтобы ковать лошадей, и мастерские по ремонту повозок и карет. Но это уже было чересчур; хозяин такого постоялого двора считался едва не нуворишем. Ведь дворяне редко останавливались в его халупе, а государевы люди вообще не платили за услуги. Только купцы и выручали, а с остальных бедолаг какой прибыток? Особенно с паломников, которых часто приходилось кормить за свой счет.

Иногда на пути обоза попадались богатые поместья и замки, которые для Алексашки были в диковинку. Он с восторгом рассматривал грозные стены и башни и думал, что такую махину приступом не возьмешь. Однажды он поделился своими соображениями на сей счет с Федерико, но тот снисходительно ухмыльнулся и ответил: «Можно взять любую крепость. Есть много способов…» На этом их разговор прервали, и больше к нему они не возвращались.

Поместья чаще всего представляли собой большой четырехугольный двор с воротами на дорогу и другими воротами на гумно, в поле и на виноградники. Через двор (от одних ворот к другим) шла дорога, делившая поместье на две части: с одной стороны стоял дом хозяина или его главного управляющего, окруженный садом и огородами, а с другой стороны находились хижины работников, колодец с «журавлем», печь под навесом, которая постоянно дымилась (почему так, Ильин-младший понять не мог; наверное, владелец поместья всегда ждал гостей), птичник с загородками, просторные конюшни и хлева.

Алексашка смотрел окрест и дивился. Простой работный люд в Европе был какой-то мелкий, неухоженный. Даже поморы-рыбаки на тоне, особенно когда шел нерест и работы было невпроворот, следили за своей внешностью: мылись в наскоро сооруженной баньке, подстригали бороды и волосы, ставили заплаты на прохудившуюся одежду. А здесь на полях и огородах трудились сплошь замарашки и оборванцы.

Пахали европейские крестьяне примитивным плугом, некоторые просто вскапывали землю лопатами и мотыгами, в отсутствие бороны вспаханную ниву разрыхляли суковатой колодой – волокли ее по полю, колосья срезали серпами, похожими на обычные большие ножи, обмолачивали снопы даже не цепом, – обычными деревянными палками, а зерно веяли, подбрасывая его вверх широкой деревянной лопатой. Из живности преобладали овцы, козы и свиньи, лошадей и коров было мало; как объяснил Корнелиус ван дер Гатен, для крупного скота не хватало кормов.

Но все эти впечатления были просто картинкой, не имевшей никакого отношения к обозу. А он продвигался с большими трудами. Особенно худо было в горах. Они не поражали высотой, но чтобы взобраться на перевал, повозки приходилось толкать, помогая лошадям, хотя силушки благородным животным было не занимать. Это были тяжеловозы арденской породы – массивные, мускулистые, с крепкими ногами, на которых росли меховые «чулки». Голландский купец рассказал, что несколько веков назад на таких лошадях, только вышколенных по-особому, рыцари, возглавляемые Готфридом Бульонским, отправились в первый крестовый поход.

Лошади и впрямь были замечательными, и Алексашка на привалах старался угостить тех жеребцов, что тащили его фуры, сухариками. Ардены быстро привыкли к нему, и когда он проходил мимо них, приветствовали его тихим ржанием. Верховых лошадей и арденов с повозками Корнелиус ван дер Гатен нанял так же, как и рейтар.

Но больше всего доставляли неприятностей шайки нищих попрошаек. Они налетали на обоз внезапно, демонстрировали свои увечья и страшные язвы и тащили все, что плохо лежало. Доходило до того, что рейтары начинали стрелять; правда, в воздух. Нищие разлетались, как вспугнутая стая воронья, и начинали издали угрожать. А в том, что их угрозы не были пустым звуком, никто не сомневался. Сбившись в банды, нищие и калеки действовали как самые настоящие разбойники, только были они еще более жестокими и кровожадными. Наверное, мстили состоятельным людям за свою незавидную судьбу.

Правда, иногда встречались и вполне приличные попрошайки – смирные, богобоязненные и державшие себя в рамках приличия. Они устраивали под аккомпанемент трещоток «хнычущий хор»:

– Одну денежку малую всем нам, сирым, убогим, слепеньким, хроменьким! Господа милосердного ради! Душевно молим! Подайте!

Корнеулис ван дер Гатен в таких случаях молча доставал кошелек и раздавал милостыню. То же по его примеру делал и Алексашка. Для таких случаев, по совету бывалого голландца, он завел себе другой кошелек – с мелкими деньгами. А однажды в каком-то городишке на обоз навалилась толпа совсем уж непонятных людей, которые устроили целое представление, чтобы им подкинули немного деньжат. На нищих и увечных бедно одетые молодые люди, которые окружили обоз, совсем не походили. Они были веселы, явно на хорошем подпитии, а один из них, играя на лютне, запел песню:

 
– Пожалейте, люди добрые: клирик[75]75
  Клирик – священнослужитель. Каноны католической церкви запрещали им пьянство и азартные игры, требовали соблюдать обет безбрачия, но не всем это было по душе. Некоторые особо одаренные низшие клирики (в основном дьяконы) уходили на вольные хлеба и становились вагантами.


[Закрыть] я бродячий,
От жестокой скудости дни и ночи плачу.
Я хотел осиливать мудрые науки,
А теперь от бедности нет и книги в руки.
Одежонка тощая тело прикрывает,
И зимой холодною зябко мне бывает.
Стыдно показаться мне в церкви у обедни,
Только слышу я, что псалом последний.
Господин прославленный! Щедростию многой,
Подаянья доброго ждет от вас убогий.
Вспомните Мартиново благостное дело
И оденьте страннику страждущее тело.
Бог за это примет вас в царствие небесное,
Вам за дело доброе отплатив чудесно.
 

На этот раз голландский купец не стал проявлять щедрость. Он грозно насупил брови и приказал рейтарам:

– Гоните этих бездельников! Вместо того, чтобы оправдать доверие своих отцов и учиться разным премудростям, они шляются, где ни попадя, пьянствуют, сквернословят и богохульствуют. Прочь, прочь, дурное семья!

Рейтары быстро исполнили приказ своего нанимателя. Впрочем, молодые люди и не сопротивлялись. Только один из них, отойдя подальше, нагнулся, поднял ком земли и швырнул его в сторону ван дер Гатена. Попадание было точным; ком угодил прямо в лоб купца, и грязь залепила все его лицо. Раздался поистине дьявольский хохот, и юноши скрылись за домами.

Пока купец приходил в себя от ярости и приводил в порядок свою физиономию, Федерико заговорщицки мигнул Алексашке, и они догнали бесшабашных молодых людей. Те стояли кучно и глядели на них с враждебной настороженностью. Алексашка был уверен, что, случись драка, им бы точно не поздоровилось.

Приветливо улыбнувшись, гишпанец достал кошелек и бросил его музыканту со словами:

– Саламанка…

Молодые люди расслабились, заулыбались, раздались приветственные крики, а музыкант сказал:

– Спасибо, брат. Может, посидим где-нибудь?

– Хотелось бы. Но недосуг. Удачи вам, друзья.

– Удачи и тебе! – послышалось в ответ. – Благодарим!

На этом короткое свидание закончилось, и гишпанец вместе с Алексашкой возвратились к обозу.

– Кто эти парни? – спросил Ильин-младший, сгорая от любопытства.

– Бродячие студиозы, учащиеся какого-то университета, выходцы из бедных низов. На летних каникулах они зарабатывают себе деньги, чтобы заплатить за науку в следующем учебном году. Зарабатывают, кто как может, нередко и попрошайничеством. В их компанию затесался и вагант. Это тот, который с лютней.

– Что значит вагант?

– Путешествующий поэт и музыкант. Чаще всего бывший студиоз, клирик или даже монах, бежавший из монастыря.

– Ты сказал им Саламанка. Что означает это слово?

– Для меня – очень многое… – Федерико разволновался, что было для него необычно. – Это университет в испанском городе Саламанка, один из старейших в Европе – наравне с Болонским, Оксфордским университетом в Англии и Сорбонной. Я имел честь проучиться в нем три года… – Тут гишпанец криво ухмыльнулся. – Меня выгнали из Саламанки за неподобающее поведение. Я чересчур хорошо владел шпагой…

Алексашка благоразумно сдержался от дальнейших расспросов. Ему и так все было понятно. Похоже, Федерико убил кого-то на дуэли, и ему пришлось расстаться с мечтой получить достойное образование. О его жизни после университета Алексашка уже имел кое-какое представление…

После того, как Ильин-младший узнал, что под личиной «кузнеца Федора» скрывается кровожадный пират Черный Кастилец (если можно верить словам голландского капера), отношения между ними разладились. Алексашка начал даже опасаться своего «слуги». С каким намерением Федерико отправился вместе с ним в Европу? Возможно, он хочет ограбить глупого молодого помора, который получит в Вене немалые деньги за свой товар, чтобы потом купить корабль и снова стать капитаном морских разбойников.

Эти мысли не давали покоя Алексашке. Он стал сторониться гишпанца. Федерико конечно же это заметил и понял, почему Алексашка начал дичиться. Нужно было каким-то образом разрядить обстановку – хотя бы потому, что Ильин-младший, при всей своей молодости и неопытности, обладал жестким и неуступчивым отцовским характером. А значит, вполне мог показать Федерико, что называется, от ворот поворот, предоставив ему возможность добираться на родину самостоятельно.

И на одном из привалов гишпанец наконец поведал Алексашке историю своей жизни. Обоз расположился на невысоком холме, где была ровная площадка, окруженная лесом. После ужина делать было нечего, а спать не хотелось. Вот тогда Федерико, глядя прищуренными глазами на огонь с таким видом, словно в нем отражалось его прошлое, и начал свой рассказ:

– Меня на самом деле зовут Федерико. Я и впрямь родился в Кастилии, в благородном дворянском семействе де Агилар. К сожалению, в этом вопросе мне не очень повезло – на мою долю выпал печальный жребий быть младшим сыном в семье. То есть, я не мог унаследовать по закону титулы и имения своих родителей. А поскольку наследство мне не светило, из университета меня турнули, я от безысходности нанялся подмастерьем к оружейнику из Толедо: на что-то ведь нужно было жить. К тому же ремесло оружейника очень высоко ценилось на моей родине. Все известные мастера были богатыми людьми. А уж Хуан де Торо, мой учитель, и вовсе мог преспокойно прожигать жизнь, пользуясь богатством, накопленным его отцом, Педро де Торо, величайшим мастером холодного оружия. Но божий дар, как родник, всегда пробьется наружу, даже если засыпать его мусором, и талантливый сын пошел по стопам знаменитого отца. И нужно сказать, Хуан де Торо встал вровень с такими мастерами-оружейниками, как Ортуно де Агирре, Хуан Мартинес, Томас де Айала, Педро де Вельмонте, Алонсо Саагун, кастилец Диего де Сайас…

Гишпанец достал из сумки бутылку с ромом, отхлебнул несколько глотков и предложил Алексашке. Тот отрицательно покрутил головой; ром был для него чересчур крепким напитком.

– Но и подмастерьем мне довелось побыть всего два года… – Федерико сокрушенно вздохнул. – Я многому научился у Хуана де Торо, который щедро делился со мной своими знаниями, и если бы не та сеньорита, которая оставила мне метку на щеке своим «салва вирго», возможно, из меня и вышло бы что-то толковое. Но у нее оказался еще один воздыхатель, мы с ним крупно поссорились, и моя наваха оказалась проворней… В общем, мне пришлось срочно бежать из Толедо, и единственным моим спасением на тот час была служба на военном корабле. Служить во флоте редко кто идет добровольно. В основном это сыновья моряков. Будучи рожденными и воспитанными в морской среде, они впитывают мысль о неизбежности флотской службы, что называется, с молоком матери. Другая категория добровольцев – это деятельные, энергичные натуры, которых не устраивает прозябание в провинциальной глуши без всякой надежды на подвиги, славу и богатство. Наслушавшись рассказов о волнующих воображение сказочных заморских странах и диковинных народах, они бросают родительский дом и, презрев занятия предков, идут служить на флот. И наконец, в море идут те, кого прельщает участие в пиратских набегах. Меня не привлекали все эти мотивы, и поначалу в моей голове даже мыслей не было таких – стать капером…

Алексашка задумчиво покивал; возможно, и так. Пока рассказ гишпанца его не тронул. Мало ли что можно сплести для пользы дела… Федерико бросил на него быстрый взгляд, печально вздохнул и продолжил:

– Должен сказать, что набор во флот всегда был для властей большой проблемой. Таких добровольцев, как я, не хватало, поэтому полиция и специальные флотские команды производили облавы в портовых городах, в ходе которых все праздношатающиеся препровождались под конвоем на корабли королевского флота. Разумеется, их согласия стать моряками никто не спрашивал. Конечно же флотские вербовщики уважением не пользовались. Нередко горожане даже поджигали дома, где они останавливались. Но это я к слову. В общем, Федерико де Агилар, сухопутная крыса, оказался на одном из галеонов короля Испании… в качестве лейтенанта. Да-да, именно так! Я просто тупо купил лейтенантский патент. В этом вопросе мне помогла родня, дав денег взаймы, не скрою. За что я им очень благодарен. Не удивляйся, такие у нас порядки. Младший офицер может сразу стать капитаном, если имеет возможность купить у своего полковника роту. Продвижение по службе зависит не только от способностей и старания офицера, но и от протекции. Впрочем, есть еще одна возможность сделать карьеру. Суть ее отражена в одном весьма циничном тосте, который бытовал в нашей кают-компании: «За кровопролитную войну и за сезон, несущий болезни!» То есть, мы пили за то, чтобы побольше наших товарищей по оружию погибло (в том числе и те, кто пил за этот тост; увы, у каждого своя судьба и от этого никуда не денешься), обеспечив другим продвижение по службе, так как освобождались вакансии.

– Но ведь для того, чтобы стать флотским офицером, нужно хорошо знать морское дело, – сказал Алексашка. – Или я неправ?

– Прав… – Федерико улыбнулся. – Однако в нашей «Морской инструкции» было написано, что капитан корабля в первую очередь должен быть добрым католиком, все остальное приложится. Но по протекции можно получить только расшитый золотом мундир, а борьба со стихией и противниками требовала профессиональных знаний, опыта и воли. Вот и приходится капитанам благородного происхождения обзаводиться помощниками – шкиперами, штурманами и опытными старшими офицерами. Что касается дисциплины и порядка на корабле, то за этим должны были следить младшие офицеры и боцман.

Он умолк, и какое-то время наблюдал, как языки пламени прорываются сквозь кучу хвороста, подброшенного в костер кем-то из возниц. Алексашка от нетерпения поерзал, устраиваясь на твердой земле поудобней; рассказ Федерико вызвал в нем неподдельный интерес.

– Должен сказать, что служба моя задалась мне сразу… – Гишпанец невольно дернулся, потому что из костра выстрелил уголек и пролетел мимо его лица. – Совершенно неожиданно во мне проявилась морская жилка. Я быстро вникал во все премудрости и тонкости морского дела, и даже начал брать уроки у нашего штурмана, что впоследствии мне здорово пригодилось. Конечно, вознаграждение за службу, которое я получал, было мизерным и не давало мне никаких надежд на то, что в обозримом будущем я накоплю себе приличное состоянии. Жалованье зависело от звания и должности. Маэстро – капитан корабля – получал в месяц пять тысяч двести мараведи[76]76
  Мараведи – здесь: серебряный мараведи. Кроме того, на протяжении XVI–XIX веков. под этим названием выпускалась медная монета достоинством в 2, 4, 8 и 16 мараведи. Один серебряный мараведи равен двум медным.


[Закрыть]. Это неплохо, но сначала дослужись до капитана… Маринеро (матросу высшей квалификации) платили восемьсот мараведи, грумету (палубному матросу) пятьсот тридцать мараведи, а юнге – двести шестьдесят мараведи. Мое жалование составляло полторы тысячи мараведи…

Тут к ним присоединился Корнеулис ван дер Гатен, который принес бутылку доброго вина, и разговор прервался. Голландский купец непонятно по какой причине проникся уважением к Федерико, видимо, уловив какой-то подтекст в отношениях купца-помора и его слуги. Поэтому голландец держал себя с гишпанцем подчеркнуто уважительно и считал его ровней, хотя Федерико и старался избегать компании купца. Похоже, вино для купца было в качестве снотворного, потому что он как-то сразу осовел и вскоре ушел спать (ван дер Гатен ночевал в одной из фур, где у него был вполне мягкий и удобный матрас), и гишпанец продолжил рассказ о своей судьбе:

– Все шло хорошо до тех пор, пока на моем пути не повстречался один сукин сын, голландец. Звали его Николас ван Хоорн. Он начинал простым матросом, а скопив немного денег, записался в каперы на службу к французскому королю. Николас ван Хоорн приобрел небольшой корабль, замаскированный под рыбачье судно, набрал команду числом тридцать человек, и начал безо всякого стыда нападать на своих бывших соотечественников, которые тогда находились под защитой испанской короны. Проведя несколько удачных операций, он смог купить в Остенде военный корабль и занялся морскими набегами с таким успехом, что через несколько лет уже находился во главе небольшого флота, с которым достиг берегов Вест-Индских островов. Непомерно возгордившись, Николас ван Хоорн уже не давал себе труда разбираться, какой стране принадлежал встречный корабль. Он забылся до такой степени, что нанес оскорбление и самой Франции, взяв на абордаж несколько французских купеческих судов. В конце концов, граф Жан д’Эстре, адмирал французского флота, приказал его арестовать, и за ним бросился в погоню хорошо оснащенный корабль…

Подул холодный ветер, и Федерико закутался в дорожный плащ. Костер уже догорал и давал мало тепла, а ночи в горах были холодными. Несмотря на то, что ему пришлось пожить в северных широтах, он так и не привык к морозам и холодам, в отличие от Алексашки. Тому все было нипочем, и он очень редко утеплялся, потому что климат Европы не шел ни в какое сравнение с климатом Архангельска. Здесь почти всегда была теплынь; естественно, по меркам Ильина-младшего.

– Тогда Николас ван Хоорн решил пойти на хитрость. Новости на Мейне разносятся быстро, и вскоре всем стало известно, что он попал к французам в немилость и его ждет тюрьма, а то и виселица. Как раз в это время несколько испанских галеонов дожидались в Пуэрто-Рико какого-нибудь военного эскорта, чтобы выйти в море. Ван Хоорн под всеми парусами устремился к пуэрто-риканским берегам и, войдя в порт под звуки труб, дал знать местному губернатору, что пришел предложить свою флотилию в качестве охранения галеонов на пути следования в Испанию. Естественно, за хорошую плату. И губернатор, – редкостный болван! – на свою беду согласился с этим предложением. Видимо, Николас ван Хоорн обладает большим даром убеждения или вообще колдун. Иначе никак нельзя объяснить этот поступок губернатора. В общем, в пути сторожевой пес набросился на охраняемых им баранов – ван Хоорн потопил несколько галеонов, присвоив себе самые богатые грузы. И так уж вышло, что на одном из этих галеонов служил лейтенантом Федерико де Агилар…

Гишпанец надолго умолк – видимо, вспоминал. Когда он заговорил, его голос был хриплым от едва сдерживаемой ненависти:

– Спаслись немногие. Мне удалось добраться до небольшого островка, где я в полном одиночестве провел почти полгода, питаясь моллюсками и снулой рыбой, которую шторма выбрасывали на берег. Хорошо, ван Хоорн напал на галеоны не в Атлантике, а в Карибском море, иначе от меня уже не осталось бы на океанском дне и костей. Видимо, он не хотел уходить слишком далеко от Тортуги, где можно сбыть добычу без всяких проблем. Меня снял с острова пиратский шлюп, капитан которого имел какие-то личные счеты с ван Хоорном. Это было моим спасением, потому что к испанцам на Мейне относятся очень скверно. Примерно через год капитан шлюпа погиб во время абордажа, и команда выбрала на его место меня, ведь только я немного смыслил в штурманском деле. А еще спустя год под моим командованием уже была целая флотилия, и мое прозвище Черный Кастилец гремело на весь Мейн. Я начал преследовать Николаса ван Хоорна, чтобы отомстить за своих товарищей, однако он все время ускользал. Когда мне попадались голландские суда, я их безжалостно топил… – Тут Федерико запнулся, немного помолчал и закончил свое повествование уже с явной неохотой: – Но все имеет свое начало и свой конец – моя карьера в качестве капитана пиратов оказалась несостоятельной. После многих приключений и мытарств я оказался на борту английского судна, которое бросило якорь в Архангельске. Ну, а остальное тебе известно…